Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

• Название: Колосья под серпом твоим
• Автор: Владимир КОРОТКЕВИЧ
• Издательство: Мастацкая лiтаратура
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1977

Приднепровье, середина XIX века. Готовится отмена крепостного права, меняется традиционный уклад жизни, растёт национальное самосознание белорусов. В такой обстановке растёт и мужает молодой князь Алесь Загорский. Воспитание и врождённое благородство натуры приводят его к пониманию необходимости перемен, к дружбе с людьми готовыми бороться с царским самодержавием. Одним из героев книги является Кастусь Калиновский, который впоследствии станет руководителем восстания 1863–1864 в Беларуси и Литве.

Авторизованный перевод с белорусского В. Щедриной.

---

У него будет самая лучшая и самая красивая в мире жена.

– Я, наверное, очень плохая…

– Почему? – спросил он.

– Так не делают, так нельзя… я знаю. Но ты все же обними меня.

– Я хотел сказать тебе то же самое… Но я тоже думал, что так нельзя.

Их улыбки были рядом.

…Опершись на локоть, она смотрела на него.

Не по возрасту мощные плечи, широкая, как у греческих статуй, гладкая грудь. Безупречная форма откинутой головы.

Он тоже смотрел. Руки нежные и тонкие. Волосы искрятся. Глаза во тьме большие-большие.

Гелена перебирала пряди его волос.

– «В багрянопером шлеме и крылатом…»

– Ты помнишь? – спросила она.

– Конечно.

– А тебя я вначале и не видела. Сидит кто-то рядом со старым паном. И вдруг крик. Бог ты мой, какой! Стыдно стало, что кто-то так верит. Я забылась и глянула… Вежа почему-то потом ничего мне не сказал.

– Еще бы, – улыбнулся Алесь. – Я даже не заметил тогда, что этот семинарист, автор, подвел к Могилеву… море.

– Нет, не то… Я взглянула и увидела хлопчика – я и сама была дитя. А потом ты пришел и сказал, что чудеса должны всегда сбываться. А я улыбалась, а потом перестала улыбаться.

Он поцеловал ее руки.

– Я очень жалел тебя. И эта жалость была как любовь. И еще было что-то более высокое. Я от него и теперь не могу избавиться… Не верю, что ты здесь, что моя… Это как самое большое чудо.

– Глупенький, я самая обычная.

– Не верю. Мне и теперь кажется, будто ты пришла ко мне, а потом запылает заря и ты поднимешься туда.

– Так и будет. Только не туда, а в дебри. Где даже в полдень тень.

– Что такое? – недоуменно спросил он.

– Потом… И вот ты пришел… Я поняла это как предначертание судьбы.

Улыбнулась.

– Для других довольно банальная история – бывший пан и его бывшая актриса. Но ты никогда не был паном. Ни одной минуты. Послушай, – продолжала она, и он не заметил за ее внешне спокойным тоном чего-то глубоко скрытого. – Ты чудесно читаешь. Помнишь, ты читал нам однажды, когда мы попросили, английские стихи? Лучшее из того, что я когда-нибудь слышала.

– А, помню… «Эннабел Ли» Эдгара По.

И северный ветер дохнул и отнял

У меня Эннабел Ли.
Но ангелы неба и духи земли
До конца не могли, не могли
Оторвать мою душу и разлучить
С душой Эннабел Ли.

Он обнимал ее, а где-то за окном тянулась к звездам вампир-трава.

В могиле, где край земли,
Там, у моря, где край земли.

– Спасибо тебе, – странным голосом сказала она.

Она почти успокоилась. Она все же услышала от него слова любви, хотя и обращенные к другой.

…В этом голосе был легкий акцент, с которым говорят в Драговичах. Акцент, который рождал мягкую жалость, стремление защитить ее.

…Алесь лежал на спине, чувствуя, что какая-то неведомая сила вот-вот, вот сейчас поднимет его, и он, не шелохнувшись, так и поплывет над кронами деревьев, над кручами Днепра. И вдруг что-то толкнуло его, словно оборвав полет.

– Почему ты говорила о дебрях, где даже в полдень тень?

Она почувствовала: пришло время, больше молчать было нельзя. С каждой минутой они все больше привязывались друг к другу. Особенно он.

– Ты не должен. Не должен.

– Я хочу, я люблю тебя.

– Не меня, – сказала она. – Тебе нужна другая. Ты любишь ее. Ты еще не понимаешь этого, но ты любишь ее.

– Нет, – возразил он. – Нет.

– Да, – сказала она. – Эта ненависть – просто ваша молодость. Неуравновешенность.

– Так как же тогда?!

– Ты хочешь спросить – зачем? – Она горько рассмеялась. – Тебе нужны были вера и сила… Большое мужество и уверенность. Твердость. Мальчик мой дорогой, – она гладила его волосы, – ты дай мне слово… Тебе не надо больше никогда быть со мной.

– И ты могла?…

– Бог мой. Это так мало.

– А изуродованная жизнь?

– Я не собираясь ее предлагать кому-нибудь еще… И потом – кто мне ее дал?

Он поверил: переубедить ее нельзя.

