Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Моя квартира состояла из двух комнат, приятный вид комфортабельно обставленной жилой комнате придавали главным образом большие окна, выходящие на залитые солнцем улицы и древнюю стену Рима у Виллы Боргезе. Всю зиму эта комната была у меня полна мимозы. В другой комнате, в спальне, из мебели была только огромная letto matrimoniale[50].

В спальне тоже были большие окна со ставнями, и она целый день была заполнена солнцем и небом. Стояла золотая зима, самая теплая римская зима, какую я знал.

Для умеренно обеспеченного туриста в Риме тогда не существовало трудностей. Еда даже в самых простых тратториях была великолепной, а римское вино, фраскати, обладало замечательной выдержкой. После mezzo-litro[51] ты чувствовал, что тебе в артерии залили свежую кровь, и она унесла все страхи и все напряжение — на время, и это то время, из которого сотканы все сны.

Обед у итальянцев занимает три-четыре часа (из-за вина, я думаю, и из-за климата), а после обеда они прямиком отправляются в кровать — это сиеста. И если ты молод, то сиеста почти никогда не проходит в одиночестве, и уж точно никогда, если ты спишь на letto matrimoniale, твои большие окна открываются прямо на улицу, и ты знаешь несколько коротких фраз, вроде «Dove vai?» («Куда идешь?»). Мой циничный американский журналист говорил, что мне нужно знать только две итальянские фразы, чтобы получать полное удовольствие от Рима: «Dove vai?» и «Quanto costa?» («Сколько ты стоишь?»).

Но мне не составило труда освоить язык. Я могу бегло говорить на нем — скажем, довольно бегло — когда живу в Италии, чего мне хочется всегда, даже теперь, когда она так ужасно переменилась.

Во вторую мою ночь в Риме я оказался на Виа Венето и фланировал под окнами «Дони» — знаменитой паштетной, расположенной на первом этаже отеля «Эксельсиор». Я ненадолго остановился, мои глаза натолкнулись на юношу, показавшегося мне молодым фавном в старом ветхом пальто, в одиночестве сидевшего за столиком, откуда он мог улыбаться незнакомцам на улице.

Мы улыбнулись друг другу, я сделал знак, приглашающий его выйти на улицу. Он мгновенно вышел. Смысла говорить «Dove vai?» не было, а время спрашивать «Quanto costa?» еще не наступило, но я был уверен, что скоро наступит…

Я тогда еще не поселился в квартире на Виа Аурора, а снимал комнату напротив, в отеле «Амбашаторе». Это один из самых знаменитых отелей Рима, он еще пытался поддерживать респектабельный облик, поэтому когда я вошел в него со своим новым знакомым в изношенном пальто и в башмаках, привязанных к ногам, весь персонал отеля разинул рты от удивления. Я повел молодого человека, которого буду звать Рафаэлло, прямо к лифту, думая только о том, пустит нас туда лифтер или не пустит. Естественно, были долгие колебания, Рафаэлло был бледен и дрожал — в свои семнадцать лет он впервые переступал порог большого отеля.

Мне кажется, я всучил лифтеру несколько сот лир; только тогда старый аппарат заскрипел и доставил нас на самый верх. У меня был очень милый номер. Помню, что возле кровати стояла лампа под розовым абажуром. У меня был карманный англо-итальянский словарик, и я лихорадочно начал листать его странички в поиске нужных слов. Юноша сидел на одной односпальной кровати, я на другой. Мы улыбались и улыбались друг другу, но когда мне удалось, с помощью словаря, пригласить его провести со мной ночь, Рафаэлло покачал головой. Он все время показывал на слою «папа». Насколько я понял, его отец был carabiniere[52] и наказывал парня, если того не было ночью, привязывая его в подвале к стулу на весь следующий день без воды и еды. Потом Рафаэлло извиняющимися пикантными жестами гейши показал мне слово «domani», что означает «завтра». Я ужасно расстроился; ждать до завтра показалось мне бесконечностью, потому что со времен Кипа я не встречал мальчика, который бы так отчаянно нравился мне. Или, точнее, так сильно привлекал меня.

Мои уроки итальянскою начались. И ночь была бессонной, или почти бессонной.

Рандеву было назначено на следующий вечер на том же самом месте, у «Дони», потому что я уже нашел квартиру на Виа Аурора и готовился на следующий день переселяться в нее.

Можно ли быть грязным стариком в тридцать пять лет? Мне казалось, что я произвожу именно такое впечатление.

