Петер Эстерхази - Производственный роман

• Название: Производственный роман
• Автор: Петер Эстерхази
• Издательство: Symposium
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2001
• ISBN: 5-89091-166-X

«Производственный роман» (1979) — одно из знаменитейших произведений Петера Эстерхази, переведенное на все языки.

Визионер Замятин, пессимист Оруэлл и меланхолик Хаксли каждый по-своему задавались вопросом о взаимоотношении человека и системы.

Насмешник Эстерхази утверждает: есть система, есть человек и связующим элементом между ними может быть одна большая красивая фига. «Производственный роман» (1979), переведенный на все основные европейские языки, — это взгляд на социалистический строй, полный благословенной иронии, это редчайшее в мировой литературе описание социализма изнутри и проект возможного памятника ушедшей эпохе.

---

Господин Дьердь без приглашения выскочил из-за пульта с двумя щедро наполненными кружками: «Пейте, дурни». — «Я им про Фому, а они мен…» Они выдули пиво. Тогда Кальман Миксат засмеялся, с такими перебоями, что это было уже просто ржание. Мастер покраснел, а потом и он поступил так же. Да: Петер Эстерхази — великий отрицательный герой, о котором можно говорить только уважительным тоном!

31 Моя дорогая Йоланка!

То фамильное дерево, которое вы прислали в прошлый раз, пожалуйста, нарисуйте снова фломастером. Благодарю вас (Я потерял первое, вот зачем мне это нужно.)

С почтением:

петер

(Знаки размножаются. — Фломастер!? Потому что для типографии так нужно! Ни о какой потере и речи нет. Здесь он прибег ко лжи; семейное древо красуется на другой стороне — в отпечатанном теперь, конечно, уже: безупречном виде. Где же невинность?! Как где? Нигде, понятно. И что мы получили взамен? Картину того, как литература активно вживается в мировые процессы.)

См. приписку к седьмой сноске (стр. 188).

32 В этой точке на поверхность всплыло определенное накопившееся желание быть понятым, которое он, судя по всему, — подчеркиваю: мое мнение субъективно! — не удовлетворял. Мастер без обиняков сказал так: «Тот, кто хочет упрекнуть писателя, друг мой, в туманности, пусть сначала окинет взглядом свою душу, есть ли там требуемая ясность. Совершенно ясную запись в полумраке становится невозможно прочесть». Чик-чирик, вот и все. Таким образом он шикарным шведским винтом вернул мяч сделавшему передачу. В этом заявлении была, без сомнений, поза, но и немало сухости. Однако затем, как водится, в температуре произошли изменения в сторону христианской теплоты. (Мы становимся обладателями секретов цеха; новые богачи — наверное, сказал бы он, имея за плечами своих предков.)

Может быть, надо было таскать кирпичи, и мастер так долго смотрел на свои пыльные и слегка, но до боли ободранные о зазубренные кирпичи ладони, что в ряду не осталось места, или, может быть, он не смог помочь при переноске передвижных ворот, или, может быть, у каждого из углов брезента, с помощью какового брезента скошенная трава выносится с поля, было по человеку («Штатский на поле!»), или кожаный мяч с песком закончился прямо у него перед носом, — во всяком случае, мы стояли на каком-то острове спокойствия, вокруг которого происходила суета, что вызывало крайне приятные ощущения. Он, трогая ладонь, теребя форму и пиная оброненные травинки, говорил:

«Знаете, друг мой, глава, спрятанная и откопанная здесь, посреди текста, — это глубокий-преглубокий, прекрасный-распрекрасный, таинственно опасный колодец». Я представил себе колодец. А воду-то из него можно пить? А на пастбище вокруг трава сочная? На что он вспылил, мол, «некоторые» с большой радостью обложили бы его колодец налогом на воду. Он был взбудоражен: уже было начал протискивать к огромному брезенту.

Однако затем он все же направился в сторону шлака. С некоторым — после травы! — отвращением стоял он на черном поле, которое хранит память о стольких продолжительных или нещадно стремительных пробежках. На нем были новые бутсы с высокими, опасными шипами. Он начал ими рисовать. Приходилось странно скособочивать ногу, чтобы «выходил» только один шип. «Знаете, друг мой, это конструкция двухступенчатого колодца». И рассказал поинтересовавшемуся, что как в изначальную ткань романа врезается эпоха Тисы, так и в нее саму — выступление Ракоши. «Проекция, приятель». Ну да, сказал я самому себе со злорадством и гордостью, все-таки в случае с мастером имеются и другие впадины. Сам рисунок был таким:

Очень красивый рисунок. Да еще ногой! Я — да будет вам известно, впрочем, я никогда этого и не отрицал — так, ну просто так люблю цветы и вообще вещи артистические. Но и дорогу, например садовую дорожку, где на параллельных полосках изборожденного граблями гравия отпечатываются легкие женские туфли (знак! след!), дорожка поворачивает, пробегает мимо живописного альпинария, соприкасается с чванливой розовой беседкой etc. etc… не надо, наверное, объяснять подробнее. У меня таким образом выработалось прекрасное чувство симметрии. Бросим взгляд на рисунок. Он симметричен! За это я его люблю.

— — — — —

Мастер появился в кабаке. Это было запущенное местечко, от пола исходил резкий запах керосина, а из кухни — тошнотворный запах рубца, и все было пропитано затхлым смрадом пива. («Да, друг мой, это тот же самый кабак». Забавно устройство времени и пространства.)

