Сергей Тхоржевский - Портреты пером

• Название: Портреты пером
• Автор: Сергей Тхоржевский
• Издательство: Книга
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1986

Художественно-документальные повести посвящены русским писателям — В. Г. Теплякову, А. П. Баласогло, Я. П. Полонскому. Оригинальные, самобытные поэты, они сыграли определенную роль в развитии русской культуры и общественного движения.

---

Еще до 1 марта Тургенев сообщал Полонскому из Парижа, что летом приедет в свое имение в Орловской губернии — Спасское. Приглашал всю семью Полонских на лето к себе: «…если ты не можешь по службе отлучиться — то пусть твоя жена с детьми приедет; воздух там отличный, сад огромный, сообщение самое удобное! Впрочем, мы обо всем этом переговорим в Петербурге — но уже отныне я считаю тебя и твоих своими гостями».

В Петербург Тургенев приехал 1 мая, остановился в меблированных комнатах в доме на углу Невского и Малой Морской.

Полонский был обрадован встречей, на лето уже собирался ехать со всей семьей в Спасское.

А 2 мая неприятно был поражен неожиданным письмом:

«Любезнейший Яков Петрович!

Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он появился. Вы дружны с ним: что бы вот по дружбе посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню. Здесь он попадет в компанию „Порядка“ [новой газеты, издаваемой Стасюлевичем], ему закружат голову — и бог знает, до чего он доведет себя. Я применил бы к нему теперь, от лица всех простых и честных людей, слова цыган к Алеко: „Оставь нас, гордый человек“.

Душевно преданный

К. Победоносцев. Прошу вас оставить это письмо совершенно между нами».

Странное письмо. Чего, собственно, опасался Победоносцев? До чего мог «довести себя» Тургенев? До общения с петербургской молодежью, взволнованной казнью тех, кто убил царя?

Полонский ответил в тот же день:

«Ваше высокопревосходительство, многоуважаемый Константин Петрович!

…Записку Вашу я никому не покажу; но могу ли посоветовать Тургеневу уехать как можно скорей, не поразив его или не возбудив в нем разного рода подозрений.

…В Петербурге Тургенев не предполагает остаться более одной недели.

В Москве намерен пробыть один день и тотчас ехать в деревню.

…Вы опасаетесь, что кружок „Порядка“ может вскружить ему голову, — но что значит „Порядок“ перед массою французских газет и журналов, которые он читал и читает! Каким наивным и бессодержательным покажется ему любой русский журнал. Да и не одному Тургеневу… Ведь то, что теперь пишется и печатается в русских газетах, не составляет и сотой доли того, что слышишь в каждом доме, в каждой семье! И вот мое горькое убеждение: чем строже цензура, тем нецензурнее разговоры».

Можно себе представить, как поморщился Победоносцев, прочитав такое письмо…

Годом позже Полонский написал на него едкую эпиграмму. Прежние иллюзии сменило отчетливое ощущение — от могущественного обер-прокурора Синода ничего хорошего ждать нельзя:

Человек он идеальный,
Духом агнец он пасхальный,
Сердцем факел погребальный,
Труженик многострадальный.

В философии — недальный,
Для обжорства и для спальной
Человек давно негодный,
Словом, господу угодный,
Для России же — фатальный.

Победоносцеву даже умеренный во взглядах Тургенев казался личностью беспокойной, его присутствие в столице — нежелательным. Поскорей бы убирался вон.

Тургенев не собирался задерживаться в Петербурге, но внезапный приступ подагры привязал его к постели, так что выехать он смог только в конце мая.

Убийство царя и казнь народовольцев наводили его на невеселые размышления. В народе распускались злонамеренные слухи, что царя, отменившего крепостное право, убили якобы дворяне, недовольные этой отменой. Эти слухи должны были укреплять монархические чувства, и в то же время — не опасно ли становилось помещику ехать в деревню?

«Я помню, — рассказывает Полонский в воспоминаниях, — как в одно прекрасное утро он [Тургенев], посмеиваясь, передал воображаемую им сцену, какая будто бы ожидает нас у него в деревне: будем мы, говорил он, сидеть поутру на балконе и преспокойно пить чай, и вдруг увидим, что к балкону от церкви приближается толпа спасских мужичков. Все, по обыкновению снимают шапки, кланяются и на вопрос: ну, братцы, что вам нужно?

— Уж ты на нас не прогневайся, батюшка, не посетуй, — отвечают. — Барин ты добрый, и оченно мы тобой довольны, а все-таки, хошь не хошь, а приходится тебя, да уж кстати вот и его (указывая на меня) повесить.

— Как?!

— Да так уж, указ такой вышел, батюшка! А мы уж и веревочку припасли… Да ты помолись… Что ж! Мы ведь не злодеи какие-нибудь… тоже, чай, люди-человеки… можем и повременить маленько…»

Вот так — «выйдет указ» — и не вступятся крестьяне за помещика, даже такого, как Тургенев. И веревочку припасут.

