Вольфганг Киссель - Беглые взгляды

• Название: Беглые взгляды
• Автор: Вольфганг Киссель
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-86793-800-0

В европейских литературах жанр травелога (travelogue, англ. — повествование о путешествии) занимает центральное место с самого начала Нового времени. Эта книга предлагает широкий спектр новых прочтений русских травелогов первой трети XX века, охватывая произведения А. Чехова, В. Розанова, М. Цветаевой, О. Мандельштама, А. Белого, В. Шкловского, И. Эренбурга, Г. Иванова, М. Горького, А. Платонова. Основное внимание уделяется травелогам в границах или на границы советской империи, однако представлены и те, в которых речь идет о впечатлениях русских писателей в Западной Европе. Название «Беглые взгляды», с одной стороны, подразумевает историческое состояние бегства, в которое были ввергнуты люди вследствие Первой мировой войны, Октябрьской революции и Гражданской войны в России, с другой стороны — акцентирует эстетическую и поэтологическую «беглость» травелогов модернизма, их ассоциативный и коннотативный потенциал. Так возникает новый образ жанра травелога и его эволюции в русской литературе.

---

Исходным пунктом книги о трудовом лагере является не только размышление о тюрьмах, но в первую очередь образ советского общества в целом. Во второй главе «Страна и ее враги», где дается ретроспективный взгляд на 1931 год, Советский Союз предстает как страна путешествующих энтузиастов с затесавшимися среди них отдельными «врагами». Их надлежало отправить в лагерь. Затем следует глава о тюрьмах в «буржуазных» странах. Таким образом, наррация имеет дело с тройным семантическим противоречием: пространственным и идеологическим между Советским Союзом и «буржуазным» миром; между страной и ее «внутренними врагами»; между прежним (эпохой первой пятилетки) и сегодняшним днем (второй пятилеткой). Изображение совсем не нацелено на проведение границы между тюрьмой и «нормальным» обществом как приметой буржуазного, то есть вчерашнего мира. Как специфический травелог, текст противопоставляет ему модель советского пространства, в котором снимаются границы между «внешним» и «внутренним», между лагерем и свободой.

По поводу тюрем западных стран или дореволюционной России говорится: «Во всех случаях выход из тюрьмы — это рубеж, резкая грань…»[535] Эта граница, которая, кажется, усиливается здесь чередованием синонимов, сильно маркируется при изображении советского лагеря и в итоге стирается. «Заключение» делается относительным при помощи кавычек, а между «внутренним» и «внешним» устанавливается непрерывность содержания: «Отъезжающие стараются не забыть о времени „заключения“, стремятся сохранить методы и формы внутренней организации человеческого коллектива…»[536]

В основной семантической оппозиции институций — тюрьма, заключение vs свобода — граница также стирается: тюрьма — это свобода, то есть она предлагает двойную свободу (в противоположность простой свободе при выходе из «буржуазных» тюрем) — как пространственную, так и духовно-моральную:

В лагерях научились строить перспективу собственной жизни на многие годы. Внешней свободой движения, которая ошеломляет выходца из буржуазной тюрьмы, они пользовались и на стройке канала. Она не волнует их. Они ощущают другую свободу: свободу от вины…[537]

С такой точки зрения, ссылка в трудовой лагерь оказывается эквивалентом «командировки»: обе якобы одинаковым образом выдвигают советских героев, обе конструируют пространство, признаками которого являются отсутствие внутренних границ; деконкретизация и дегеографизация, абсолютность внешней границы, специфическая темпорализация, а также структурирование его посредством символичных и вездесущих (но все же и отчасти конкретных) парадигматических пунктов, символизирующих frontier.

VIII. Резюме: модернистские элементы и антимодернистская полемика

Если вернуться к изначальным направлениям наших размышлений и попытаться резюмировать, каково соотношение рассмотренных советских текстов середины 1930-х годов и травелогов европейского модерна, можно заключить следующее: по сравнению с фактографическими травелогами конца 1920-х годов в 1930-е годы они отличаются явно выраженной литературностью, которая ставит их в новую диалогическую ситуацию относительно традиции литературы путешествий.

При этом оказывается, что тексты специфическим образом вступают в полемику с обеими традициями современной литературы. Они направлены против традиции, ориентированной на факты и подробности, в основе которой лежит модель пространства, многократно дифференцированного «своим» и «чужим», против притягательности «чужого», а также против традиции сосредоточенности на субъекте путешествия, когда речь идет о символизации современного выстраивания субъекта посредством рефлективного отчуждения на основании путешествия (зачастую понимаемого метафорически).

