Теннесси Уильямс - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Теннесси Уильямс
• Издательство: Б.С.Г.-Пресс, Подкова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-93381-071-1

Написанные в 1975 году, мемуары состоят условно из двух частей: первая половина — о личной жизни драматурга и его любовных похождениях; вторая — о творчестве и терзаниях. Как признается сам автор, книга написана в виде «потока свободных ассоциаций» и является «катарсисом пуританского чувства вины».

Книга написана о тех вещах и тем языком, который не может не вызвать восхищения и понимания как глубины личности писателя, так и его мастерства.

---

Тем временем пьеса, которую Казан поставил вместо «Десять кварталов», провалилась. Все-таки некая поэтическая справедливость существует. И он был готов взяться за переделанную «Камино Реал».

Это был твердый орешек по тем временам, но Казану никогда было не занимать смелости, и мы приступил и к делу. Репетиции были очень, очень волнительны, а прием премьеры, прошедшей сначала не в Нью-Йорке — был очень, очень прохладным. Много народу уходило с представления. Людей всегда оскорбляют новации.

Работа волновала меня. Волновало ощущение, что я делаю нечто новое, другое, и я думал, что это новое «заработает» в постановке Казана, и оно заработало; за тем исключением, что публика в целом вовсе не хотела ничего нового — публика еще не созрела к тому времени. Теперь она созрела и любит эту пьесу. «Камино» была первым известным мне бродвейским спектаклем, где актеры бежали по проходу и выходили в зал. Этот прием был очень уместен, по моему мнению; никто, кроме меня, не торопился начать писать подобным образом. В целом было очень весело, если не считать оскорбленную реакцию значительной части публики.

Мне всегда было весело работать с Казаном.

Многие критики были раздражены пьесой, но некоторым из них удалось отнестись к новациям с пониманием.

Для филадельфийской премьеры мы с Фрэнком остановились в отеле, где наш номер находился прямо над номером певца Джонни Рея. Он как раз только что прославился песенкой «The Little White Cloud That Cried», мы познакомились, и он оказался очень приятным в общении человеком. Мы с Казаном и Фрэнки были у него за кулисами, он подписал нам фотографии. Одна из них все еще хранится у меня в Новом Орлеане. Он был очень симпатичным парнем, но не мог остаться в стороне от неприятностей.

Однажды вечером, после спектакля — он шел в Филадельфии в Театре Шуберта — продюсер Сент Саббер, который был в зале, подбежал ко мне и с криком: «Маэстро!» упал передо мной на колени. Мне это показалось очень безвкусным и слишком истерическим представлением. Такая низкая лесть была, боюсь, совершенно неискренней — потому что больше я о нем никогда ничего не слышал. Но это шоу-бизнес.

Весь состав актеров Казан набрал в Актерской студии — организации для Бродвея очень важной в те годы — лучше сказать, годы расцвета — в сороковые и пятидесятые. Для Актерской студии это были два самых лучших десятилетия. Почти все великие актеры учились в ней. И техника Актерской студии очень подходила моим пьесам. Актерская студия — Казан, Страсберг, Бобби Льюис — была замечательным местом, куда актеры могли прийти и обменяться взглядами на работу друг друга, она давала им что-то вроде стартовой площадки.

«Камино Реал» впервые была представлена в Нью-Йорке в 1953 году. Я сидел в ложе с мамой и Дейкином и думал, что хотя в пьесе и есть недостатки, она их успешно преодолевает.

Потом был прием по случаю премьеры, начали поступать нью-йоркские рецензии. Для пьесы, освободившей американский театр от многих ограничений реализма, они были просто дикими.

Естественно, что у меня случился обычный для всех нью-йоркских премьер нервный срыв. Я покинул прием и вместе с Фрэнки вернулся в свою квартиру на Восточной пятьдесят восьмой. Я пытался лечь, но не мог. Фрэнки являл собой чудо контролируемого холодного сочувствия.

Примерно в час ночи к нам приехали Казан и его жена, и, к моему ужасу, их сопровождали мистер и миссис Джон Стейнбек.

Я совершенно вышел из себя и закричал на Казана: «Как вы смели привезти сюда этих людей — сегодня?»

Я хлопнул дверью в спальню и запер ее за собой.

Не люблю, когда во время кризиса на меня смотрят чужие.

Казаны и Стейнбеки, несмотря на этот совершенно не сердечный прием, остались в квартире еще примерно на час, и Фрэнки продолжал сохранять спокойствие. Он подал им напитки, объяснил мое поведение — он знал его очень хорошо, но во времена моих кризисов, боюсь, ему частенько приходилось ею оправдывать…

Мы с Казаном на следующий день вместе пообедали в рыбном ресторане и обговорили перспективу.

Естественно, бедняжка Черил Кроуфорд решила закрывать спектакль. Когда пьеса шла последнюю неделю, она ради экономии сама вырезала конфетти для большой карнавальной сцены, несмотря на то, что после того, как объявили о закрытии спектакля, зал был полон до отказа.

