Войцех Жукровский - Каменные скрижали

• Название: Каменные скрижали
• Автор: Войцех Жукровский
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992

«Каменные скрижали» — это роман о судьбе молодого венгерского дипломата, который находится на дипломатической работе в Индии в период с декабря 1955 по январь 1957 год. Во время его пребывания в Дели, в Венгрии — где он оставил свою семью, — происходят памятные события октября 1956 года.

«Каменные скрижали» роман о великой любви, об Индии…

Плотские желания перемешиваются с глубокой привязанностью. Главные герои опутаны конфликтами с окружающими, замешанными на зависти, подозрительности и осуждении на фоне мировых исторических драм. В романе много индийской экзотики, страсти и ловушек, зависти, интриг и дипломатии, преступлений без явных наказаний. Мы видим жертв борьбы за собственность раджей на золото, которое дает власть над миром страстей. Судьба влюбленных принимает неожиданный оборот под влиянием событий венгерский истории в 1956 году.

«Каменные скрижали» представляет собой книгу, к которой стоит возвращаться, открывать новые нити и красоты этой эпической прозы.

Перевели с польского Е. Невякин; Ал. Ал. Щербаков. Опубликовано в журнале «НЕВА» 1992 г., №№ 2–5.

---

Ax, если бы так. Я жажду, жажду верить. Как мне объяснить это ей, разве можно объяснить тому, в кого вонзили нож, ради чего это сделано? Сделано любящей рукой. Я не лгал ей, когда говорил, что она — это моя жизнь. Моя безраздельно и неделимо, моя и ее; отделенным от всего света, нам хватало бы друг друга». Иштван горбится, сдавливает пальцами веки до пламенной боли в глазах, до красных пятен, бормочет:

— Я должен был, я должен был, я должен был. Замирает в тревоге за нее, считает ступени, по которым они поднялись, он помнит о том, ее первом, он висел со связанными руками над разворошенным жаром, волосы шкворчали в огне, но это совершил враг, а сегодня он сам, второй избранник… Стократ горше. А если она в этот час, отброшенная на край бездны отчаяния, видит утоление только в том, чтобы ринуться вниз, во мрак? Он с трудом поднимает голову, встает. Бежит к телефону, ушибается о стул на дороге. Набирает номер гостиницы. «Она у себя», — вздыхает, слыша, как прерывается сигнал оттого, что снимают трубку.

— Маргит, — шепчет он в это отвергающее безмолвие. — Маргит, — униженно просить — это его долг. — Можно с тобой повидаться?

— Зачем? — раздается ответ, в котором нет даже отголоска надежды.

— Я хочу тебе сказать…

— Я уже все слышала.

Будто ножницы щелкнули. Она положила трубку.

Он возвращается в кресло. И хоть перевел, истолковал, продолжил за нее слова, жесты, решения, тревога не покинула. «Ведь у нее же вовсе выхода нет. Она отдана сгущающемуся мраку. Никакой надежды. Все понятно. Она перестала ждать».

С ужасом проникался он тем, что не было преувеличения в словах, которые она выдавила: «Лучше бы ты меня прикончил».

«Невозможно объяснить, невозможно. Что из того, что и я на дне отчаяния? Страдание не соединяет. Страдание отталкивает, будит неприятие даже в самых близких людях. Стыдное дело, им не поделишься, оно как болезнь».

Сам себе был гадок способностью так хладнокровно размышлять и заниматься ерундой, даже галстук поправлять перед зеркалом, помнить о том, что дверь следует запереть на ключ. Спугнутый чокидар вскочил со ступенек веранды, принял стойку «смирно», левая ладонь брезжила огоньком припрятанной папиросы. Девушка, как звереныш, прижалась к балюстраде, растворилась в кипени вьющихся растений, чтобы ее не заметили. Иштван сделал вид, что не замечает, хоть и прекрасно знал, что они перед тем сидели обнявшись. Он не завидовал, он потакал их счастью, которое опять же только благодаря нему вновь обрело будущность.

Вывел машину из гаража. Вел, словно бесчувственный, правил безотчетно, словно спал за рулем. Вошел в холл. За стойкой портье его узнали. Да, мисс Уорд потребовала счет, собирается уезжать. Из конторы «Эйр Индиа» ей доставили билет. Записано разбудить ее в пять, в шесть утра у нее самолет на Бомбей. Сейчас она наверху. И только что попросила не соединять, если позвонят из города. Все-то они знают. Знают больше, чем он. Он заколебался, успокоенный такой распорядительностью, которая говорила… Но ведь это может нахлынуть вдруг, вдруг все эти поступки, приготовления к бегству окажутся ни к чему. Пойти наверх у него не хватило духу. Прислуга бесцеремонно пялила глаза, их тут столько раз видели вместе. Торчать в ярко освещенном холле было невыносимо. Громоздкий барабан с диапозитивами: красные крепостные стены Фатехпур Сикри, беломраморные тюльпаны мавзолея Тадж Махал, голубое море, мирно наклоненные, похожие на птичьи шеи пальмы, — снимки напоминали о местах, где он был вместе с Маргит, он отвел глаза, но, хоть веки сомкни, эти виды представали только с еще большей наглядностью. Он сбежал в машину, прижался в уголку. Было чувство, что он все же рядом. Стоит на часах всего в каком-то шаге от нее.