Советские травелоги 1930-х годов противостоят обоим традиционным направлениям. Они обесценивают чужое, с одной стороны, считая частное феноменальное разнообразие эфемерным и (в том числе и для путевых очерков) неинтересным, и, с другой стороны, лишают чужое его функции как инструмента культурной саморефлексии. Что касается пространства, конструируемого травелогами, то в большинстве случаев тексты середины 1930-х годов отказываются от построения пространств чужого как пространств культурной памяти, которые сами по себе имеют для путешественника определенное историческое значение и символически интегрирующую функцию. Рассматриваемые сочинения создают пространство в конечном итоге исторически и культурно не дифференцированное — только из отрицания исторически прошедшего/чужого[538].

В целом создается впечатление, что эти тексты в своих основных измерениях разлагают понятие путешествия и травелога европейского модерна, отменяют его до последней степени. Конструирование пространства как вездесущего «фронта будущего», где перманентно и максимально ускоряется приход утопического будущего, которое творится и осовременивается в борьбе между настоящим и прошлым, демонстрирует гипермодернистский концепт путешествия советских 1930-х годов. Парадоксальность этого кажется тем сильнее, что путешествие предстает здесь как условие существования — и в то же время как невозможность путешествовать.

Что касается национальной государственности как необходимого контекста травелогов модерна и соответствующего им восприятия чужого, то советско-сталинистское понимание путешествия идентифицируется как новый тип его имперского понимания. Ведь именно имперские пространства определяются как тотальные, то есть как самодостаточный «мир», поскольку они структурируются экспансивной и абсолютной внешней границей и поскольку гетерогенность (чужое) в империи представляет собой проблему внутреннего значения (и внешней границы). Таким образом, в будущих исследованиях следовало бы рассматривать советские травелоги сталинских 1930-х годов в рамках традиции имперской практики путешествий.

Сузи Франк (Констанц)

Платонов и Средняя Азия

Проза Платонова — это проза путешественника-исследователя, разведчика слова и мира, который снова и снова открывает регионы и скрытые языковые слои, как правило, не подвергающиеся философской рефлексии. Этот страстный приверженец действительности постоянно находится в движении, проводя время на улицах и в поездах. При этом он вникает в перипетии жизни деревень и маленьких городов Центральной России, а также Москвы, где остается в 1927 году, чтобы стать писателем. Однако его нельзя однозначно отнести ни к миру литературы, ни к области агрономии и техники, где он занимается различными видами деятельности, обеспечивающей ему средства к существованию и дающей возможность ездить в служебные командировки. Хотя он много ездит, маршруты путешествий ограничены четким географическим ареалом: от столицы и Южной России вокруг его родного города Воронежа и до Каспийского моря. Поэтому особое внимание привлекают две необычные цели его путешествий. Сначала предпринятое в 1935 году путешествие в Туркмению, вдохновившее Платонова на создание повести «Джан», а затем также малоизвестное, неосуществившееся стремление поехать на Беломорканал, что привело бы его к Белому морю. Рассмотренные вместе, эти замыслы, из которых один осуществился, а второй нет, позволяют лучше понять открытия Платонова начала тридцатых годов.

Речь идет не о частном путешествии или индивидуальной миссии в деле сельского хозяйства (бывшего для писателя довольно рутинным занятием), но об официальном, коллективном путешествии. Государство организовывало такие поездки для так называемых «писательских бригад», которые после возвращения должны были «отблагодарить» его путевыми отчетами. Путешествие на Север состоялось без Платонова, несмотря на настойчивые просьбы; он, если угодно, не получил на него визу. Речь идет о знаменитой поездке писателей на Беломорканал. Этот огромный канал, которому предстояло соединить Белое море с Балтийским, строился заключенными в целях их трудового перевоспитания. Самые известные русские писатели должны были летом 1933 года принять участие в этой поездке, чтобы «освятить» уже почти готовый канал. В результате была издана знаменитая коллективная книга во славу каторжного труда.

Второе путешествие, действительно совершенное Платоновым, — экспедиция в Туркмению, для которой Горький в начале 1934 года вновь собрал «писательскую бригаду», — было менее крупным и впечатляющим. Но и этой бригаде вменялось в обязанность восхищение успехами социализма, внедренного в Среднюю Азию десять лет назад. На этот раз Платонов даже пополнил свои впечатления, вернувшись через некоторое время в те же места. На их основе он создал весьма значительную повесть «Джан». После безуспешных попыток напечатать ее (даже ценой переделок в 1935–1936 годах) он наконец вовсе отказался от публикации[539].