Приемы в пятидесятые годы… Я помню, как Айрин Селзник, дочь того самого страшного старого Луиса Б., постоянно приглашала меня на престижные ужины у Пьера и говорила: «Попроси Фрэнка после ужина заехать за тобой».

— Скажи ей, чтобы шла к такой-то матери, — был его неизменный и дословный ответ, когда я передавал ему это оскорбительное «приглашение».

Еще о приемах. Я помню, как Джек Уорнер принимал меня и Фрэнки в своем частном обеденном зале на киностудии «Уорнер». Он орал на каких-то своих подчиненных, которые слегка опоздали на ужин.

Фрэнки смотрел на него, не отрываясь, без всякого выражения, пока Уорнер, наконец, не заметил его.

— А вы что делаете, молодой человек?

Не изменяя выражения лица, громким и ясным голосом Фрэнки ответил: «Я сплю с мистером Уильямсом».

Джек Уорнер, наверное, уронил вилку, но Фрэнк даже глазом не моргнул, продолжая упорно разглядывать старого тирана.

Итак, пьесы, пьесы… Их пишут, и если им везет, их ставят, а если им везет по-крупному, что встречается очень редко, то постановки бывают настолько успешными, что в день премьеры и публика, и критики понимают: им предложено драматическое представление — честное, развлекательное и соответствующее их эстетическим потребностям.

Я никогда не любил обсуждать профессиональную сторону моей жизни. Может, я боюсь, что это птичка, которая в споре упорхнет, как при появлении тени сокола? Может быть, и так.

Меня всегда спрашивали на тех «обсуждениях», в которых я участвовал за прошедшие годы, какая моя самая любимая пьеса среди написанных мною, число которых всегда ускользает из моей памяти, и я или говорю: «Всегда последняя», или поддаюсь своему инстинкту говорить правду, и отвечаю: «Думаю, что опубликованная версия „Кошки на раскаленной крыше“».

Эта пьеса больше всего сочетает в себе произведение искусства и поделку ремесленника. Черты того и другого очень хорошо подогнаны друг к другу, по-моему, и все герои — занимательны, достоверны, трогательны. И она соответствует важному изречению Аристотеля, что в трагедии должны соблюдаться и единство времени и места, и важность темы.

Декорации в «Кошке» не меняются, время, проходящее в пьесе, в точности равняется времени действия в том смысле, что второй акт следует во времени непосредственно за первым, и мне не известна ни одна другая американская пьеса, которая отвечала бы этим условиям.

Но причины моей любви к «Кошке» и шире, и глубже. Мне кажется, что в «Кошке» я вышел за свои пределы — во втором акте, достигнув такой грубой красноречивости выражений (в роли Большого Па), какой мне не удалось дать ни одному другому герою во всем моем творчестве.

История постановки «Кошки» в 1954 году и той катастрофы, что последовала за ее фантастическим успехом, требует отдельного рассказа.

Казан сразу же разделил энтузиазм Одри Вуд по поводу «Кошки», но сказал, что в одном акте линия Мэгги ошибочна. Я думал, он имел в виду первый акт, оказалось, что третий. Ему хотелось более привлекательной героини, чем та, что предлагалась в первоначальном варианте.

Внутренне я не согласился. Мне казалось, что в Мэгги я представил очень точный и живой портрет молодой женщины, чья неудача в любви и практичность привели ее к буквальному обольщению молодого человека, не желавшего близости. Обольщение здесь — слово очень мягкое. Брик был буквально затащен в постель, когда Мэгги конфисковала его выпивку…

Затем я решил совершить насилие над своей собственной интуицией и позволить Большому Па снова появиться на сцене в третьем акте. Я не видел, чем ему заниматься в этом акте, и не видел драматургической потребности в его появлении. В результате он у меня рассказывал «историю о слонах». На эту сцену тут же ополчилась цензура. Мне было велено убрать ее. Материал, который пришлось вставить вместо нее, всегда был мне противен.

Я бы не стал вам этого рассказывать, если бы не последствия для меня как писателя, возникшие после получения «Кошкой» Премии Критиков и Пулитцеровской премии.

Я всегда схожу с ума в день премьер, но нью-йоркская премьера «Кошки» была просто ужасной. Я решил, что это провал — мне свойственно предполагать худшее. Когда спектакль закончился, я думал только о том, что во время всего действия я слышал кашель. Наверное, кашляли не так много, не больше, чем всегда. А получилась моя самая лучшая, самая долго идущая пьеса. Но после того, как премьерный спектакль закончился, Казан сказал: «Поедем ко мне домой, подождем рецензии». Он был совершено уверен, что будет успех. На улице я встретил Одри Вуд — в то время я полностью полагался на нее во всех вопросах творчества — и сообщил ей, что мы все едем к Казану ждать рецензий. Она ответила: «Нет, нет, у меня другие планы». Меня это обидело, и я сказал ей что-то гадкое.