Курт Воннегут - Неумехи

• Название: Неумехи
• Автор: Курт Воннегут
• Жанр: Классическая проза

Перевод Catherine de Froid

---

— Через десять дней у лорда Стэдмена день рождения, — сказала Сильвия. Она прозвала Стэдменов «лорд и леди Стэдмен», потому что они были так богаты, а Лазарро — так бедны. — Леди Стэдмен только что показалась из трейлера и толкнула об этом речь.

— Речь? — спросил Лазарро. — Я не знал, что леди Стэдмен умеет говорить.

— Сегодня она научилась, — сказала Сильвия. — Ее выбило из колеи то, что в газете ее мужа назвали неумехой.

Лазарро нежно взял ее за руку:

— Девочка, ты ведь защитишь меня, если кто-нибудь скажет это в мой адрес?

— Я убью каждого, кто это о тебе скажет, — сказала Сильвия.

— У тебя ведь не найдется сигареты? — спросил Лазарро.

— Кончились, — сказала Сильвия. Они кончились в полдень.

— Вдруг у тебя где-нибудь завалялась пачка… — сказал Лазарро.

Сильвия поднялась на ноги:

— Я одолжу у соседей, — сказала она.

Лазарро уцепился за ее руку:

— Нет, нет, нет, — сказал он. — Больше не надо ничего одалживать у соседей.

— Но если тебе так нужны сигареты… — начала Сильвия.

— Пустяки. Забудь, — слегка безумно сказал Лазарро. — Я бросаю курить. Первые несколько дней тяжелее всего. Экономит много денег и улучшает самочувствие.

Сильвия сжала его руку, выпустила ее, подошла к фанерной стене и принялась стучать по ней кулачками:

— Это нечестно, — горько сказала она. — Ненавижу их.

— Кого? — сказал Лазарро, садясь.

— Лорда и леди Стэдмен! — прошипела Сильвия сквозь сжатые зубы. — Всюду демонстрируют свое богатство. Лорд Стэдмен со своей огромной, толстой двадцатипятицентовой сигарой в зубах, направо и налево продающий свои дурацкие картинки… И ты, пытающийся дать миру что-то новое и чудесное — и ты даже не можешь выкурить сигарету, когда тебе хочется!

В дверь настойчиво постучали. Оттуда донесся шум небольшой толпы, как будто поклонники Стэдменов перешли через дорогу.

А тут и сам Стэдмен подал голос за дверью, сказав жалостливым тоном:

— Ну, дорогая…

Сульвия подошла к двери и открыла ее.

За ней стояли: очень гордая леди Стэдмен, очень жалкий лорд Стэдмен и очень заинтересованная толпа.

— Немедленно прочь из окна эту гадость! — сказала Корнелия Стэдман Сильвии Лазарро.

— Что именно прочь из окна? — спросила Сильвия.

— Прочь из окна эту вырезку, — сказала Корнелия.

— Что не так с вырезкой? — спросила Сильвия.

— Ты знаешь, что не так с вырезкой, — сказала Корнелия.

Лазарро слушал, как женщины повышают голос. Сначала голоса звучали спокойно, по-деловому. Но каждое следующее предложение было немного громче предыдущего.

Лазарро подошел к двери студии в последнюю секунду перед тем, как две милые женщины, две милые женщины, доведенные до ручки, вступили в поединок. Облака, нависшие над Корнелией и Сильвией, не были влажными и тяжелыми. Они были светящимися и ядовито-зелеными.

— Вы имеете в виду, — холодно спросила Сильвия, — ту часть вырезки, где говорится, что ваш муж неумеха, или ту, где сказано, что мой муж гений?

Гроза разразилась.

Женщины и пальцем друг друга не тронули. Они стояли и атаковали друг друга ужасными истинами. И, что бы они ни орали, друг друга они совсем не ранили. Их охватила сумасшедшая радость битвы.

Их снаряды разили мужей. Каждая стрела Корнелии попадала в Лазарро. Она знала, какой он неуклюжий обманщик.

Лазарро посмотрел на Стэдмена и увидел, как тот морщился и втягивал в себя воздух после каждого удачного выстрела Сильвии.

Когда бой подошел к концу, слова женщин были более меткими и свободными:

— Вы и вправду думаете, что мой муж не мог бы нарисовать дурацкую картинку с дурацким индейцем в березовом каноэ или домиком в аллее? — спросила Сильвия Лазарро. — Да он сделал бы это, даже не думая. Он рисует так, как рисует, потому что слишком честен, чтобы копировать старые календари!

— Ты и вправду думаешь, что мой муж не нарисовал бы кучу непонятно чего и не придумал бы этому звучное название? — спросила Корнелия Стэдмен. — Ты думаешь, он бы не смог размазать краску по холсту так, чтобы твои важные шишки-критики посмотрели и сказали: «Вот то, что я называю душой». Ты и вправду так думаешь?

— Еще как думаю, — сказала Сильвия.

— Хочешь немного посоревноваться? — спросила Корнелия.

