Николай Верзаков - Таволга

• Название: Таволга
• Автор: Николай Верзаков
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-7688-0090-5

В рассказах и повестях, собранных в этой книге, автор пишет об уникальной природе Южного Урала, о людях, на чьей судьбе так или иначе сказалась очищающая сила любви к родному краю.

---

Словно легкий лист в водовороте, кружит планер. Он попал в восходящий поток, и его заносит все выше и выше.

В глазах ее рассеянная глубина. Душа ее еще не на земле, еще там, высоко, где теряет силу восходящий поток над пашней.

— Хорошо было? — спрашиваю.

Зачем этот вопрос, разве на него можно ответить.

— Пойдем на озеро, — предлагаю.

Ей все равно куда. Она переживает восторг полета.

Озерцо сбоку от четвертого разворота, и сверху похоже на стоптанный башмак. Теперь-то она узнает, что я умею не только молчать. Пока идешь, можно много кое-чего рассказать. Хоть ту же книжку про беспризорников, что ночью читал. Надо только выбрать начало, чтобы было интересно.

Вот и конец летного поля, вот и березовый островок. Из-под ног будто выстрелил — схлопал крыльями косач. Она вздрогнула, подалась назад, мы коснулись руками. Прикосновение приятно волнует.

Нас отсадили от девчонок в сорок третьем, очевидно, полагая привить больше стойкости и мужества, необходимых в войну.

Женщинам-учителям приходилось с нами нелегко. Кто-нибудь, добыв по пути в школу семечек на базаре или кочерыжку в огороде, устраивался у батареи или под партой, и достать его оттуда было непросто. Пелагея Михайловна, прозванная мальчишками Палашей, в таких случаях нервно вертела очки:

— Танцырев, сядь на место.

Костя и ухом не вел.

— Танцырев, ты разве оглох? Выйди из класса!

Костя ни гу-гу.

— Танцырев, я прекращаю занятия до тех пор, пока не выйдешь.

В наступившей тишине Костя звонко щелкает семечки. Пелагея Михайловна сосредоточенно пишет в журнале. Костя встает и, медленно волочась, выходит. Мало-помалу порядок водворяется. Приоткрывается дверь, просовывается рыжая Костина голова:

— Что, полегчало? — и скрывается.

День серый. Сечет дождь. Ветер качает тополя. Ветка хлещет в окно. Все утихают как бы в томительном предчувствии надвигающейся беды. Опять открывается дверь, и с грохотом влетает жестяная вентиляционная труба…

Я дежурный. После урока несу в учительскую карты. Пелагея Михайловна сидит за столом, уронив голову. Плечи вздрагивают. Рядом стакан с капустой и маленькая ложечка.

Не знаю, насколько преуспели реформаторы, но девочки для меня навсегда остались загадочными существами, как одиссеевские сирены или ночные зверьки лори в Британской Гвинее.

Опять язык одеревенел, хоть откуси да выплюнь. Что ей за дело до какого-то Амельки или Дуньки Таракана? Скоро озеро, а еще ничего не сказал. Состояние как перед прыжком с парашютом. Каждый раз надо переступить через что-то в себе, каждый раз захватывает дух, и к этому нельзя привыкнуть.

— Ты можешь проводить меня на электричку? — Она срывает цветок цикория и покусывает стебель.

— Конечно! Но до нее ведь еще не скоро.

— Два часа.

Целых два часа. Нет, она просто молодец.

— Провожу. Я люблю провожать людей на электрички. И сам ездить тоже очень люблю. Теперь ты тут, а через час совсем в другом месте — это здорово. Сегодня здесь, завтра там. И вообще на одном месте не стоит засиживаться. Буду летчиком, много кое-чего повидаю. Не стоит обрастать, только маленький чемоданчик. Взял — и до свидания.

— Я тоже люблю путешествовать. В прошлом году была у тети в Амдерме. Это на берегу Карского моря. Тогда там все время был день. Знаешь, как удят там рыбу? Цепляют на крючок красную тряпочку — и вот такие ловятся.

Озерцо заросло осокой, рогозом и вовсе не похоже на башмак. На берегу следы стада, и ни души вокруг. Рогоз выпустил бархатистые стрелки. Я подвертываю штаны и лезу в воду. Дно илистое. Срываю несколько стрелок и выбираюсь на берег в липкой тине.

— Шоколадное эскимо, — она смеется, принимая от меня рогоз.

Потом набираю веточек и развожу крохотный, чуть дымящий костер.

— Люблю, когда пахнет дымом, — говорит она, — напоминает палы, когда горит сухая трава.

— А мне вспоминается лес, речка и закопченный котелок над огнем.

У них леса мало, в основном, ветла да вяз, еще береза. Ну, это даже и не лес. Надо, чтобы сосна, ель, лиственница, а к ним можно березу, липу, рябину и прочий сор. Ну, и собака должна быть для леса.

