Сергей Залыгин - Тропы Алтая

• Название: Тропы Алтая
• Автор: Сергей Залыгин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

«Тропы Алтая» — не обычный роман. Это путешествие, экспедиция. Это история семи человек с их непростыми отношениями, трудной работой и поисками себя. Время экспедиции оборачивается для каждого ее участника временем нового самоопределения. И для Риты Плонской, убежденной, что она со свое красотой не «как все». И для маститого Вершинина, относившегося к жизни как к некой пьесе, где его роль была обозначена — «Вершинин Константин Владимирович. Профессор. Лет шестидесяти». А вот гибнет Онежка, юное и трогательное существо, глупо гибнет и страшно, и с этого момента жизнь каждого из оставшихся членов экспедиции меняется безвозвратно…

---

Остались двое — Рита и он сам. Вернее, даже не он сам, а только одно его желание — во что бы то ни стало ее поцеловать. Сейчас же! Сию же минуту!

Это возникло еще на балу, когда все на них смотрели, все ими любовались, а Ритины глаза смотрели на него. И это стало единственным смыслом его жизни, когда они шли тихой предрассветной улицей, под ногами похрустывал тонкий ледок, а Рита прятала теплое лицо — он знал, что оно было теплым, — в воротник мягкого коричневого пальто и оттуда снова смотрела и смотрела на него.

Он, как мальчишка, вдруг обернулся на одной ноге, схватил ее… Лицо было проникновенно теплым. Губы — ласковыми и еще бог знает какими.

Это уже позже вспомнилось, что и как было, а тогда он просто не мог выпустить ее из своих рук, да она и не пыталась отстраниться.

Не скоро они пошли дальше.

Он что-то говорил, куда-то смотрел, как-то дышал, и все ради того, чтобы минуло несколько минут, а потом все повторилось бы сначала.

Но когда он снова обернулся к ней, она вдруг положила правую руку на свое левое плечо, и он почти больно ударился об острый локоть.

Она засмеялась:

— Довольно!

— Почему же, Рита? Почему?

— Не знаю…

Засмеялся он, засмеялся счастливо.

— Ну вот видите, вы не знаете — почему! — И снова к ней наклонился.

Она быстро отступила.

— Я же сказала вам, не знаю! — И еще раз повторила: — Не знаю! — Поглядела на него, улыбнулась, быстро повернула его, взяла под руку и повела. — Идите в ногу: раз-два, раз-два!

Он шел с ней в ногу и, счастливый, повторял:

— Раз-два! Раз-два!

Теперь, на Алтае, это его «раз-два, раз-два!» зазвучало словно проклятье самому себе. Что он сделал тогда?! Как допустил? Еще одного-единственного прикосновения к ее лицу, к ее губам ему не хватало, чтобы обрести спокойствие и почувствовать, как все прочно, как все вечно в твоей жизни? Только одного!

Этого ничтожного еще одного-единственного не было. По его собственной непростительной не то оплошности, не то легкомыслию, не то еще почему-то — не было! А была тоска. Было чувство неуверенности. Было подозрение ко всем.

Теперь он подозревал Онежку в том, что по вечерам, в палатке, она говорит о нем Рите что-то плохое.

Рязанцева — что он обо всем догадывается. Догадывается и еще — удивляется.

Вершинина-старшего — что он о чем-то может догадаться. Догадается, а потом обратится за разъяснениями к нему, Реутскому. А что ему скажешь? Что ответишь?

Лопарева подозревал в том, что Рита ему может понравиться.

Вершинина-младшего, что он может Рите понравиться. Вершинина-младшего Реутский вдвойне не переносил: за то, что тот портит жизнь своему отцу, и за то, что не обращает никакого внимания на Риту, — от этого у Риты мог возникнуть к нему интерес.

Это подозрение довело Реутского до изнеможения, когда Рита пошла в маршрут.

Он твердил себе, что Андрей слишком некрасив, слишком груб, молод и вообще — мальчишка. Единственно, что может, — так это каким-то словом, просто равнодушием, насмешкой обидеть Риту. И пусть. Это будет к лучшему. Справедливо.

Хотя Реутский неприязненно и недоверчиво относился к жизни, потому что она всегда мешала настоящей науке, это недоверие ничуть не мешало ему запросто судить жизнь, решать, что в ней справедливо, а что — нет. Обычно, вынеся чему-то свой приговор или приняв решение, он приобретал и душевное спокойствие. Всегда так бывало. С тех же пор, как он шел по хрустящей тонким ледком улице вместе с Ритой и считал за ней: «Раз-два, раз-два!», он уже никогда больше не был уверен в своих решениях.

Нынче, когда они с Лопаревым отправились в маршрут, он с первых шагов решил, что один из них должен быть старшим, а другой — младшим, подчиненным. Старший — он, кандидат наук Реутский, а подчиненный и младший — Лопарев. Объективно все было за такое решение: Реутский уже второй год как получил из ВАКа диплом кандидата наук, а Лопарев был аспирантом второго года обучения; Реутский, будучи заместителем декана, имел опыт организационной работы, а Лопареву подобный опыт еще только следовало приобретать.

Еще один довод: в Реутского влюблена самая красивая во всем университете девушка. Это не каждому дано.

