Владимир Бибихин - Дневники Льва Толстого

• Название: Дневники Льва Толстого
• Автор: Владимир Бибихин
• Жанр: Философия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-184-5

Впервые публикуется курс лекций, прочитанный В. В. Бибихиным на философском факультете МГУ в осенний семестр 2000 г. и в весенний семестр 2001 г.

«Дневники Толстого и его записные книжки это вспышки озарений, и как человек чтобы быстро что-то записать хватает карандаш, гвоздь, так Толстой первые подвернувшиеся слова. Понятийный разбор этих записей даст нуль, единственный шанс — увидеть искру, всегда одну, которая ему осветила тьму и тут же погасла… В основании всего, в разуме бытия, живого и он уверен что неживого тоже, он видит любовь и поэзию. Эти две вещи сумасшедшие, нерасчетливые, жертвенные, непредвиденные. Жизнь идет от них».

Текст публикуется в авторской редакции с сохранением орфографии и пунктуации В. В. Бибихина

---

Если не надо справедливости и возмещения в будущей жизни, то чем жить, на что надеяться.

13 Nоября {1860}. — Справедливость составляет существенную потребность [зачеркнуто: души] человека к человеку. То же отношение человек ищет в своем отношении к миру. Без будущей жизни его нет. Целесообразность! единственный неизменный закон природы, скажут естественники. Ее нет в явлениях души человека — любви, поэзии, в лучших явлениях. Ее нет. Всё это было и умерло, часто не выразившись. — Природа далеко переступила свою цель, давши человеку потребность поэзии и любви, ежели один закон ее целесообразность. —

Следовательно — Толстой смеет довести мысль до конца — естественники не правы. Целесообразность, т. е. равновесие между действием и результатом, справедливость в этом смысле, не закон природы. Она растрачивается без причины, без выгоды, даже без проявления. Не сказано слово жертва, но мысль об этом. Поэзия и любовь растрачиваются без мысли о компенсации, без справедливого воздаяния и без целесообразности. Возможно, слово жертва не появляется у Толстого потому что это его природа. Когда он чувствуя глупость своего брака принимает жену и семью как свою судьбу или когда он потом в старости тайком от жены подписывает в лесу с юристами документы об отказе от своего права на литературную собственность, речи о жертве ни у него ни вокруг не идет; глупость, чудачество, не больше. Как в сценке из Гиляровского о том, как москвичи смеялись над старым графом, бросающимся помочь возчику поправить отвалившееся колесо. Поэзия это и есть та «более общая идея», которая сильнее чем целесообразность и справедливость. — Есть ли здесь у Толстого противостояние науке и позитивизму? «Естественники не правы» не спор, а констатация. Толстой уверенно говорит из своей строгой научности и своего крутого позитивизма: поэзию и любовь он в основе жизни видит с такой же и с еще большей отчетливостью, как естественник дергание отрезанной ножки лягушки от электрического разряда. Если у естественника нет глаз видеть, Толстой в этом не виноват и за это не отвечает. Он при важном деле, и как ученый не должен думать о привычках большинства. Как действительный член Общества любителей российской словесности (основано в 1811 году при Московском университете) он говорил на заседании 4 февраля 1859 года, что русская литература, т. е. значит русская философия и русская наука, «не есть перенесенная с чужой почвы детская забава, а есть серьезное сознание серьезного народа». Читать надо с поправкой на понятие сознания, которое понимается уже и здесь не в обычном смысле этого слова, как в дневнике 20.5.1862 «Как будто опять возрождаюсь к жизни и к сознанию ее», сознание как сама жизнь (и возрождение как жизнь). Это слово как термин будет принижено у Толстого, когда он заметит что слово «сознание» не звучит, не проходит, не доходит. Сознание в смысле смотрительства, наблюдающего водительства природы не нужно, вернее вредно.

Искусство не может ничего дать, когда сознательно (22.7/3.8.1860).

«Молчи, скрывайся и таи» сначала от себя самого. Пусть не будет никакого короткого замыкания, хорошая изоляция между тем, что в тебе бродит, и твоей речью. Ты говори, говори, но не «выражай»: говори там, в «плоскости выражения», поскольку ты говорящее существо. Это будет интересно, присмотреться к тому как сам говоришь, это заденет, но пусть не мешает думать. Храни отдельность себя от себя самого.

Тело, время, талант он хотел бы по закону жизни, поэзии и любви, не принимая мер, не вмешиваясь, отдать обратно, откуда взял, в жертве.

Похоже, что он готов отдать всё кроме одного! Записывает ровно за две недели до свадьбы:

Неискренен дневник. Arrière-pensée [задняя мысль], что она у меня, подле меня будет сидеть и читать и …… и это для нее (7.9.1862).

