Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

• Название: Можайский — 1: начало
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив
• Год: 2012

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?…

---

Как бы там ни было, но Николай Вячеславович, понявший из пояснения Сушкина, что репортер едва не подрался с тем самым Гладышевым, и что — пока неясно как — остановил столкновение Юрий Михайлович, «наш князь», смотрел на репортера с всё более возрастающим уважением. Первый его, уважения, проблеск — за готовность хотя бы и с оружием в руках отвечать за собственные слова — укрепился: нечасто все-таки встретишь газетчика, способного на такое! Как нечасто встретишь и такого газетчика, на которого явно благосклонно обратил бы внимание человек, подобный Можайскому. (Конечно, этот последний вывод, чрезвычайно лестный для нашего героя, мы целиком и полностью оставляем на сердце Николая Вячеславовича — молодом и восторженном, как то и подобает в такие лета).

Сушкин, между тем, продолжал:

— «Я понимаю, Никита Аристархович, что получать…», Можайский, как сейчас помню, слегка запнулся, словно подыскивая слово, «претензии», а потому «претензии» прозвучало как-то особенно веско, с каким-то потаенным смыслом, в который, признаюсь, я не особенно вник тогда, да и сейчас, припоминая, не вникаю. «От человека, явно находящегося не в лучшей… гм… душевной форме» — вот это «гм», как и запинка прежде — вы обращали внимание? — вообще характерны для князя и делают его речь весомой даже тогда, когда идет она о пустяках: что уж говорить о материях действительно важных!

И снова — в который уже раз — поручик согласно кивнул: манера «нашего князя» говорить, с запинками и гымканиями, была второй важнейшей приметой, на которую невольно все обращали внимание — после, разумеется, странного сочетания хмурого лица и постоянно улыбающихся глаз.

— «Ваш пыл, проявленный вами вот в этой статье», Можайский опять протянул мне Листок, заботливо расправленный и раскрытый на нужной странице, «не стоит того предмета, на который он обращен». Каково? «Скорее уж он должен был найти иной выход. Скажем, в сожалении». «В сожалении?!» — воскликнул я. — «Именно: в сожалении». Можайский склонил голову к плечу, — тогда еще, как и со всем прочим, я не знал, что это движение у него рефлекторно. — «Если — допустим всего лишь на минуту — вы повстречаете замотанного в мешковину прокаженного, бредущего вам навстречу с колокольчиком на палке, отберете ли вы у него эту палку, чтобы тут же, не сходя с места, отлупить его по спине и сбросить, обесчувствленного, в овраг?»

Сушкин обменялся с поручиком взглядами: взгляд поручика был изумленным, а Сушкина — утвердительным: да, мол, именно с прокаженным, и палкой его, палкой, так он и сказал!

— Признаюсь, я опешил. Ну, к какому тут селу или огороду прокаженный и палки с оврагами? Вот и вы не понимаете. А Можайский пояснил: «разве, помимо брезгливости, конечно, вы совсем не испытаете жалость к несчастному?» «Пожалуй, что испытаю». «Иными словами, вы вполне готовы допустить, что вины на несчастном прокаженном нет никакой и уже поэтому бить его не стоит?» Эй, эй, ты что творишь?

Последние слова Сушкин прокричал, подавшись всем телом вперед и отчаянно побивая кучера в спину. Поручика же, тоже было дернувшегося с кулаком к вознице сумасшедшей пролетки, буквально отбросило обратно на сиденье и вжало в боковину: при въезде с Екатерингофского на мост через Екатерининский канал пролетка, обходя попутный экипаж, выскочила, перемахнув через конно-железнодорожные пути, на противоположную сторону хода и, уходя от столкновения с телегой, вылетела на узкий тротуар, почти задев колесом перила ограждения. Какой-то чиновник почти повис на решетке — с белым от ужаса лицом, мгновенно — как только непосредственная опасность быть насмерть раздавленным миновала — побагровевшим и исказившимся яростной гримасой.