Она тоже любит собак, у них есть эрдельтерьер. Что ж, тоже собака, хоть морда и валенком. С лайкой, конечно, ей никогда не сравниться. Но кому что. Она гуляет с ней вдоль озера. С берега слетают кулики, из камышей — утки. Ружья у нее нет, да оно и ни к чему ей. Хотя я знаю одну девчонку, которая бьет глухарей на току почище таежника.

Во мне что-то прорвало. Я говорю и говорю. Про лес, про зверей и горы. Может быть, это ей совсем и не интересно?

— Нет-нет, что ты! Очень интересно. Но пора, чтоб не опоздать.

Мы идем рядом, совсем близко друг к другу, иногда касаемся локтями, и как-то скоро подходим к палаткам. Она там переодевается в платье, которое ей очень идет. И выходит совсем иная.

Я несу до станции узел. Уже гудит, приближаясь, электричка. Но до станции совсем недалеко, и на перроне почти никого нет.

Говорю о глухарях, их жизни, повадках. Оказывается, я много о них знаю. Очень много. Придется досказать в другой раз.

Электричка останавливается. Лязгают сцепки вагонов. Кидаю узел в тамбур и обещаю встретить ее на этом месте в среду.

— Меня не будет, — говорит она, — я уезжаю. Извини, что сразу не сказала.

— Куда?

— Поступать в школу гражданского флота.

— Как? — я ничего не понимаю.

Электричка свистит и трогается. Она вдруг неловко суется носом в мою щеку и вскакивает в тамбур. Я вижу, как крутятся колеса все быстрей и быстрей, как начинают мелькать перед глазами вагоны.

Когда перенимаешь пойманную птичку из западенки, ладонь чувствует жар от комочка и частый-частый стук. Тоже теперь мое сердце — бьется, будто пойманное рукой.

Мелькают вагоны, вот и последний миновал. И я никак не могу взять в толк, что это надолго, может быть, навсегда.

Среди старых вещей мне иногда попадается белый подшлемник. Я развертываю и чувствую запах летного поля и ветра.

БЕРИ, ДА ПОМНИ

В тени свежесметанного стога хлебаем суп с курицей. Курица хотела снестись в котле с гудроном. Гудрон от тепла размяк — ноги увязли, и курица попала в суп. Обгладываем косточки, ломаем с дедом дужку. Он уже два раза меня подлавливал, но теперь я начеку. Надо ему дать что-нибудь неожиданно и сказать: «Бери, да помни». Тогда-то он никуда не денется, и я пойду на охоту, может быть, даже подстрелю волка. Не спускаю глаз с дедушки, но никак не могу выбрать момента. Он собирает кости в чашку, ворчит на Бобку:

— У, жиган! Куда носом-то в чашку, — протягивает мне, — вытряхни под куст… Бери, да помни.

Обидно до слез.

— Ума-то, что у малого, то и у старого, — бабушка прибирает «со стола», — далась тебе эта дужка.

— Пусть привыкает. В школу скоро пойдет — по старым временам бороноволок.

Ерошит мне голову.

— Задолжал, выходит? — откидывается и дремлет.

Какое же будет у дедушки желание? А ну-ка ночью на сеновал пошлет? Или на конюшню, а там домовой Рыжке гриву заплетать начнет. Рыжка будет храпеть и биться, пока пена с него не станет падать. Тормошу дедушку.

— Что? — поднимает он голову. — А-а… Станешь деньги зарабатывать, так сапоги мне и купишь.

Дедушке ноги ломает «рематизма проклятая», и хорошие кожаные сапоги — его давняя мечта.

— Кабы золота комышек найти, тогда бы зажили. — Бабушка кладет ложки в котел.

— А что бы купили? — любопытствую.

— Нашли бы чего. — И загибает пальцы: — Пяток бы ярок, корову — Зорька старая стала, шубу мне, сапоги деду, тебе валенки, — и больше ничего придумать не может.

Беру ведро, в котором поим Рыжку, и бегу на Березовку. Набираю песку, полощу его, черпаю горстями, вглядываюсь — не пропустить бы золота. Нет, не блестит — и откидываю. Перебрал три ведра — фарту не было.

Много в Березовке утекло воды с тех пор. Давно не ищу в ведре самородков. Но память чем дальше, тем чаще возвращает в прошлое.

После долгой отлучки иду на Березовку. Поскрипывают ремни, блестят сапоги, лихо сидит фуражка с «крабом», у лацкана «крылышки» — волшебный ключ от небесных ворот.

Снегу еще нет, но в колее лед. Ручьи высветлились. Качает водой ветку калины, кровавая кисть обмерзла и ослепительно играет сосульками на солнце, пахнет едва уловимой холодной пряностью осеннего тлена. В мшистой тишине: фьюи-фьюи-фьють… Щуры клюют калину, роняют капельки-звуки: фьюи-фьюи-фьють…

А вот и дом. Лает Тайга. Лай неуверенный. В дремучих глазах вдруг искра — узнала: молотит хвостом, уши прижала, повизгивает.

Дедушка в проеме:

— О-о! Вася приехал…

Колобком скатывается с крыльца бабушка:

— Васенька, милый ты мой, кормилец, — суется мягким носом.