– Будь мужчиной, – тихо сказала она. – Рядом или далеко – я всегда буду помнить тебя. Если тебе будет тяжело, как теперь, и никого не будет рядом, я приду. Я даю тебе слово, первый мой и последний.

Он сел, опираясь на одну руку, и начал смотреть в ночь за окном. Он молчал, хотя ему было плохо. Но он стал иным за эти несколько часов. Он теперь ни за что не согласился бы страдать на виду у других. Он понял, что никогда в жизни уже не заплачет, только при невозвратимой потере, которая есть смерть.

Алесь смотрел в ночной парк, где замирали последние соловьи.

Была боль, и было мужественное примирение. Все равно звезды стали звездами, мир миром, а человек человеком.

VI

На Днепре стоял мощный паводок. Выше Суходола великая река разлилась на двенадцать верст. Солнце играло в ней, и рядом с этим могучим сиянием казалось мизерным поблескиванье монастырских куполов на том берегу.

На вспаханных огородах земля была черная, лоснящаяся на отвалах, и ослепительно белые яблони красовались, как невесты. Вот-вот должна была зацвести сирень.

Золотыми подкрыльями трепетали на коньках крыш и возле скворечен прошлогодние скворцы. Это была их первая настоящая весна.

И городок, и деревни вокруг, если посмотреть с высокой крыши, казались букетами снежных цветов.

И лишь опытный глаз видел серый цвет в этом белом разливе. Потому что это была цветень.

Грязновато-белая от тычинок цветень яблоневых садов.

На разливе, среди могучих дубов, что стояли по пояс в воде, приткнулись друг к другу несколько челнов. На вершине одного из дубов шевелился головастый Левон Кахно.

Его старшие братья – широколицый добродушный Петрок, белый до седины Иван, тонкий и ловкий, как вьюн, Цыпрук и ворчливый увалень Макар – сидели в одном из челнов. Разные и подобные: большие глаза, носы с легкой горбинкой, розовые губы. Другой челн – другие люди. На руле сидел Цыпрук Лопата из Озерища, глава большого рода. Огромный, как медведь, хмурый, глазки маленькие, сонные. В его челне, посреди мокрых сетей и рыбы, на ядовито-зеленом от воды сене сидели три сына – смотрели на отца, ожидая указаний.

Старший, Юлиан, держал на коленях, как отец весло, кремневое ружье с граненым стволом и темным пудовым прикладом. По прикладу вилась врезанная в древесину и расплющенная молотком медная проволока. Для красоты… Широкоскулое лицо Юлиана с очень широким, но красивым ртом и сильными челюстями было бледно.

Перед ним сидел второй сын, Автух. В чистенькой белой рубашке. На ней кожух без рукавов, овчиной кверху. Белые длинные волосы спутались, падают прядями чуть не до плеч и прикрывают лоб. От этого за версту несет буйной неторопливой силой. Выпуклая, как бочонок, грудь, толстые руки. А лицо худое, хотя и широконосое, и все в мускулах у челюстей, рта и щек.

На носу челна лежал, опершись локтями на влажную сеть, младший из Лопат – Янук. Волосы тоже спутанные, рот тоже большой и жесткий. А глаза больше, чем у всех братьев, задумчивые.

Андрей и Кондрат Когуты с третьего челна смотрели на Янука настороженно. Помнили, что это из-за него Галинка Кахнова вынуждена была когда-то проситься в челн к Андрею. И еще знали, что рано или поздно, а им с Януком доведется столкнуться.

В четвертом челне, что приткнулся к самому дубу, сидели мельник Гринь Покивач и возмужавший за эти годы, весь словно битый сивером и солнцем Корчак. Русые волосы выцвели, дремучие черные глаза смотрели пронзительно. Под грязноватой белой свиткой, за красным поясом, были два пистолета и длинный, дюйма на четыре длиннее, чем у всех, корд.

Покивач в корме держал весло, не сводя глаз с хлопцев на вершине дуба. Пронзительных, желто-янтарных, словно у пойманного коршуна, глаз. Сухое, почти безбородое лицо с редкими усами как будто еще больше подсохло от настороженности и ожидания. У его ног лежали два ружья, прикрытые свиткой.

– Тот, что от вас отъехал, это кто? – спросил Корчак.

– Молодой Загорский, – ответил Андрей.

– Гм. – Корчак прижмурил глаза. – А с ним?

– Кирдун Халява.

– Жаль, – сказал Корчак. – Это почему они здесь?

– А что, Днепр только для тебя? – спросил Кондрат. – Он уже третий день у нас. Вот мы нарочно вчера сетку возле трех верб поставили, а сегодня погнали Алеся снимать. Время есть… Ты не горячись, Корчак, он человек хороший.

– Значит, поспешаем, – сказал Корчак. – А ты, Кондрат, смотри. Не пожалеть бы тебе…

Кондрат улыбнулся одним ртом.

– Ты еще не пануй. Ты мужиков не знаешь, Если кто-то и пойдет к тебе, ты не задавайся, атаман. Ты с ними как с братьями. Они натерпелись. Им нового пана, да еще из хамов, не надо.

– Чего плетешь? – спросил мрачный Юлиан.

– А то, что твоя спина, видать, по новому седлу плачет, Юлиан. Не дай бог из хама пана, а из дерьма пирог.