Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

• Название: Можайский — 1: начало
• Автор: Павел Саксонов
• Жанр: Детектив
• Год: 2012

В 1901 году Петербург горел одну тысячу двадцать один раз. 124 пожара произошли от невыясненных причин. 32 из них своими совсем уж необычными странностями привлекли внимание известного столичного репортера, Никиты Аристарховича Сушкина, и его приятеля — участкового пристава Васильевской полицейской части Юрия Михайловича Можайского. Но способно ли предпринятое ими расследование разложить по полочкам абсолютно всё? Да и что это за расследование такое, в ходе которого не истина приближается, а только множатся мелкие и не очень факты, происходят нелепые и не очень события, и всё загромождается так, что возникает полное впечатление хаоса?…

---

Василий Сергеевич усмехнулся:

— Можешь не сомневаться: не скажу.

Можайский понимающе улыбнулся:

— Это я так, на всякий случай…

— Да говори же, черт тебя побери! Кто она, эта фея с фиалковыми глазами?

— В общем, так. — Можайский немного помедлил, словно поддразнивая великосветского сплетника. — Акулина-то она Акулина. И даже Олимпиевна. Вот только фамилия у нее совсем не заурядная, а очень даже примечательная. Помнишь маркиза и маркизу де Сен-Меран?

Кочубей недоуменно заморгал:

— Какие еще де Сен-Меран?

— Ну как же: дедушка и бабушка Валентины де Вильфор.

Нижняя челюсть Василия Сергеевича начала медленно отвисать: до князя, наконец-то, дошло.

29

— Ты шутишь!

Василий Сергеевич прихлопнул отпавшую челюсть, но, тем не менее, выглядел очень возбужденно: новость о подружке знаменитого барона Кальберга могла стать самой удивительной и яркой в сезоне. Дорогого стоило разнести ее по гостиным первым!

Юрий Михайлович разубеждать его не стал, но Василий Сергеевич и сам внезапно почувствовал, что дело нечисто:

— Постой-ка! А что тебе-то за интерес до этой парочки? Почему ты ими заинтересовался? Ты ведь не просто так вызвал меня, чтобы поболтать о Кальберге? Твой интерес — полицейский?

Можайский смотрел на Кочубея своими улыбающимися глазами и молчал.

— Давай, говори, а то хорош я буду, когда окажется, что булку слопал, а изюмом не полакомился! Что они натворили?

— Скажи, — Можайский от прямого ответа уклонился, — когда ты видел Кальберга в последний раз и где?

Василий Сергеевич схватился за голову:

— Ну вот! Он еще и пропал?

— Может, да, а может, и нет. Так когда?

— Да вот, — чтобы ответить, Василию Сергеевичу даже не пришлось копаться в памяти, — буквально вчера.

Можайский прикусил губу, ожидая продолжения: «буквально вчера» означало — ни много, ни мало, — что Кальберг, сбежав из конторы «Неопалимой Пальмиры» и, таким образом, оставив с носом Вадима Арнольдовича, из Петербурга не выехал. Означало ли это и то, что он и далее намерен оставаться в столице, было не ясно, а все же новость сама по себе была поразительной. Несмотря на то, что Можайский на словах согласился с Чулицким, будто с барона станет укрыться в каком-нибудь из салонов, сам он в это не очень-то верил: уж очень страшный конец ожидал барона в случае поимки! Логично было предположить, что он уже на всех парах несется куда-нибудь в Америку. И хотя у столичной полиции бывали случаи успешной поимки преступников, скрывшихся за океан, но делом это было хлопотным и ненадежным.

Почему Кальберг не воспользовался так ловко устроенным преимуществом во времени? Почему он пошел на риск, не только оставшись в городе, но и, по-видимому, без всякого стеснения по нему разгуливая? Не в темном же закоулке встретил его Кочубей?

— Где?

— На Смоленском кладбище.

Можайский опешил: уж какого бы ответа он ни ожидал, но явно не такого.

— На кладбище?

Василий Сергеевич снисходительно подтвердил:

— Конечно, а где же еще?

Можайский совсем растерялся, что Кочубея изрядно развеселило:

— Э, друг ты мой, а еще полицейский! Дальше своего носа ничего не видишь. Забыл, что вчера молебен был в память Ксении Блаженной и в успех строительства новой часовни?

— Молебен?

— Да ты никак всё на свете проспал!

Можайский и впрямь за делами последних тяжелых дней напрочь забыл о готовившемся торжественном молебне — даром, что состояться он должен был прямо в его же полицейской части! На этот молебен, вообще-то — мероприятие, открытое для всех, ибо странно было бы ограничить доступ к торжеству христианской веры и к славе самой любимой в городе подвижницы, рассылались, тем не менее, именные пригласительные билеты. И хотя никаких явных преимуществ они не давали, но на деле гарантировали место в первых рядах молящихся. Можайский — его, как мы видим, несмотря на все его странности, в обществе не забывали — такой получил. Но билет этот, полученный загодя, был брошен им куда-то в ящик стола или в сейф и благополучно забыт. Только теперь, когда Кочубей ошарашил его известием о встрече с Кальбергом на Смоленском кладбище, он вспомнил о мероприятии, на которое, впрочем, ходить не собирался: Можайский был против того, чтобы из памяти хороших людей устраивать великосветский балаган и ярмарку тщеславия.