Извозчик обернулся на крики, мотнул широченной бородой, сверкнул из-под ушанки темными глазами и, наподдав вожжами по крупу не слишком, казалось, испуганной происшествием лошади (возможно, лошадка уже привыкла к безумным скачкам под управлением своего хозяина), только рыкнул что-то неразборчивое в ответ на брань и угрозы чиновника. Пролетка спрыгнула обратно на проезжую часть и, вильнув задом на скользкой мостовой моста, понеслась дальше.

— Решительно, у нас будут неприятности!

Сушкин, на мгновение высунувшись из пролетки и посмотрев назад, обеспокоенно, опять усевшись ровно, посмотрел и на поручика. Николай Вячеславович был бледен: не приходилось сомневаться в том, что свидетели происшествия разглядели в одном из пассажиров полицейского офицера. Не приходилось сомневаться и в том, что это происшествие станет достоянием широкой огласки, причем люди, не вдаваясь в подробности, поспешат возложить вину за едва не произошедшее смертоубийство именно на него, полицейского, — такова уж природа обывателей: валить любые бедствия на головы в форменных шапках, лишь бы шапки эти оказались где-то поблизости! А там — и в этом тоже не приходилось сомневаться — последует и следствие: кто, зачем, куда из полицейских чинов мчался, как оглашенный, по одной из самых людных магистралей столицы? И вот, как неизбежность, вывод: Спасская часть! А там — и Адресный стол. И он, Любимов, как на ладони: ведь странное, согласитесь, совпадение — прибытие поручика в пролетке спустя лишь считанные минуты после едва не произошедшей на мосту трагедии!

— Неприятности? — Николай Вячеславович побледнел еще больше. — Да меня под трибунал отправят! Вот какие будут неприятности. И что за цепь напастей такая? Господи! Да в чем же я перед Тобой провинился? Может, скрутить этого лихача да в камеру при Спасской?

— Типун вам на язык, тише! — Сушкин ткнул поручика в бок. — Услышит еще и вывалит нас под омнибус!

— Рубль дадите, не вывалю, вашбродия!

Извозчик обернулся к своим пассажирам: его глаза горели, как будто смехом, хотя вот смехом ли — понять наверняка было невозможно. Николай Вячеславович так и взвился:

— Ах ты, разбойничья рожа! Да я…

Извозчик принял к бровке панели и перевел лошадку на шаг. Пролетка покатилась медленно, как на неспешной прогулке.

— Вот сразу — разбойничья рожа. А сколько кровушки из меня попили ваши разбойничьи рожи, а, вашбродь?

Поручик и Сушкин переглянулись.

— Наши? Да мы тебя и видим-то впервые!

— Да не о вас толкую, об этих! — извозчик ткнул пальцем в городового, стоявшего на пересечении с Вознесенским проспектом. — Вы-то, чай, медяком побрезгуете, так, вашбродь?

Николай Вячеславович покраснел, припомнив, как, без особого зазрения совести, еще недавно собирался безвозмездно — при посредничестве такого же, как на Вознесенском, городового! — прокатиться на этом же самом мужике. Почему-то — для поручика это стало неожиданным откровением — ощущение было не из приятных. Возможно поэтому — чтобы скрыть виноватое смущение — он поспешил перевести вину на него самого:

— Да что ж ты ездишь-то так? Кто тебе доктор при такой манере?

Извозчик прищурился, отчего от глаз побежали обширные морщины:

— Страдает промысел, вашбродь, совсем хиреет. Расходы у меня имеются — там заплати, городовому дай, овес купи, за угол рассчитайся, за керосин, дрова, в трактире… А какие доходы? Сверх таксы не бери — ну ладно, он, — извозчик ткнул рукояткой кнута в направлении Сушкина, — дал в обстоятельствах, что и взять не боязно…

Репортер, услышав это и вспомнив подкуп городового на глазах у поручика, лишь хмыкнул. Действительно: увидев такое и, вместе с тем, не видя никакой реакции поручика на безобразие — напротив, поручик в компании взяткодателя с готовностью уселся в пролетку, — кучер мог смело, не опасаясь ничего, принять любые деньги, насколько бы заплаченная сумма ни превосходила законную таксу. В иной же ситуации задуматься бы следовало, и задуматься крепко: нарушение постановлений о частном извозе каралось однотипно — штрафами в случаях мелких и лишением жетона — в случаях серьезных. Завышение же расценок, конечно, отнесли бы ко второму разряду!

