Сергей Залыгин - Тропы Алтая

• Название: Тропы Алтая
• Автор: Сергей Залыгин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

«Тропы Алтая» — не обычный роман. Это путешествие, экспедиция. Это история семи человек с их непростыми отношениями, трудной работой и поисками себя. Время экспедиции оборачивается для каждого ее участника временем нового самоопределения. И для Риты Плонской, убежденной, что она со свое красотой не «как все». И для маститого Вершинина, относившегося к жизни как к некой пьесе, где его роль была обозначена — «Вершинин Константин Владимирович. Профессор. Лет шестидесяти». А вот гибнет Онежка, юное и трогательное существо, глупо гибнет и страшно, и с этого момента жизнь каждого из оставшихся членов экспедиции меняется безвозвратно…

---

Эго бесконечное повторение одного и того же пейзажа, одной и той же, будто отраженной в огромных зеркалах картины, этот ритм и вызывал в нем ощущение Азии.

По существу, Рязанцев был азиатом — только окончив университет, он впервые перевалил через Урал с востока на запад, посмотрел в лицо Средней России — задумчивой, неяркой, а если сильной, так прежде всего своею сдержанностью, тем самым, что в поэзии зовется подтекстом.

Он был встревожен тогда и взволнован. Среди множества других стран он тотчас узнал бы свою родину. Она была такой, какой должна была быть, ничуть и ничем не обманув его…

Но Сибирь по-прежнему оставалась его делом и его помыслом, заставляла думать над тем, как же он ее видит, в то время как русские равнины от него этого не требовали, они тотчас ему сами открылись.

Сибирь, в которой он провел всю свою жизнь, он, оказывается, еще должен был открыть для себя. И Рязанцев искал случая и, вероятно, нашел бы его довольно скоро, но тут началась война.

Сама война и облик тех стран Европы, по которым Рязанцев прошел с зенитной батареей, надолго заглушили в нем это стремление, так что когда на переформированиях он вспоминал свое прошлое, то казался себе чудаком. Однако стоило ему вернуться из Европы и снова перевалить Урал, как к нему вернулась и эта «причуда».

Поездки в Москву и другие города за Урал следовали одна за другой, и, возвращаясь, Рязанцев каждый раз проверял себя, спрашивая: что же нового он видит в Азии, чего не было в Европе?

Оказывается, ничего.

Но и «ничего» было чем-то азиатским…

Ничего нового за Челябинском или Шадринском — те же травы и кустарники, тот же плоский рельеф…

Но было одно ощущение в Средней России, когда он видел там трогательный, милый сердцу и замкнутый со всех сторон пейзаж с неизменными березками на первом плане, и совсем другое — когда на протяжении сотен километров тот же березовый колок словно повторяет и повторяет сам себя; одно чувство вызывает лес с опушкой, с молодняком, выбежавшим на поляну, и другое — тот же лес, но бесконечный — тайга; одну картину создает поросшее мхом болотце, и другую — заболоченное пространство от горизонта до горизонта — тундра.

Это повторение, этот ритм его захватывал, завораживал, и в то время как там, в России, вглядываясь в природу, он останавливался надолго, здесь для него возникала необходимость двигаться вперед и вперед, поддаваясь ощущению все того же ритма и чему-то бесконечно удивляясь.

Удивление Рязанцева никогда не смущало, разве только в детстве он стыдился его. Знания, которые он приобретал, ничуть удивлению не мешали, наоборот, он припоминал, что с возрастом люди удивляются больше: ребенку все понятно, для него все закономерно. Древние, представив себе, будто мир покоится на спинах работяг китов, и ничуть не удивлялись этому обстоятельству.

Пространства Азии словно выдвигали Рязанцева на край земли, на самую границу с космосом, в котором уже вычерчивали свои орбиты искусственные спутники и куда вот-вот должен был проникнуть человек. Сам же Рязанцев уже привык к тому, что иной мир, в котором все «не так» — «не то» пространство, «не тот» счет времени, «не те» представления о жизни, — как будто вплотную придвинулся к миру «этому» — обыкновенному, сегодняшнему.

Ощущение почти доступной границы между «тем» и «этим» обостряло в нем еще и другое чувство — будто он живет па границе двух различных времен, когда кончается одна история человечества и начинается другая.

Так со всеми своими сомнениями, догадками и предчувствиями, которые внушала ему земля всякий раз, как она открывалась ему навстречу, и которые появились в нем и давно и недавно, может быть, только в этом полете, Рязанцев приблизился к высоте 1406,6.

Это была приплюснутая сверху сопка, хорошо различимая на фотоплане в виде чуть белесого пятнышка, а в натуре покрытая разреженным кедрово-лиственничным лесом по северному склону и буроватыми каменными глыбами по южному. Еще издали ее можно было заметить среди других таких же сопок: на вершине возвышалась триангуляционная вышка, блистающая свежеотесанными бревнами.