Но известие — вот так, чуть ли не походя, преподнесенное Кочубеем — менее удивительным от того, что Можайский забыл о молебне, не становилось. Даже наоборот: оно еще более поразило Юрия Михайловича. Дерзость, если, конечно, дело тут было именно в дерзости, Кальберга — тоже, по-видимому, приглашение получившего и, в отличие от Можайского, воспользовавшегося им — выходила за рамки разумного или, во всяком случае, объяснимого.

Каким глупцом, каким тщеславцем или каким самонадеянным нужно быть человеком, чтобы так поступить? А может, дело и впрямь вовсе не в глупости, не в тщеславии, не в самонадеянности и не в проистекающей из них дерзости? Может… — Можайского осенила догадка: может, Кальбергу нужно было прийти на кладбище, и молебном, собравшим столько народу, он просто воспользовался как удобным моментом? В конце концов, кто бы рискнул его тронуть во время торжества, даже если бы и догадался разыскивать его именно там? И разве не проще всего было бы затеряться после — в толпе, в человеческой массе, рассечь которую ради поимки беглеца не посмел бы никто?

Но что за дело могло быть у Кальберга на кладбище? Это требовало прояснений, хотя как именно прояснения эти можно было б добыть, не арестовав самого барона, Можайский пока не знал. А все же — вот она, ясно заметная цепочка: неизвестный компаньон — на Васильевском острове; все заказчики преступлений — жители Васильевской полицейской части; Смоленское кладбище — здесь же.

— Как долго он пробыл на молебне?

— Как и все, полагаю. А впрочем, — Василий Сергеевич заколебался, — ручаться ни за что не могу. Скажу только, что точно видел его в начале. Даже перебросился с ним словечком-другим. А потом уже не до него было.

— Понимаю. — В тоне Можайского явственно слышалась досада. — Но все же поручиться за то, что он отстоял молебен от начала и до конца, ты не можешь?

— Не могу.

— А эта его Акулина была?

Василий Сергеевич на секунду онемел от изумления, а потом воскликнул:

— С ума сошел?

Можайский кивнул:

— Да, нелепый вопрос, согласен. Но — мало ли?

— И речи об этом не может быть! У Кальберга, не спорю, отменный вкус, да и… барышня эта, как выясняется, совсем не так проста, как мы о том полагали, но ты подумай: кто же в здравом уме приведет на такое событие… любовницу? — Вынужденный прямо произнести то, что до сих пор всего лишь подразумевалось и обходилось более или менее обтекаемыми намеками, Василий Сергеевич поморщился.

Можайский опять кивнул и потянулся к графину.

— Нет, подожди! — Василий Сергеевич перехватил руку Можайского. — Ты обещал рассказать, в чем, собственно, дело!

Избавившись от хватки Кочубея, Юрий Михайлович усмехнулся и, наполнив рюмку, возразил:

— Ничего я не обещал. Да и не могу пока ничего рассказать. Но, если хочешь, дам намек.

Василий Сергеевич нахмурился, но был вынужден согласиться:

— Ну? Что за намек?

— Держись от Кальберга подальше. Если, конечно, ты его еще когда-нибудь встретишь!

Князь встал из кресла и прошелся по гостиной. Выглядел он задумчивым, причем задумчивым всерьез: с него как рукой сняло тот — немного шутовской в любом, даже обладающем самым невероятным апломбом человеке — налет высокомерия, светскости, отстраненности от житейства с ее обыденностями и низменностью. Можно даже сказать, что сейчас Василий Сергеевич и был тем самым человеком, каким являлся на самом деле: умным и честным. Лелеемая годами и ставшая потому привычной маска великосветского аристократа спала с него.

— Вот что. — Василий Сергеевич вернулся в кресло и тоже наполнил рюмку. — Знаю я тебя вот с таких и поэтому верю каждому слову. Говоришь, что не можешь объясниться, значит, причина действительно серьезная. Но все же ты поступаешь неверно. Кальберг — не тот человек, к которому даже ты смог бы подступиться вот так, запросто. Пусть он и натворил что-то, как я понимаю, серьезное…

Лицо Можайского, и так-то всегда мрачное, сделалось страшным. Василий Сергеевич, отметив это, запнулся и поправился:

— Ах, даже вот как?

Можайский склонил голову к плечу. Его улыбающиеся глаза смотрели прямо в глаза Кочубея, и было это настолько жутко, что любой другой на месте Василия Сергеевича этот взгляд не перенес. Но князь Кочубей не только был человеком неробкого десятка, но и на самом деле знал Можайского чуть ли не сызмальства. Приобретенное уродство Михаила Юрьевича — эти вечно улыбающиеся глаза и это вечно мрачное из-за разбитых бровей и стягивающих шрамов между ними лицо — его не только не смущали, но и, в сущности, игнорировались им на каком-то внутреннем, психологическом уровне. Он будто бы и не видел их вовсе.