Сознательной мысли о том, что это может быть плохо, исходно пока вовсе еще нет. С неискренностью дневника первое намерение справиться, преодолеть: тем, что то, что было тайной одного, сделать теперь и впредь тайной двух, будем писать дневник вместе. Из-за того что искомая, предельная степень искренности под взглядом жены и при ее участии не выдерживается, дневник в конце концов остается всё-таки тайной одного. Причем настолько тайной, что открытость дневника, заглядывание в него жены и детей тайны не снимает, ее только подчеркивает.

У нас упрочивается наша догадка, что именно незаинтересованное, непредпринимательское, беспристрастное холодное смотрение, оно именно и дало всему, природе и таланту, размахнуться, сделаться большим. Это подчеркивается тем, что наблюдатель, пишущий дневник, не заинтересовывается тем, что выросло под его руками, не отдает себя на хозяйствование при этом месторождении. «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой. Не завидую ли я? Как не сделаться старым (30.12.1862)». Две подчеркнутых фразы не сразу могут быть поняты. «Вырос ужасно большой» относится прежде всего к уму, литературе, почему сразу мысль о зависти? Первое пришедшее на ум решение, не завидую ли я сам себе, только на первый взгляд кажется абсурдным. Вопрос спрашивает о том, не причастно ли к его росту сравнение себя с другими, состязание. Этого не должно быть. Природа должна расти сама по себе, наблюдатель кроме одобрения никакой другой заботой о ее росте связан быть не должен. Вторая подчеркнутая фраза, «как не сделаться старым», связана со скользнувшей тут же памятью, знанием что всё растущее умрет. Только отрешенность, непредпринимательство отвяжет пишущего дневник от растущего, не свяжет его со старением выросшего большого.

Незаинтересованное, беспристрастное холодное наблюдение дало большому вырасти, теперь наблюдение хочет сохранить свою посторонность чтобы не состариться вместе с большим. Зато оно дарит, дает себе быть немыслимо великим. Никаким своим воображением, планированием себя Толстой сам не размахнулся бы на такое великое, какое допустил в нем посторонний наблюдатель: просто не поверил бы в свою гениальность. А пишущему дневник нет дела до гениальности Толстого и он не знает о ней, не думает.

В одном отношении он задумал и строил себя: во что бы то ни стало сохранить эту самую независимость, отрешенность. «Смелость мысли и нераздельность мысли», широта, чистота. Они одни забота, они должны остаться, они же и то что не стареет.

Вместо того чтобы поэтому переключиться на взращивание таланта пишущий дневник остается при подростковом максимализме, безжалостный и отчаянный. Отчет за лето 1859-го:

Октябрь 9. С 28 Мая и по нынешний день я был в деревне. Беспорядочен, желчен, скучлив, безнадежен и ленив. Занимался хозяйством, но дурно и мало. А[ксинью] {Сахарову, Базыкину} продолжаю видать исключительно. М[аша] {Машенька, Мария Николаевна Толстая} переехала от меня в свой дом, я с ней чуть не поссорился совсем. Я ударил два раза человека в это лето. 6 августа я ездил в Москву и стал мечтать о ботанике. Разумеется, мечта, ребячество. Был у Львовых; и как вспоминаю этот визит — вою. {И так дальше.}

Что касается писательства;

9 Мая (1859). Неделю уже в деревне. — Хозяйство идет плохо и опостыло. Получил С[емейное] С[частие] {от Михаила Никифоровича Каткова корректуры второй части романа с таким названием, первая часть уже напечатана в «Русском вестнике», апрель, кн. 1}. — Это постыдная мерзость.

Я ищу в этом письме или хотя бы где-то рядом или даже не рядом панику, тревогу, где же я писатель, как быть с моим литературным успехом, и не нахожу: словно говорит другой человек, к которому тот писатель непричастен. Перечисляются дела, движения, сорвавшееся объяснение в любви с Александрой Владимировной Львовой, которая Толстого испугалась, суждения о Сергее Михайловиче Сухотине, дрянь, о Тургеневе, дрянь. Всё это перечисление скорее развала жизненного кончается фразой:

И вот я дома и почему-то спокоен и уверен в своих планах тихого морального совершенствования (9.10.1859).

Вот уж действительно «почему-то». С какой стати, откуда. Обеспечены спокойствие и уверенность только сохранением надежных ножниц между наблюдением того, что есть, и знанием того, что должно быть, именно без попыток их свести.

Прочитайте вообще весь этот дневник короткий за 1859-й. Дальше то же выдерживание размаха между наблюдаемым состоянием и беспристрастием наблюдения, я отчасти уже цитировал.

10 Октября. Вчерашнее спокойствие рухнулось. Вчера писал письма, спокойно распоряжался; нынче пошел на тощак по хозяйству и послал в стан Егора. Оно справедливо и полезно; но не стоит того. —

Нынче написать К[атерине] Н[иколаевне] {Шостак} и Alexandrine {Толстой}; и начать бы Казака. —