Когда пролетали прямо над этой вышкой, она стала почти неразличимой — несколько деревянных порыжевших перекладин крест-накрест и больше ничего, но, когда зашли справа, это снова был ажурный и стройный маяк, воздвигнутый человеком среди бесконечных темносиних гор, кое-где перемежавшихся желтоватыми каменными россыпями и молочными пятнами снегов.

На маяки всегда нужно смотреть издали. Рязанцев кивнул Иващенко, они расправили на коленях аэрофотопланы, подложив под них по толстому куску картона, и стали внимательно обозревать местность — Рязанцев с правого борта и вниз, в стекло почти под самыми ступнями ног, Иващенко — вниз и налево.

Темные контуры плана — одни чуть светлее, другие словно залитые черной тушью — представились на земле то разреженными, то густыми лесами, белесые пятна были в действительности каменными россыпями, а тонкие причудливые извилинки — зеленоватыми ручьями.

Эти ручьи и речки помогали Рязанцеву быстро ориентироваться, он прокладывал на плане курс вертолета, а справа от линии курса уже не составляло труда нанести все те подробности, которые требовались для «Карты растительных ресурсов Горного Алтая».

А потом были второй и третий дни полетов.

Вертолет возвращался к базе лесной авиации, они ночевали в небольшой, жарко натопленной избушке, с утра механик долго осматривал машину, гонял мотор, потом заправлялись горючим и летели.

Один раз зашли далеко на запад, стала видна полоска тракта, рассекающая горы, и тут Рязанцев вспомнил о Елене Семеновне Парамоновой — жене директора маралосовхоза.

Теперь Парамонов был уже бывшим директором.

Недавно где-то в этих же местах отряд ехал по тракту, и, когда миновали небольшое село, решили покрепче закусить в чайной.

— Стоп у ресторации! — крикнул Вершинин-старший Владимирогорскому.

Остановились. Но тут встретили объявление: «Столовая закрыта на обед». Ждать не стали, и только тронулись дальше, как Рязанцева кто-то окликнул.

Это был Парамонов — в потертом кожаном пальто, в новенькой зеленой фуражке военного образца. Он стоял на подножке грузовика и, должно быть, отдавал какие-то распоряжения шоферу. Грузовик был заполнен домашним скарбом.

Там были стол, буфет, стулья — все те вещи, которые так сияли необыкновенной чистотой в доме Елены Семеновны.

— С повышением, Алексей Петрович? — догадалел Рязанцев.

— А как же! В город! И квартира готова, и вообще все!

— Елена Семеновна где же?

— Уже на месте! — и помахал фуражкой.

— Где?

— На месте…

— Передавайте привет… Скажите, Рязанцев желает ей и в самом деле быть на своем месте… Хочет, чтобы так и было!

— Передам. Обязательно.

С вертолета все нынешние земные встречи с людьми вдруг показались Рязанцеву немного чужими, не совсем его собственными, а чьими-то еще. И только одна встреча с Полиной чем дальше, тем все яснее ему вспоминалась — первая встреча с нею в лагере, неожиданное ее появление, а потом — этот голос у костра: «А знаешь ли, Ника…» И не вопрос и не ответ. И все, и ничего… Всякий раз что-то новое — и повторение, повторение…

В последний день полетов должно было открыться Телецкое озеро.

Он ждал его, и оно открылось между двумя вершинами своим противоположным восточным берегом, скалистым и отвесным, и еще — узенькой полоской воды цвета сизого голубиного крыла, только прозрачного и с легкой прозеленью, отраженной из глубины и едва мерцающей на поверхности.

Вершины медленно, едва не касаясь вертолета, проплыли под ним, а тогда озеро предстало все — заключенное в отвесных скалах. Выше скалистые берега переходили в более пологие склоны, там и здесь, местами гуще, а местами реже, по этим склонам к озеру приближался лес, почти повсюду хвойный и только кое-где лиственный, пожелтевший и еще — с красными пятнами не то осины, не то боярышника, а в складках между гор лежал снег, и снежные пятна соединялись с озером тонкими белыми нитями — это были струи водопадов, казавшихся совершенно неподвижными…

Но ни вершины, ни снега, ни даже облака — ничто не отражалось в гладкой поверхности озера. Оно будто тлело в глубине своей зеленоватым огнем, и, неяркие, временами чуть синеющие, эти огни тотчас вспыхивали повсюду, где едва-едва проступало очертание скалы, отражение снежного пятна или облака, и отражение это, еще не успев возникнуть, уже исчезало.

Таким было в этот день Телецкое озеро.

Четыре-пять километров в ширину и в длину семьдесят километров отвесных скал с той и другой стороны, вытянутых почти строго по меридиану, а между скалами впаян как бы огромный и прозрачный камень, мерцающий холодным светом.