Эта книга — катарсис пуританского чувства вины. «Всякое хорошее искусство — это нескромность». Не буду уверять вас, что эта книга — искусство, но ей придется быть нескромной, раз уж она имеет дело с моей взрослой жизнью…

Я, конечно, мог посвятить всю эту книгу обсуждению искусства драмы, но как это было бы скучно…

Она наскучила бы мне до смерти и получилась бы очень, очень короткой — по три предложения на странице с очень большими полями. Пьесы говорят сами за себя.

Жизнь той зимой в Риме была золотым сном — я имею в виду не только Рафаэлло, мимозу и абсолютную свободу. Здесь остановимся: я имею в виду абсолютную свободу, Рафаэлло, мимозу, letto matrimoniale и фраскати, но только когда я заканчивал утреннюю работу.

У меня все было прекрасно организовано. Рядом с кроватью была кнопка звонка, и когда я просыпался, а Рафаэлло все еще спал рядом со мной, я нажимал на нее. В дверь стучала padrona[53], очень милая дама по имени Мариелла, и я заказывал ей завтрак — яйца, бекон, тостик для Рафаэлло и только caffe latte[54] для себя.

Рафаэлло в это время уже щеголял в новом костюме, в новом пальто, в новых ботинках и давно уже не жил дома под пятой у жестокого отца. Одну ночь он спал со мной, другую — в маленьком pensione[55].

Мои друзья спрашивали меня: «Сегодня чья ночь, Рафаэлло?» — или я мог пойти курсировать с ними…

Помню, как однажды утром я принимал одну журналистку, когда мы с Рафаэлло только что встали с постели. Я разговаривал с ней в своей гостиной; Рафаэлло спокойно сидел в уголке и ел свою яичницу с беконом и тостик.

А через день или два в римской газете появился гигантский заголовок: «La Primavera Romana di Tennessee Williams»[56], и там упоминался giovane[57] в углу, который ел свой завтрак — так начался долгий период моей личной известности (и дурной славы) в Риме, который, без сомнения, продолжается по сей день.

Хозяйка, Мариелла, считала меня чокнутым, потому что в те дни диалоги я сочинял, зачитывая их вслух, расхаживая по комнате с чашкой кофе в руках.

Я до сих пор, когда пишу диалоги, читаю их вслух: это помогает мне понять, как они будут звучать со сцены.

Строчка из «Камино реал» (то есть, две строчки, конечно):

Казанова (Камилле): Дорогая моя, тебе надо научиться вносить знамя Богемы во вражеский стан.

Камилла (Казанове): У Богемы нет знамени, она живет из милости.

Сейчас двадцать минут четвертого, но я буду продолжать писать, пока не настанет время доить коров — если в Новом Орлеане есть коровы.

Каждую неделю я получаю по несколько просьб о финансовой помощи. На этой неделе ко мне обратился молодой красивый манхэттенский проститут. Он просил двести долларов, чтобы уехать за границу.

Еще одна просьба — от моего друга, который хочет, чтобы я послал ему шестьдесят баксов, чтобы увеличить фотографию со мной и Дейв Деллинджер.

Сейчас я не в том положении — финансовом и духовном — чтобы удовлетворять просьбы тех, кто рассматривает меня только как источник дополнительного дохода.

Я никогда не мог получить медицинскую страховку, поэтому должен был оплачивать все свои счета от врачей и хирургов, и сейчас прошло три месяца с тех пор, как я набрался смелости ежемесячно знакомиться с состоянием своего финансового счета.

Мне очень нужны друзья, но даже в шестьдесят один год я не хочу их покупать. Но крайней мере, в настоящее время я чувствую себя, как старая Флора Гофорт: «Молочный фургон не останавливается больше здесь»[58].

В Риме зимой 1948 года на улицах было очень мало частных автомашин, и вскоре после моего переселения на Виа Аурора я купи/i старый джип у американского солдата, отправлявшегося домой в Штаты. Среди бесчисленных болезней машины был прогоревший глушитель, и когда я ехал по Виа Венето, джип ревел, как взлетающий реактивный самолет. Вся улица глядела на меня в ярости, когда я проезжал мимо. Теми ночами, когда Рафаэлло не было на службе, я приобрел привычку не вылезать из этого джипа до самого рассвета — пока не напивался. На рассвете я приезжал на площадь Св. Петра molto umbrlaco, что значит пьяный в стельку, и заставлял джип проезжать через сносимые ветром струи фонтанов — чтобы остудить голову — до тех пор, пока не промокал до нитки, и только потом ехал домой.

При сегодняшнем движении в Риме потребовался бы час, чтобы вернуться домой с этой развеселой экскурсии. Частенько я в джипе бывал не один, и мои спутники далеко не так веселились от такого купания, как я. Но тогда, в те дни, Americano[59] мог позволить себе все, что ему заблагорассудится.

Ближе к весне 1948 года на римской сцене стали появляться некоторые мои знакомые — известные американцы.