— Как скажете, — ответила Сильвия.

— Хорошо, — сказала Корнелия. — Сегодня твой муж нарисует что-то, что на что-то похоже, а мой муж сегодня будет рисовать этой вашей душой. — Она встряхнула своей седой головой. — А завтра мы посмотрим, кто чего стоит.

— По рукам, — радостно сказала Сильвия. — По рукам.

* * *

— Просто выдави краску там и сям, — сказала Корнелия Стэдмен. Он чувствовала себя прекрасно, будто помолодела на двадцать лет. Она смотрела мужу через плечо.

Стэдмен угрюмо сидел перед белым холстом.

Корнелия взяла в руку тюбик, сжала его в кулаке и посадила на холст алого червяка.

— Прекрасно, — сказала она. — Продолжай. — Стэдмен покорно взял кисть и подержал ее в руке. Он знал, что проиграет.

Он прекрасно прожил многие годы с осознанием своей бездарности. Он прикрыл ее глазурью богатства. Но теперь он был уверен, что его провал будет столь зияющим, что его невозможно будет не воспринять во всей полноте.

Он не сомневался, что через дорогу от него Лазарро сейчас создает настолько хорошо прорисованную и живую картину, что даже Корнелия и толпы почитателей онемеют. А Стэдмен будет посрамлен настолько, что никогда в жизни больше не возьмется за кисть.

Он избегал смотреть на холст и изучал картины и вывески так, как будто никогда раньше их не видел. «Стэдман надежен, как десятипроцентный вклад», — сообщала вывеска. «За ту же цену, — сообщала вывеска, — Стэдмен превратит цвета штор, ковров, белья заказчика в закат».

«Стэдмен, — сообщала вывеска, — напишет уникальную картину маслом по любой фотографии». Стэдмен начал гадать, кто такой этот хвастливый Стэдмен.

Теперь Стэдмен оценивал произведения Стэдмена. В каждой картине был один и тот же образ — коварный маленький домик с дымом из трубы. Это был крепкий дом, который ни одному волку никогда не сдуть. И домик, казалось, говорил, как бы ни пытался Стэдмен заставить его замолчать: «Входи, усталый путник, кем бы ты ни был, входи и отдохни».

Стэдмен мечтал запереться в этом домике, закрыть двери и ставни и сесть у огня. Он смутно осознал, что последние тридцать пять лет он примерно этим и занимался.

А сейчас его решили оттуда вытащить.

— Дорогой… — начала Корнелия.

— Хм? — спросил Стэдмен.

— Ты не рад? — спросила она.

— Рад? — переспросил Стэдмен.

— Тому, что мы наконец докажем им, что здесь настоящий художник, — сказала Корнелия.

— Счастливее некуда, — сказала Стэдмен и ухитрился улыбнуться.

— Тогда чего же ты не рисуешь? — спросила Корнелия.

— Чего же это я не рисую? — спросил Стэдмен. — Он взялся за кисть и помахал ей вокруг алого червя. Через несколько секунд он нарисовал алую березовую рощицу. Еще дюжина бездумных мазков породила алый дом у березовой рощи.

— Индейца, рисуй индейца! — сказала Сильвия Лазарро и засмеялась, потому что Стэдмен всегда рисовал индейцев. Сильвия натянула новый холст на мольберт Лазарро и принялась водить по нему кончиком пальца. — Сделай его ярко-красным, — сказала она, — и пририсуй ему огромный орлиный клюв. И пусть на заднем фоне будет закат над горами и маленький домик у подножия горы.

Взгляд Лазарро остекленел:

— И все в одной картине? — тоскливо протянул он.

— Ну да, — сказала Сильвия, снова ставшая игривой невестой. — Нарисуй целую кучу всего, чтобы люди раз и навсегда перестали говорить, что их дети рисуют лучше тебя.

Лазарро сгорбился и потер глаза. То, что он рисовал, как ребенок, было правдой. Он рисовал, как одаренный ребенок с невероятно богатым воображением — и все же как ребенок. Кое-что из того, чем он занимался сейчас, мало отличалось от того, чем он занимался в детстве.

Лазарро поймал себя на том, что гадал, не была ли его первая работа лучшей. Первое его сколько-нибудь значимое произведение было выполнено крадеными мелками по асфальту в тени чикагских трущоб. Ему было двенадцать.

Он начал свое первое значимое произведение, то ли чтобы разжиться мелочью, то ли в шутку. Яркие мелки покоряли все больше и больше асфальта, и картина становилась все более странной. Зеленые стены дождя с черными молниями падали на беспорядочные нагромождения пирамид. Тут был день, а там ночь, бледно-серая луна обозначала день, а ярко-красное солнце — ночь.

И чем более ненормальной становилась картина, тем больше она нравилась растущей толпе. Мелочь рекой лилась на тротуар. Кто-то принес художнику еще мела. Пришла полиция. Пришли репортеры. Пришли фотографы. Пришел даже мэр.