Эту придуманную сцену он изображал «в лицах» не только Полонскому, но и Стасюлевичу, и другим знакомым.

Полонский не мог выехать из Петербурга раньше конца июня, но семью, разумеется, в городе задерживать не хотел. Отправил жену с детьми и горничной. Еще поехал нанятый на лето репетитором к мальчикам студент-медик Коцын.

Из Спасского Тургенев 1 июня послал письмо Стасюлевичу:

«Я со вчерашнего дня здесь… Благодарю Вас за пересланные письма — но „Порядка“ не нашел, и, по словам учителя Полонских, приехавшего вчера из Петербурга, он и там не появился. Что должно из этого заключить? Или гром грянул — и Победоносцев перекрестился?»

Нет, гром не грянул — газета «Порядок» продолжала выходить, запрещались только отдельные номера.

«Здесь все тихо, — писал далее Тургенев. — Мужички уже успели посетить меня… Глядя на все эти знакомые, патриархально-смиренные — или убогие — лица, я никак не мог себе представить, что вот-вот они меня и т. д. Правда, они все надеялись получить ведерочку водки — и надежда их исполнилась! Посмотрим, что будет далее».

Но и далее в деревне жизнь текла по-прежнему. Когда приехал Полонский, удручающее впечатление произвело на него повальное пьянство. Он записал в дневнике 27 июня: «…вчера после уборки сена в саду у Тургенева бабы выпили по два стакана водки… Все пьют — это вошло в обычай».

— И то уже меня радует, — говорил Полонскому Тургенев, — что поклон мужицкий стал уже далеко не тот поклон, каким он был при моей матери. Сейчас видно, что кланяются добровольно — дескать, почтение оказываем; а тогда от каждого поклона так и разило рабским страхом и подобострастием. Видно, Федот — да не тот!

«Никто из нас, гостивших в Спасском, конечно, не пожалуется на спасских крестьян, — писал Полонский. — Дом Ивана Сергеевича был почти что без всякой охраны, особливо днем… Часто в хорошую погоду, когда мы все расходились, стоял он пустой, с открытыми окнами и дверями… Ни двор, ни сад не были огорожены». Но «ничего не было унесено, ничего не было украдено».

С другой стороны, бывшего барина своего мужики вовсе не боялись. Однажды пригнали в сад Тургенева своих лошадей — пастись между деревьями.

«Тургеневу было это не особенно приятно, — рассказывает Полонский, — он подошел ко мне и говорит: „Велел я садовнику и сторожу табун этот выгнать, и что же, ты думаешь, отвечали им мужики? — „Попробуй кто-нибудь выгнать — мы за это и морду свернем!“ Вот тут и действуй!“ — расставя руки, произнес Тургенев.

И оба мы рассмеялись. Действительно, никакого действия нельзя было придумать».

«Лето 1881 года в Спасском, — вспоминает Полонский, — не очень баловало нас — были серые, дождливые и даже холодные дни, и Иван Сергеевич часто роптал на погоду.

— Вот ты тут и живи! — говаривал он, поглядывая на небо, с утра обложенное дождевыми тучами.

Но в хорошие, ясные дни, утром, я уходил куда-нибудь с палитрой и мольбертом, а Тургенев и жена моя блуждали по саду».

Полонский признавался, что «сидеть да макать перо в чернильницу в то время, как поют птицы, пахнет сеном или цветами», ему «всегда было тяжело и незавлекательно».

Жена управляющего тургеневскими имениями Щепкина написала потом в воспоминаниях: «Яков Петрович все лето писал виды Спасского масляными красками. Его частенько можно было встретить в красивых уголках парка под громадным дождевым зонтом от солнца, за мольбертом, в своей черной куртке». И еще о нем: «Полонский был очень мягкий, добрый человек, большой мечтатель. Бывало, среди вечернего чая выйдет из-за стола, прислонится спиной к стене, поднимет высоко голову, точно где-то парит, иногда вслух декламируя стихи, частенько вставляя невпопад слова в общий разговор, отчего казался рассеянным».

В доме было очень чисто, полы недавно выкрашены, стены оклеены новыми обоями, — там, где жил Тургенев, иначе и быть не могло.

«Аккуратность Тургенева не уступала его чистоплотности, — вспоминает Полонский. — …Раз он ночью вспомнил, что, ложась спать, позабыл на место положить свои ножницы: тотчас же зажег свечу, встал и тогда только вернулся в свою постель, когда все уже на письменном столе лежало как следует. Иначе он и писать не мог… Иногда, в наше отсутствие, заходя к нам в комнату, все приводил в порядок, без всякой ворчливости; убирал стол и платье вешал на гвоздики. Подметив это, мы сами сделались аккуратнее и заботились о том, чтобы все было в отменном порядке».