Но не было справедливости, не было! И ощущение обиды, горечи, несправедливости с каждым днем все больше охватывало Реутского.

Оно несколько ослабело лишь тогда, когда Лопарев и Реутский вышли к избушке пасечника: наконец-то жилье, наконец-то ночлег не под открытым небом!

Лопарев тотчас познакомился с хозяйкой, протянул ей руку и сказал:

— Миша.

Реутский удивился. Лопарева так и звали в отряде — Лопаревым, иногда Михаилом Михайловичем, или Михмихом, но он был еще и Мишей.

— Егорьевна… — ответила женщина, быстро разогрела самовар, принесла картошку, молоко, хлеб, крупную неразмолотую соль в деревянной чашке, все это поставила на грубый дощатый стол прямо во дворе.

— Ну, мужики, садитесь, — позвала она и сама опустилась на табуретку. — Белку, что ли, пугать взялась, ходите, все ходите? Что делаете? Кроме — что по лесу ходите?

— Карту составляем, — пояснил Лопарев, наливая чай в огромную чашку. — Люблю пошвыркать из такой вот чеплашечки!

— Карту составляете, а без инструмента? Без вешек?

— На готовую наносим, где какие травы, какой лес. Одним словом — всю растительность.

— А потом что, с той карты?

— Напечатаем ее. В типографии, где книги печатают.

— Ну а потом?

— Планировать будут. Где какое хозяйство вести, какие лесозаготовки.

— Значит, где чего рубить?

Лопарев поставил чашку на стол. Вздохнул и сказал:

— При нас, пожалуй что, и так. Ну а после нас уже по-другому: где чего сажать.

— Помирать надобно скорее, ежели после нас правильнее будет. Так неохота что-то. Не поманивает… — Помолчала. — Тут недавно тоже двое ночевали. По такому же делу ходят в лесу, так же вроде объяснили. Не ваши?

— Молодые? — спросил Реутский.

— Молодые…

— Парень и… девица?

— Муж с женой. Ну, правда, молодые. Народить еще никого не успели.

— Нет, это не наши. — Лопарев махнул рукой. — Не наши! Чайку, что ли, еще плеснуть? Чтобы погорячее? А ваш-то, Егоровна, муж в лесу тоже?

— Из лесу не вылазит. Там ему и дом родной. Сюда он в ночь-полночь заявляется, вроде к любушке какой.

— А ведь неплохо?

— Не жалуюсь. Жалуюсь разве? Ни тебе поссориться время нету, ни поскучать по нем. Разве иной раз только. Дом-то весь на мне, да и пасека. Золовка тут с нами жила, мужнина старшая сестра, так поехала погоститься, да и осталась в деревне. Одной-то вовсе некогда.

— Это правильно, — подтвердил Лопарев. Отхлебнул из чашки. — Умный человек сказал: чай пить — не дрова рубить!

Лопарев пил чай словно вприкуску с терпким воздухом. Глотнет и вздохнет… Еще сделает глоток и еще вздохнет.

Реутскому же казалось, что если у Лопарева хорошо на душе — значит, у него, у Реутского, должно быть плохо. Все эти дни такое чувство не покидало его: стоило ему загрустить, как он замечал веселую и самодовольную улыбку на лице всегда мрачноватого Лопарева; стоило предаться воспоминаниям о Рите, захотеть тишины, как Лопарев что-то с грохотом начинал рубить; стоило устать, подумать об отдыхе, как Лопарев говорил: «Денек-то золотой! Только и работнуть!»

В довершение всего Реутский так и не научился обращаться к Лопареву на «ты», а тот другого обращения словно никогда и не знал. Ладно, пусть все это в лесу. А если Лопарев и в лагере будет теперь «тыкаться»? В присутствии Вершинина-старшего? Риты?

Был восьмой час вечера, солнце ушло за горы; свет его, еще яркий в высоком небе, у самой земли потускнел, тени сгустились; особенно темной, какой-то ночной показалась Реутскому ель, стоявшая во дворе. Она показалась ему неуютной, мрачной, совсем была не к месту здесь, рядом с домом.

Реутский жевал картошку с грубой и горькой солью, глотал молоко. Есть ему очень хотелось, но он чувствовал, как давит на желудок грубая пища. И хотя это не совсем справедливо было с его стороны, он, глядя на хозяйку, испытал какое-то чувство раздражения. Зеленая кофта была на ней не очень опрятная и не застегнута на все пуговицы. «Удивительно, — подумал он, — просто удивительно, что Рита Плонская и эта женщина составляют один тип хордовых, подтип позвоночных, класс млекопитающих, отряд приматов, семейство гоминад. И, кроме всего, они еще одного пола, они обе — женщины! Уж лучше бы я не был зоологом и совсем не понимал бы этого сходства!»

Неприязнь к женщине Реутский, должно быть, еще потому испытывал, что он все время хотел задать ей один вопрос, но никак не мог решиться. Боялся ответа. Если бы женщина ответила так, как ему хотелось, он, конечно, тотчас ей все простил бы — и неопрятную кофту, и горькую соль с холодным молоком и теплой картошкой. Однако ответ ее мог быть ужасным, и особенно в присутствии Лопарева.