Мастер махнул рукой господину Дьердю, тот сверкнул в ответ сводящими женщин с ума, печальными карими глазами и налил пива. В этот момент Шани, король игровых автоматов, громко воскликнул: «Да!» Он выиграл какую-то жутко крупную сумму. Но все-таки, сколько? «Восемнадцать кусков». Не верю. «Я тоже. Но столько он выиграл». (Прим.: восемнадцать кусков = восемнадцать тысяч; современный сленг.)

«Сто роз лафранс для туалетной тетеньки!» Король игровых автоматов радовался, хотя и был привычен к этому, — да, но ведь ставка! «Всех сегодня угощаю!» — воскликнул он. «Да здравствует», — хлопнули ладоши, но не с таким воодушевлением, как «мне представлялось». Король игровых автоматов не был особо популярен. Поговаривали, что он мухлюет. Однажды трое решили его побить. «Взаправду». Привязались к нему на улице К., на углу напротив столовки. Довольно темно было. «Шаньика, ива, закурить есть?» Он, конечно, уже «был в курсе». Вынул монетку в один форинт, щелчком подбросил, а потом, когда она — как и предполагалось — вернулась на место, двумя пальцами согнул. Деформированную монетку он послал в сторону троих «нападавших». «Вот вам, ребята. Можете купить сигарет». И прошел мимо них как мимо почетного караула.

«Одно ставлю!» — махнул он теперь рукой в сторону господина Дьердя. Шинкарь кивнул. Король игровых автоматов ходил вместе с мастером в восьмой класс. «Я очень завидовал его технике метания мяча… Мой рекорд, друг мой, был 32 метра «. У девушек этого, вероятно, было бы достаточно, чтобы занять первое место. «Второе».

Король игровых автоматов обнаружил мастера, который все еще стоял практически в дверях, потому что с тех пор, как вошел, постоянно что-то происходило, отвлекая внимание. «Если мы за чем-то наблюдаем, плохо, если и с нами что-нибудь случается. Потому что мы изменяемся, и тогда уже неизвестно, на чей счет относить наблюдение». (Выдержка из господина Хейзенберга. — Э.) После этого он применил крайне симпатичное, уводящее в дальние пещеры творчества замечание: «Я так быстро отдаляюсь от своих дел». (Мне ли не знать! Мне, который производит эти изменения и таким путем организует дела! И таким путем все больше невыгодно отстает с темпами; размножаются знаки.)

«Привет, Петике. Что пьешь, ива!» — «Здорово, старик». — «Как ты, старик? Ива, давно не видел тебя… Как ты поживаешь?» — «Потихоньку. Бабы, выпивка, наркотики». — «Ребенок?» — «Одна дочка, один сын».[64] — «A y меня два сына». — «А я и не знал, что ты женился». — «Эх-хе-хе, да еще как! Пять лет в кабале. Два года оттрубил в армии, потом чуток пьянки-гулянки, дольче вита, а потом раз-два — и в кабале. С женой, с ребенком уже не попрыгаешь». — «Да уж». — «Хожу сюда, играю на этой хреновине. Небольшая надбавка к зарплате». — «Вижу, у тебя выходит». — «Петике, ива, знаешь, у меня руки как музыкальный инструмент. Техничность и ловкость пальцев».

Они посмеялись. С мастером поздоровалось несколько человек, короля игровых автоматов позвали, и он ушел. Мастер очень любил эти идиотские разговоры, поверхностные знакомства, потому что в них сильнее всего ощущал «неповторимость». Как-то раз он именно этими словами обрисовал понятие родины костлявому другу (Татрушу), собирающемуся на Запад. (Что бы ни говорили. Оно существует.) «Эта «Фанчико и Пинта»,[65] ива, не пошла что-то», — сказал ему один полузнакомый во время матча на малом поле, в перерыве. «Я тривиален, друг мой». В этот момент он вдруг, со скоростью звука, увидел одного из спортивных агентов. К тому времени он давно изволил что-то подозревать, в деле с перерегистрацией не было никакого продвижения. Он сожалел. «Ну, какие новости, шеф! — сотрудник секретных служб весело хлопнул упомянутое по плечу. — Какие новости? Защищаемся или нападаем?» Приземистый коротышка черным по белому: покраснел. «Вот что я скажу, Петерке, в жизни не видал такого, честно скажу, чтобы футболист просил такую работу, где…» Он даже слово это не стал произносить: работать. Опустил голову. «А потом руководство постановило оказать доверие доктору Мока», — «Ясно, старик», — сказал он, и только не слишком симпатичный субъект его и видел.

(Об этом случае рассказывали по всему окраинному району: «Знаешь, почему не подошел старший брат Эстерхази?» и т. д. Так преданность — в фальшивом образе случайного и бессовестного спортивного руководства — выиграла битву. Конец. «Друг мой, этому мотиву перерегистрации пришел конец, как писюлям в Сахаре». Мастер в похвальном слове использовал слово «песок», я же, вследствие важности и масштаба предприятия, произвел данные изменения. Выбор был сделан между точностью и правдой. «Итак, mon ami. He правда ли. Если я один из самых — — венгерских — — — — — , та легкая великосветскость, с которой я переодеваю искусство в чистое, — очень даже вызывает опасения», — и он ужасным жестом погладил подбородок.)