Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир КОРОТКЕВИЧ
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863–1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной.

---

– Если «связался» значит – «один раз побывал в доме», то я действительно связался.

– Угу, – буркнул Мстислав. – И каждый раз вас верхом на лошади видят. Вдвоем. От бывших клиньев Браниборского до поворота к Таркайлам. Черт полмира обегал, пока вас не нашел да друг к другу не толкнул.

Алесь улыбнулся.

– Надо же и черта уважать, если уж ему столько бегать довелось.

– Что ж, – сказал Мстислав, – как хочешь. Однако знай, что и эти слухи дошли до Раубичей.

– Ну и что? Разве там еще кто-нибудь интересуется мной?

– Я думаю, до этого вас еще можно было помирить. Раубич тоже остыл немного. Понял, видимо, что все это не больше, как грязные сплетни.

– Почему это он вдруг таким умным стал?

– С ним Бискупович беседовал. Серьезно. После твоей речи. А тут ты с Сабиной. Вел себя просто как мальчишка. Слухи дошли до Михалины. Все, видимо, из того самого источника знают…

– Что?

– Что будто ты отдал пустошь так дешево потому, что надеешься в скором времени породниться с Таркайлами… И будто с паном Юрием давно договорено и его согласие есть, потому что он слова не сказал насчет арендной платы, предложенной тебе.

– Как?

– «На вечные времена, – сказал Мстислав. – С условием строительства хранилищ…» Теперь даже те, кто верил, что ты и Гелена невиновны, молчат.

У Загорского перехватило дыхание. Удар был рассчитан и страшен. Он вскочил с места.

– Я же ничего… Она завтра…

И осекся. Все равно ничего нельзя было объяснить людям, которые не верили ему, а верили грязному поклепу.

– Пускай, – теперь гнев душил и его. – Черт с ней, если так. Медальон вернуть?

– Нет.

– И то хорошо… Сплетням обо мне поверила. Не хочу я таких! Не хочу!.. Не было у меня ничего с Сабиной… Но если уж они так, я на самой бедной девушке во всем Приднепровье женюсь…

Мстислав сидел серьезный: поверил Алесю.

– Ты погоди, – глухим голосом сказал он, – ты вначале дождись Майкиной свадьбы.

Алесь скрипнул зубами и сел.

– С кем?

– С Ильей Ходанским.

– Как с Ходанским?

– Так. – Мстислав говорил, словно его кто-то душил. – Когда дошли до нее слухи об этой пустоши, она словно деревянная ходила с неделю… Позавчера этот… явился… Признался в любви.

– И что?

– Дала согласие. Через месяц помолвка.

Кровь прилила к лицу Алеся. Он почувствовал, что какой-то жаркий туман разлился по всему телу. На миг показалось, что он сходит с ума.

– Ну, – сказал он, – ну… ну… этого я и ожидал. Несправедливости. Самой мерзкой… У них это всегда так…

– Не смей ее!

– А то что?

– Что… хочешь… Кого хочешь… Завтра же… Но ее… не смей! Убью!

Мстислав вдруг осекся. Увидел лицо Алеся. Он еще никогда не видел, как люди плачут без слез.

– Мстислав, братка! Ты так любишь ее?!

С минуту висело молчание. Потом Алесь положил руки на плечи Мстислава.

– Прости. Ты иди к ней. Иди. Разрушь там все. Отбей от Ходанского. Иди.

– Никогда, – сказал Мстислав.

* * *

Назавтра Мстислав попытался рассказать Михалине Раубич о том, что на самом деле творилось с Алесем, о рассчитанном оскорблении, которое наносил ему неизвестный враг, о том, что лучше бы помириться, разорвать ненужную помолвку, но встретил обиду, спрятанную за внешним безразличием. Помолвку разрывать было вроде бы «поздно». Разговор окончился ничем.

* * *

Утешал дед. Когда внук возвращался вечером в Вежу (в Загорщине больше не мог), утомленный, посиневший от дневной скачки по полям и лесам, голодный, иногда мокрый выше колен, пан Данила подсаживался к нему в библиотеке и, глядя в огонь, говорил:

– Я знаю, тебе сейчас кажется, что все прошло, все кончено.

Алесь никогда не позволил бы такого разговора родителям. А деда не надо было стыдиться, от него ничего не надо было скрывать. Дед знал: здесь ничем не поможешь, и каждый должен сам пройти это, стать мужчиной, сам найти выход. Он только выжидал, чтоб как раз в этот единственно нужный момент – не раньше и не позже – дать совет. Кризис – он понимал это – еще не наступил.

– А между тем ничего и не кончено.

– Они скоро обручатся.

– Скоро? – Уставшие глаза деда смотрели в глаза внука. – Помолвка – это не свадьба. И даже свадьба еще не конец. Понимаешь, на земле существует единственная непоправимость, невозвратимость. Это смерть. Пока она не пришла, все может измениться твоей волей или капризом судьбы.

