Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Наша хозяйка спокойно принята моего нового товарища. Он охотно с ней танцевал и позировал ей для технически сложных, но очень традиционных портретов.

Однажды очаровательно эксцентричная старая леди сказала мне:

— Я хочу устроить в твою честь прием. Подбери себе друзей из этой книжки.

И она подала мне нью-йоркский «Светский альманах»[35]. Единственный друг, которого я там нашел, была миссис Инман, урожденная Коффин, дальняя родственница, леди в высшей степени, но временами подверженная глубокой меланхолии. Несколько месяцев назад она вернулась из Европы с бельгийскими кружевами на полмиллиона долларов. Но тут эта самая глубокая меланхолия обострилась, кружева были оставлены без всякой защиты, необходимой тончайшим кружевам, и моль сожрала их. Ну и ладно. Tant pis[36]. Тем не менее как раз сейчас ее психическое состояние улучшалось, и она приехала на прием — тихая, спокойная, добрая. Мне пришлось признаться хозяйке, что эта родственница — единственное знакомое мне лицо в альманахе.

Бедная леди была ошарашена, но быстро пришла в себя.

— Ох уж мне эти люди искусства! — сказала она.

И разрешила мне пригласить друзей моего собственного социального положения. А я счастлив доложить вам, что прием удался, и она тоже получила много удовольствия.

А теперь я должен придумать — хотя я не люблю ничего придумывать в этих мемуарах — имя для еще одного товарища, встреченного мною в Нью-Йорке. Он был кем-то вроде странного святого, поэтому я буду звать его Санто. Темной стороной его натуры (ныне преодоленной) было пьянство, которое временами делало его поведение совершенно непредсказуемым и ужасающим.

Он не понимал, что у меня в Нью-Йорке много чисто платонических друзей; по его мнению, у меня были только деловые связи и любовники — часто в одном лице. Хота, конечно, ничего подобного не было.

Однажды днем я сидел в холле отеля «Алгонквин» и самым приятным образом трепался с одним своим старым другом и его приятелем, когда в этот холл, переполненный пригородными матронами — в точности как их изображают в комиксах в «Нью-Йоркере» — ворвался Санто. В порыве ярости он заорал моим вполне приличным друзьям: —А вы двое — самые дешевые проститутки на Бродвее! От таких инвектив всех леди как ветром сдуло. Он повернулся ко мне:

— Ступай в «Роялтон», посмотри, что я там устроил! (Мы жили с ним в «Роялтоне», прямо через Сорок четвертую улицу от «Алгонквина».)

Я пошел туда и обнаружил, что он буквально на полоски изодрал всю мою одежду, сломал мою пишущую машинку и чемодан, единственное, что он пощадил по какой-то причине — мои рукописи.

Конечно, мне надо было немедленно расстаться с Санто, но он так жалобно раскаивался! К тому же, у меня были планы съездить на остров Нантакет, где когда-то цвела одна из ветвей нашего семейного древа — Коффины, и мне не хотелось ехать одному, поэтому я позволил Санто поехать со мной. На острове мы сняли серый деревянный дом немного в стороне от города, я почему-то даже помню его адрес: Сосновая улица, 31. Примерно в это время я написал письмо Карсон Мак-Каллерс, полное искренних похвал в адрес ее нового романа «Гость на свадьбе». И высказал в нем страшное желание встретиться с ней.

Письмо, наверное, получилось очень убедительным, потому что буквально через несколько дней она уже была в Нантакете. Когда она спускалась с парохода, то показалась мне очень высокой, на ней были брюки и бейсбольная кепка, и она улыбалась своей излюбленной кривозубой ухмылкой.

После страстных приветствий я сказал ей, что хочу пойти на пляж поплавать. Она ответила, что ее это вполне устраивает, и мы пошли. Санто был очень пьян, но пошел с нами.

На пляже произошла сцена, которая теперь кажется забавной. Мы с Карсон переоделись в купальные костюмы, а Санто еще оставался в раздевалке, когда оттуда вдруг раздался страшный шум. Потом Санто вылетел оттуда на галерею, тянувшуюся вдоль всего здания. На этой галерее стоял длинный ряд кресел-качалок, и в каждом сидело по старой леди. Санто почему-то не понравилось, как они смотрели на него, и всю свою ярость он выплеснул на них.

Самым громким голосом, на какой он был способен, он заорал этим почтенным женщинам: «Чего уставились, старые хуесоски?»

Сегодня, наверное, это бы не стало такой страшной сенсацией, но меня до сих пор удивляет, что тогда, в 1946 году, старушки не попадали из своих кресел в обморок.

Карсон была счастлива. «Теннесси, милый, — сказала она, — какой чудесный мальчик, тебе повезло, что он с тобой!»

Я, однако, совсем не был в этом уверен, но, тем не менее, мы отправились домой и зажили на Сосновой, 31 одним хозяйством. Это было еще до того, как Карсон заболела. Она замечательно готовила, а в промежутке успевала навести в доме порядок. Замечательное было время. Она спала в гостевой спальне на первом этаже, мы с Санто — на втором. Санто временно завязал; Карсон играла на пианино и создавала в доме атмосферу гармонии.