Наблюдал за окнами, одни желто или розово загорались, другие гасли. Наконец, сообразил, что ищет окно ее прежнего номера, а она-то теперь в другом, а в каком именно, он не знает. «Должна же она почувствовать, что я здесь». А вдруг она сейчас звонит ему и звонит, а он, хоть и рядом, но глух в жестяной коробке автомобиля под грудой древесных теней. В мерцающем свете фонарей возникали, исчезали кучки прохожих мужчин. За двумя англичанами шаг в шаг плелся индиец в огромном тюрбане и бормотал заклинания, мол, нынче удивительно удачный день для предсказаний, звезды являют тайны судеб, но англичане и так знали, что их ждет, им было довольно того, что сами себе могли уверенно напророчить. Потеряв надежду, ворожея побрел прочь от подъезда гостиницы, по пути заглянул к Иштвану, тихо окликнул: «Сааб», но, видя, что глаза у Иштвана закрыты, будить не осмелился и, разочарованный, поплелся дальше.

Ходу событий свойственна безошибочность, по нему прослеживается логика связей. Даже Грейс. Грейс только ускорила…

Только ли ради Маргит его занесло в Индию? Да, именно ради этого испытания он родился, долгие годы созревал. С разных концов мира они спешили друг другу навстречу, безошибочно направляемые, чтобы… Так должно было случиться. Любой другой выбор был бы отрицанием истины. Понимал ли он с самого начала, как должен будет поступить, только не хотел себе в этом признаться, мешкал, старался оттянуть последний час? Ведь не в ту минуту, когда он выдавил: «Нет, не хочу», а раньше, гораздо раньше он вынес приговор ей и себе. И шел к этому решению в муках, противясь, подталкиваемый шаг за шагом.

— Зачем приехал? — это был шепот Маргит, показалось, что длится сон.

— Я должен был быть рядом.

Горько дернулись губы — тень, воспоминание об улыбке.

— Ты что, боялся, что…

— Да.

— Так твой приезд — это забота обо мне или забота, о себе?

В полумраке бульвара ее высвеченные лучом фонаря волосы блеснули, как, медь, лица не было видно. Он открыл дверцу, она помешкала, сгорбилась и села в машину, не глядя на него. Ее взгляд был устремлен куда-то в конец бульвара, где сливались в линию деревья, перемежаемые зелеными огоньками ламп.

— Это было бы проще всего, — сказала она, наконец. — А то куда мне себя деть?.. Ты у меня все отобрал.

И смолкла, словно от смертельной усталости.

И вдруг вскинула голову, и глаза их встретились в зеркальце.

— Как же ты плохо меня знаешь. Не трусь, — сурово сказала она. — Я на это не пойду. Иначе ты от меня не избавишься. Иначе ты будешь ползти сквозь все ночи, когда мы будем порознь, взвалив меня на плечи. Это страшно, Иштван, но даже после всего, что ты сделал, я неспособна тебя ненавидеть. Неспособна.

— Я должен был, — набрался духу чуть слышно сказать Иштван.

— Должен был, должен был, — опустила она голову. — А вот Его я ненавижу. Проклятый безликий идол, несокрушимый, потому что бесплотный, не то, что мы, — кощунствовала она, судорожно сжимая кулачки. — Ему ты принес в жертву нас.

Он слушал, каждое слово жгло, испепеляло. В самую душу вонзалось. Глубже невозможно ранить.

— Я не покончу с собой, слышишь? Не мучься, ступай, отдохни… Иди спать, — негромко сказала она, прощающим жестом кладя ему руку на затылок.

Он закусил губу, задрожал от этого прикосновения. И вдруг всхлипнул, это был плач сломленного мужчины. Не видеть этих слез — это и есть милосердие.

— Ты хоть когда-нибудь меня простишь? — простонал он. — Я, я во всем виноват.

Она медленно покачала головой.

Мчащийся навстречу автомобиль хлестнул по ней резким светом, а глаза у нее были широко открыты, как у слепой. Она видела впереди череду никчемных дней, пустыню, которую не пересечь, время, когда она будет всего лишь камнем среди камней.

— Ступай, ступай, — шепотом попросила она еще раз. — Прекрати это бдение над умершей.

— Позволь мне остаться… Позволь проводить, я хочу быть с тобой до последней минуты.

— Когда портье позвонил, что этот господин ждет, я крикнула: «Какой еще господин?» — «Тот же, что и всегда». Тот же, что и всегда, — въелась она в горечь этих слов. — Я спустилась, чтобы проверить. Думала, у тебя не хватит духу. И все-таки это был ты. И все возвратилось. Никуда от тебя не деться.

Он робко искал в темноте очертания ее лица, прямой нос сжатые обескровленные губы, а помнил их такими пухлыми, приоткрытыми, ждущими…

— Когда вернешься домой, — начала она, и прозвучало это как шепот умирающего, замученного болезнью: «Вот похороните меня и…», — я хотела бы, чтобы ты. Он с дрожью ждал, готовый на все, поклявшись исполнить, что только она ни потребует.

— Не дай себя подмять, стой за себя. Будь жесток, невероятно жесток, так, как жесток ко мне.

До последнего мига она думала только о нем, он, его творчество оставались самым главным. Она верила, что он художник. Способен словом призвать к жизни, воскресить, остановить время.

Старик-продавец земляных орешков покачивал на бамбуковом удилище свою дымящую печурку, пять красных огоньков, силился призвать незаметный сквознячок. Словно не в силах вынести, чтобы в эту ночь кто-то обманулся в надеждах, Маргит взяла из его протянутой руки пахнущий керосином газетный кулечек. Не открыла, положила между ними.