Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 3

• Название: Ленинград действует. Книга 3
• Автор: Павел Лукницкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: История
• Год: 1968

Подвиг, совершенный населением и защитниками Ленинграда в годы Великой Отечественной войны, не забудется ни современниками ее, ни грядущими поколениями. Все девятьсот дней блокады и обороны города-героя, а потом месяцы наступательных операций Павел Лукницкий неутомимо вел свой подробный дневник. Никакая обстановка не могла помешать автору делать свои ежедневные записи. В них — мысли, беседы, боевые дела фронтовиков и горожан множества специальностей. Дневник дает широкую картину того времени во всей ее, порой жестокой, суровой, но предельно чистой атмосфере несравненного мужества.

Способность автора записывать происходящее вкруг него в самый момент события помогла ему создать художественный документ большой впечатляющей силы. Эта книга охватывает период времени от прорыва до полного снятия блокады и, затем, до изгнания разгромленных вражеских войск с территории Ленинградской области. Дневник заканчивается описанием судебного процесса над гитлеровскими карателями — в Ленинграде, после войны. Этой книгой автор завершает свою большую трехтомную эпопею, первые две части которой, под тем же названием «Ленинград действует…», изданы «Советским писателем» в 1961 и в 1964 гг.

---

Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане — документы «беженки». Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там… без старосты нельзя!..

Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это — выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва… Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что «на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!» Отвечаю: «Что же делать, война!» — «Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!»

А потом: «Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне — в ту сторону!»

Он: «Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!»

«А что там на базаре есть?»

«Да все! Ведра, по хозяйству все, только дорогое!»

«Можно и съездить… Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы, иль нет?»

Он: «А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска… Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной».

«А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!»

«Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там — питаются…»

«Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!»

Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься.

Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь — думаешь: как будет? Удачно или нет?

Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом: «Ваш пропуск!»

Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск: «Вот, пожалуйста. На жену и на меня!»

И проехали!

И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно.

Смотрела, приценивалась. Да… Ходили, ходили по базару мы с ним… Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю: «Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?»

Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками: «Не надо, что вы!»

«Возьмите, возьмите, дяденька!»

И вот, он так и не возьмет. Говорю: «У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, — может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!..»

Он: «Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!»

Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая.

Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она — жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но — неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела: «Клава, я твое письмо получила!» (Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я — партизанка.)

Прихожу. Она засуетилась и — «Кушать ты хочешь?», около меня заходила.

Спрашиваю: «Ну как, Катя, живете?»

Она: «Живу, Клава, пока не плохо. Посредственно живу так!»

Все же мне хочется спросить: «Как, с немцами гуляешь или нет?» Но как-то надо было подойти к ней… Покушала: дает мне суп. И с супа все началось: суп с вермишелью.

Я: «Катенька, а где вы вермишель берете?»

Она: «Знаешь, Клава, я познакомилась с одним немцем, с офицером. Он ездит на машине; заведует, насчет продуктов».

Я не настроена слушать, а думала об одном: зачем пришла. Дает мне кашу рисовую, отвечаю: «Во, Катюшка, вы живете хорошо; оказывается, хороший человек офицер-то, помогает!»

Она: «Замечательный. Такой, Клава, хороший, даже иногда Гитлера ругает: «Уже пять лет воюю, и дома не бывал, только письменно; оставшись мать старушка дома». И вот он мне предлагает, чтоб я вышла замуж за него. Как вот, Клава?»

«Если поскольку хороший человек — возьмите и выйдите!»

Она: «Клава, страшно! Вот ведь он говорит — много партизан откуда-то прибыло. Да, говорит, там в ваших краях их много!»

Я: «Нет, Катя, у нас ничего, где? Нет у нас партизан! В других районах специально есть партизанский край, Дедовичевский район. Слышала, Дедовичи?»

Она: «Да!»

Я: «Это от нас очень далеко. Мы их не видим. И действительно, там они хорошо, там так они бьют немцев, слышно, прямо беда! А что, Катюша, неужели немец впустит Красную Армию сюда обратно? Вот ведь партизан слишком много, и, слышно, фронт стал как-то оживаться?» (И как раз в это время Сталинград брали наши, в то время я как раз была в Пскове, январь — февраль сорок третьего.)

«Да, Клавенька, знаешь, пришел взволнованный офицер такой и говорит на днях: «Русские применять начали газы…»

Прикидываюсь, будто поверила: «Да что ты, Катюша! Неужели правда?»

«Да. Только он никому не велел говорить!»