– Но зачем же тогда так страдать?

В глубоких глазах рождались хитрые искорки.

– А ты что, легкости хотел? Она ведь ненавистна настоящей любви, эта легкость.

Улыбка, словно бы не в силах сдержаться, появлялась на губах.

– Овидий не дурак был, когда давал совет.

– Какой?

– Заходи через окно, даже если ничто не мешает заходить через дверь. Quod datum ex, – скандировал он, – facili longum male nutrit amorem: та любовь, которую легко дарят, не продолжается долго.

И, стройный, гордый и сильный, пан Данила наклонялся к огню.

– Вот огонь. Иногда он бывает далеко. Но все равно, идя по сугробам, радуйся, что видишь его. Пусть пока что далеко. Со временем придешь… И я тебе говорю: чем больше замерзнешь, тем больше будет счастье протянуть к нему руки.

– А если совсем замерзнешь?

– Глупости! Иди! Мужественные не гибнут…

Дед все понимал. И Алесю становилось легче.

* * *

Тучи, которые день и ночь плыли над равнинами и оврагами, постепенно съедали снега. На самых высоких курганах с солнечной стороны сошел снег, и на проталинах обнажились пряди сухой травы да курилась влажная земля.

Темнели бока курганов. Предки дохнули теплом из могил.

От полудня и до первой звезды звенели над землей голоса: у скирд и на курганах девки и хлопцы «звали весну». Стояли лицами на юг и бросали в простор страстные кличи.

В душу Алеся закрадывалась странная истома и тоска.

Алесь словно ошалел за эти дни. С самого утра ища облегчения, часто не завтракая, садился на коня и объезжал окрестные поля, луга, леса. Охрипший от ветра, с тяжелой от солнца головой, он рыскал от пущи к пуще, избегая деревень и больших дорог, словно очумевший от первой настоящей весны волчонок-переярок, сам не зная, куда его тянет и что ему нужно.

Вокруг было солнце, таяли под ним серые, ноздреватые сугробы, белели дали. Казалось, дороги поднимались выше полей. И в этом большом мире лишь ему не было места.

Первый жаворонок захлебывался под снегами, и ему было хорошо, потому что он только что принес и подарил нивам солнце.

Тревожно кричат грачи, словно дразнят чем-то неведомым.

Вот на витахмовской конюшне ржет жеребец. Диким, не таким, как всегда ржанием. Такое ржание, что недаром, видимо, поверила глупая баба из сказки словам мужика: «А это, любая, нашего пана черти дерут, вот он и ревет дурным голосом».

Котики вербы. Котики, котики, котики вербы. Зеленая на изломе веточка вишни, которую, едучи верхом, можно держать во рту, закрыв глаза, ощущая влажный аромат, свежую горечь и еще что-то непонятное.

И вдруг испуганно вскинуть ресницы от трубного, горластого клича:

– А ужо, дев-ки, весна идет!!

…Первая звезда в высоте. Прозрачно-серое небо над густо-синей землей. Но мягкая свежесть воздуха не приносит покоя. Даль тревожит, волнует, зовет. И, куда бы ты ни повернул коня, на встречу тебе с курганов летят и летят тревожные голоса:

– Дай, Ма-ришка, клю-у-чи!

И опять полет коня. Но издали, с другого кургана, отзывается другой голос:

– Дай, Вла-дак, клю-у-чи!

Болит голова и не исчезает истома, и ожидание наполняет грудь, и ветер свищет в ушах, но скакать некуда.

Вот с третьего кургана:

– Ото-мкнуть земли-и-цу!

И еще откуда-то, совсем издали:

– Вы-пустить трави-и-цу!

Куда убегать, когда весенними вечерами, в жажде неизвестного, вопит с курганов о великом солнце вся родная земля?!

IV

Над березами, что обступали церковь, висели холодноватые и прозрачные звезды. Из окон и широко открытых дверей лился на погост и толпу оранжевый свет. Изредка, когда голоса певчих взлетали особенно высоко, в кронах берез, в гнездах сонно вскрикивали грачи.

В церкви деревни Мокрая Дубрава, самой близкой к Раубичам и Озерищу, шла всенощная по великой субботе. Большая толпа тех, кто не попал в храм, стояла на погосте, слушала пение. Кое-кто временами поднимался на носки и, вытянув шею, заглядывал в огненную пещеру. Видел открытые царские врата, светлые ризы священников и снова опускался, покачивая головой и всем видом показывая, что все как надо, как заведено: знаем, видели, а значит, можно постоять и на погосте, и нет особенной причины тесниться в храме.

Кое-где разговаривали: о весне, о том, как очнулись, поправились озимые, и том, в чем благолепие литургии великой субботы и в чем ее отличие от благолепия литургии пасхальной.