— А другие? Другие норовят дать меньше даже того, что предусмотрено! И как при этом жить-то, а, вашбродь?

Поручик поежился: взгляд извозчика стал жестким и неприятным.

— Приходится лихачить. Вот так-то: лихачить!

— Но…

— Да-да, вашбродь: быстрее обернешься, быстрее и с другим поедешь. А не то…

Извозчик совсем притормозил и ткнул все тем же кнутом, которым давеча указал на явно понравившегося ему репортера, в задребезжавший мимо вагон конки с впряженной в него парой лошадей. Вагоновожатый, или нет: не будем торопиться — до появления электрических трамваев (пусть даже, как понимает читатель, до их появления в городе оставалось совсем чуть-чуть) «погонщиков» конных вагонов вагоновожатыми не называли. Это были такие же кучера, разве что находившиеся на более состоятельной — городской — службе, дававшей, несмотря на видимую малость официальных должностных окладов, весьма ощутимый заработок. Преимущественно, правда, за счет всевозможных каверз и рискованных проделок, для борьбы с которыми, как уже упоминалось, и был недавно расширен штат контролеров. Но всё же: в хорошие дни выручка в собственный карман у таких «извозчиков» была внушительной. Даже управляющий конно-железными дорогами, имевший годовое жалованье в семь с лишком тысяч рублей, пожаловался как-то Комарову, председателю городской комиссии по этим же дорогам: «Вот я, голубчик, со своих семи-то тысяч сколько расходов имею? Ага, вот то-то! Одна квартира обходится мне совсем недешево, а квартирных денег, как и казенной жилплощади, мне не дают. А эти? Двести пятьдесят, считая округленно, в год, но зато на всем готовом! Платье — пожалуйста. Проживание — извольте. Дрова, керосин? — да посмотрите в нашу ведомость по бухгалтерии: все в нее внесено! На сто десять человек десятки тысяч в год выделяем. И что же получается? Двести пятьдесят рублей, как один рублик, все, каждый из полученных, в их карманах и остаются. Да еще и подработкой, шельмецы, занимаются! Вот, посмотрите, — управляющий вынул из кармана кителя несколько билетов. — Ну-ка, что вы о них скажете?» Комаров повертел билеты в руках: сначала недоуменно, а потом с невольной улыбкой: «Так ведь это — билеты Кене, а не бернштейновские[39]: откуда они у вас? Вроде бы мы все их изъяли!» Управляющий хохотнул: «Все да не все! А теперь давайте сочтем, не возражаете?» «Да отчего же? Сочтем, конечно!» Управляющий — мягко, но настойчиво; вызвав очередную невольную улыбку председателя комиссии — отобрал у Комарова старые билеты и сунул их обратно в свой карман. «Смотрите: по той же Василеостровской линии за рейс перевозится семнадцать человек. Из них, положим, четырнадцать имеют абонементные книжки или купили нормальные, действующие билеты. А вот троим — при обоюдном ли согласии, по добросовестной ли невнимательности самих пассажиров, значения не имеет — кучер подсунул билеты старые, выручка с которых дороге не достанется. Скажете, ну что же, мол? Всего-то пара-тройка безбилетников за рейс! Эка невидаль и какая же в том нажива? Но рейсов Василеостровская линия совершает порядка ста пятнадцати тысяч в год. А это — триста сорок пять тысяч неучтенных билетов. По три копейки… согласны по три копейки посчитать?» Комаров слегка ошарашено кивнул. «На десять тысяч триста с чем-то рубликов. И на других линиях обстановка не лучше!» «Но, Боже мой, — Комаров, от изумления довольно потешно моргавший глазами, схватил управляющего дорогами за пуговицу, — это что же? Наши… ваши кучера по тысяче и больше в год имеют?!»