А все же мне хочется спросить у нее: «Катя! А если муж вернется, что ты ему скажешь? Ведь ты живешь же с немцем-то?»

«Да, Клава. Если вернется муж, то мне не жить. Расстреляет меня, и все!»

Я так засмеялась около нее, сижу и смеюсь: «А что ты ему скажешь?»

«Что скажу? Скажу: жила! Что же, не приходится отрицать!..»

«Ну, говорю, и попадет тебе. Лучше тогда выходит и уезжай с ним».

«Нет, хоть и виновата я, но хочется своих дождать… Меня накажут, конечно. Но неужто расстреляют?»

«Да, Катюша! Не поздоровится, конечно… Так, говоришь, ждешь своих-то еще?»

«Черт знает, Клава! Неплохо живется, но почему-то хочется еще, чтобы пришли свои».

«Да, Катя! Как ты моя душевная подруга была, я тебе тоже это скажу, только чтоб впоследствии не было оставши ничего!»

«Неужели, Клава, будем дружбу терять? Никогда!.. А ты-то гуляешь с кем, с немцем?»

«А как же! Тоже гуляю. Нахожусь я сейчас в Славковичах, гуляю тоже с одним офицером. Работаю в санчасти там. И вот нету у нас ни бинтов, никаких медикаментов,, Подруженька, не можешь ли ты достать все?»

«У меня вообще-то бинтов!.. И ривональ есть. Мне принес офицер… Вот я принесу, Клава, я, конечно, разводить его не умею, он порошком, сухой».

Приносит настоящий пакет, очень много в пакете его. И двести штук бинтов.

Я: «А йод есть у вас?»

«У меня две бутылки есть!»

«Я тебе, Катюша, подруженька, уплачу за это все, не беспокойся!»

Вынимаю ей деньги, даю ей тысячу двести денег. Она: «Что ты, не нужно! Офицер еще принесет! У меня прыщики получились на руках, и он мне принес много — у них много йоду! И говорит: «Риванолем привязывай на ночь, тоже хорошо. Так я немножечко развела в кипятке, в водичке, остальное могу тебе подарить, как подруге!»

Встаю я перед ней, беру ее руку, крепко жму: «Большое спасибо! Жива буду, не забуду, конечно!»

«Пожалста, Клава!»

Приходит вечер. Уже стемнело. Приходит легковая машина, выходят два офицера с машины. Мне страшно. Я говорю: «Катюша! Ничего, что я здесь у вас? Ничего они мне не скажут?»

«Да брось ты, Клава! Я тебя сейчас познакомлю, как двоюродную сестру, они будут довольны!»

Все же у меня сердце не успокоилось. Может быть, она хочет предать меня? А пистолет — в валенке, завернут в тряпочке и лежит за голенищем. Маленький!

«Брось ты, не волнуйся!»

«Пропуска-то ведь нет сюда!»

Она: «Люди ездят со Славковичевского района и часто ночуют у нас».

«А вы пускаете ночевать-то?»

«Ночуют! Не бойся, ничего не будет!»

Этим так я успокоилась. Хоть не совсем, но личность держала веселую. Но на сердце было, конечно…

Входят они в комнату. Здороваются с нами. Молодые, красивые. Ну, думаю, как мне обратиться, чтобы выходка моя не видна была партизанская, а — простой такой, тихонькой… Поздоровались они с нами. Они по-русски говорят неплохо. Слова некоторые говорят замечательно. Она говорит по-немецки: «Сестра моя, двоюродная, со Славковичей!..»

Они: «Очень приятно! Как далеко она ехала!»

«А я ее призвала к себе, чтоб она приехала в гости».

«Ну и хорошо! — говорят. — Какая веселая у тебя сестренка, молодая еще!

«Пойдемте в комнату, — говорит Катюша, — в другую!»

Я сижу, конечно, на месте.

Она: «Пойдемте, Клава, пойдемте, там патефон есть у меня. Поиграем!»

Входим в комнату. Они раздеваются, конечно, офицеры, — в шинелях, с погонами, одеты чисто. Обращаются так вежливо со мной. Я тоже, — даю стул, ухаживаю. Завели патефон. А у меня было двенадцать штук пластинок немецких с собой, привезла. Фокстроты там, танцы… Я говорю: «Знаете что? У меня есть пластинки, двенадцать штук! И замечательные пластинки! Немецкие!»

«Да?»

«Да!»

Вытягиваю пластинки из мешочка, подаю немцам — офицерам, конечно.

«Ух, — говорят, — какие хорошие! Вот, потанцуем теперь-то!»