Однажды ночью случилась страшная гроза, и с одной стороны дома повылетали все стекла. Их так потом никто и не вставил.

Беременная кошка вскочила в дом через разбитое окно и родила нам кучу котят — прямо на постели Карсон. Санто был акушеркой. Добрая сторона его натуры и животная интуиция подсказали ему дать кошке во время родов чайную ложечку виски, чтобы поддержать ее энергию. Это единственный раз, когда я видел, что животное пьет виски, но виски помогло, и кошка одарила нас восемью или девятью котятами. У нее была, однако, дурная привычка таскать домой старые рыбьи головы через разбитое окно. Карсон это не беспокоило; она легко относилась ко всему и ко всем. Все лето мы сидели с ней за одним столом, с разных сторон, и вместе работали — она над инсценировкой «Гостя на свадьбе», я — над «Летом и дымом», а по вечерам читали друг другу вслух то, что написали днем.

Ближе к концу лета к нам присоединился ее муж — Ривз Мак-Каллерс. Он — бывший моряк, в то время мне не понравился. Товарищем он был не очень хорошим — мрачный и погруженный в себя, как и я, и он прервал наше счастливое общение с Карсон.

Со здоровьем по-прежнему не все было в порядке — у меня появилась новая болезнь, я не мог усваивать пищу, меня рвало буквально от всего, что я ел. Лето закончилось тем, что мне пришлось возвращаться в Нью-Йорк и снова ложиться в больницу. Я пробыл там неделю. Меня напичкали всякими лекарствами, и вскоре я смог вернуться в Новый Орлеан.

С этого лета мы стали с Карсон друзьями, и с годами накопилось много общих воспоминаний. Мне кажется, Карсон трижды возникала в моей жизни, и все это были уходы: три самых долгих, самых мучительных ухода, какие я могу вспомнить.

Один из них — с приема, который мои издатели давали в честь Дилана Томаса, тоже их клиента. Когда нас представили друг другу, все, что он сказал, была одна оскорбительная фраза: «Как себя чувствует человек, заграбаставший все голливудские денежки?»

Через призму лет эта фраза кажется понятной и простительной, но тогда она меня больно уколола. Карсон он просто проигнорировал. Через какое-то время она сказала: «Тенн, милый, пошли отсюда!» — дело было уже после приступа ее болезни, я повел ее с этого приема, и моя рука чувствовала, как она дрожит, а наш уход казался долгим-предолгим.

Другой уход был более болезненным.

Карсон сделала ошибку — присутствовала на премьере своей пьесы «Квадратный корень чудесного», и еще более грубую ошибку — дождалась, когда выйдут рецензии.

Они были просто ужасны.

Карсон снова сказала мне: «Тенн, выведи меня отсюда». И это был еще более долгий и еще более мучительный уход.

Третий наш совместный уход был также с празднования премьеры — с открытия в Нью-Йорке в 1948 году спектакля «Лето и дым» в постановке Марго Джонс. На этот раз уже я предложил Карсон: «Пошли отсюда». И это был долгий и мучительный уход, все смотрели на нас, не скрывая своих чувств… и чувства эти добрыми не были. Я жил тогда в квартире, спроектированной Тони Смитом, на Восточной пятьдесят восьмой улице. Утром я проснулся, потому что играли Моцарта. Это ко мне пришла Карсон и поставила пластинку, чтобы я проснулся с комфортом.

Ни комфорт, ни жалость — от нее точно нет комфорта — мне были не нужны, и я велел Фрэнку Мерло (он появится в этой книге позже; я жил с ним очень, очень долго) снять Моцарта и проводить Карсон до такси, прежде чем я встану.

Мне хотелось вернуться к работе: одному и немедленно.

В Новом Орлеане, осенью 1947 года, я занимал одну из самых замечательных квартир из всех, в каких мне довелось жить. Она была на втором этаже дома Дика Ормза, вблизи угла улиц Св. Петра и Королевской, и так как Дик работал в антикварном магазине и обладал изысканным вкусом, квартира была удивительно красиво обставлена. Больше всего мне там нравились стеклянная крыша и длинный обеденный стол под ней — они обеспечивали меня идеальными условиями для работы по утрам. Вы знаете, Новый Орлеан лежит немного ниже уровня моря, и может быть поэтому облака и небо там кажутся ближе. В Новом Орлеане всегда создается ощущение, что облака — вот они, рядом. Предполагаю, что это не настоящие облака, а просто пар от Миссисипи, но сквозь стеклянную крышу они казались такими близкими, что если бы не стекло, их можно было бы потрогать. Они были летучими, находились в постоянном движении. Я целыми днями был один. В соответствии с моими привычкам, которым следую по сей день, я рано вставал, пил черный кофе и сразу садился за работу.