Владимир Бушин - Солженицын и евреи

• Название: Солженицын и евреи
• Автор: Владимир Бушин
• Жанр: Публицистика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-4438-0601-3

Владимир Сергеевич Бушин — яркий публицист, писатель, поэт и литературный критик — знал Александра Солженицына ещё с 1960-х гг.

В своей книге он отвечает на вопрос, который до сих пор занимает всех исследователей творчества Александра Солженицына — был ли Солженицын антисемитом? Бушин рассказывает о том, как мощную поддержку оказали евреи из советских журналов и издательств Александру Солженицыну в начале его творческого пути. Поддерживали они его и позже; чтобы не быть голословным, Владимир Бушин называет многие имена евреев, принимавших участие в «раскрутке» Солженицына.

---

Но у Сарнова ушки на макушке, он самый чутконосый критик современности. Бенедикт не верит ни своим соплеменникам, ни друзьям.

Тут надо осветить эту фигуру поярче. Первое, что бросается в глаза при чтении сочинений Сарнова, это его необычайная то ли чувствительность, то ли истеричность, то ли просто трусость. Ну, смотрите: «Это сообщение, как гром среди ясного неба, вызвало у меня ужас». «все мое существо сковал страх». «прочитав письмо, я был потрясен». «я был поражен». «ужас не покидал меня долгие дни». «мой страх перед неизвестностью». «меня одолевали кошмарные предчувствия». «новая волна страха окатила меня». «я просто ошалел». «На мое плечо легла чья-то рука. Каталептическая скованность охватила меня». «сердце ухнуло куда-то вниз». «руки у меня тряслись, губы дрожали, голос прерывался». «это поразило меня в самое сердце». «я висел в воздухе».

И вот при всем этом, в ошалелом состоянии витая в воздухе, критик всю жизнь одержим буйными страстями. Их три. Первая большая страсть — патологическая любовь к писчей бумаге. Честно признается: «Я с детства питал какую-то странную необъяснимую любовь к тетрадям, блокнотам, записным книжкам — вообще к бумаге». Думаю, что никакой загадки тут нет. Просто уже тогда в детской подкорке жила мечта писать и писать, печататься и печататься. Так что, точнее сказать, тут не любовь к бумаге, а страсть к ее поглощению своими письменами.

В советское время эта страсть удовлетворялась слабовато, выходили у Сарнова книги не часто и были страниц по 200–300, ну, от силы 350. Зато уж ныне, когда нет никакого контроля и цензуры, он развернулся! Вот книжечка «Скуки не было» — 700 страниц (41 печатный лист), и это только первая часть воспоминаний, вторую я не видел. Да уж наверняка не меньше. Затем одна за другой выскочили фолиантики в 600 страниц (38 пл.), в 830 с. (43 пл.)… 830 с. (43 пл.)… 1000 с. (52 пл.). 1200 с. (62 пл.).. И все каким форматом! И вот «Феномен Солженицына». Мне дала ее посмотреть соседка по даче. Это 845 страниц. Правда, на 3/4 или даже 4/5 она, как и другие его книги, состоит из чужих текстов — от Льва Толстого да Валерии Новодворской. Иногда интересно. Но это не важно, главное, бумажная страсть удовлетворена полностью!

Кстати, Солженицын тоже был одержим этой страстью. «Раковый корпус» — 25 листов, «В круге первом» — 35 листов, «Арихипелаг» — 70, «Теленок» — 50, а там еще необъятное десятитомное «Красное колесо», «Двести лет вместе» — 66,5 пл. Сопоставимые объемы! Тут немалую роль играет еще и мания величия: оба уверены, что все ими написанное ужасно важно, ценно, прекрасно по слогу и форме, а потому и ужасно интересно для читателя. Так плодовиты бывают только гении и графоманы. Но гением на всю Ивановскую объявлен только один из них.

Примечательно, что при такой страсти к писанию, Сарнов до сих пор не понимает некоторых простейших правил приличия в этом деле. Например, нельзя же ставить подряд, впритык одно за другим имена разных людей. А у него то и дело: «у жены Гриши Свирского Полины» — 3 имени. «шандарахнула (?) бы Лидия Корнеевна Веру Васильевну Смирнову» — 5 имен!., «друг Василия Семеновича Семен Израилевич Липкин» — 5 имен!., «дневники секретаря Константина Михайловича Симонова Нины Павловны Гордон» — 6 имен!., «письмо Татьяны Максимовны Литвиновой Эмме Григорьевна Герштейн» — 6 имен»! И так далее. Ну, где ж тут гений? Глухарь!

А какими словесами нашпигованы его тексты!., «тезаурус». «флагеллант». «макабрический». «каталептический». «флуктуация». «филиация». «экстраполяция». «сублимация». «контаминация». Уж не говорю о таких более внятных речениях, как «аллюзия». «оксюморон». «перифраз». «эскапад». Какая ученость!.. Я подозреваю, что речи и статьи Медведеву пишет именно он, Сарнов.

А рядом с этой изысканной ученостью — оксюморончики такого пошиба: «Он что вам, в щи насрал?» От таких изречений и у беспризорника Астафьева тошнит, а уж когда следом спешит сочинитель, выросший на асфальте улицы Горького. С другой стороны, некоторые из не таких уж мудреных слов и даже литературоведческих терминов, которые любой критик обязан знать, Сарнов просто не понимает. Например, перифразом он называет пародийное коверкание, перефразирование какого-нибудь известного текста. Так, уверяет, что где-то когда-то какие-то школьники на мотив гимна распевали:

Союз нерушимый голодных и вшивых.

Вот, говорит, типичный перифраз. О школьниках тут, разумеется, полное вранье. Это он сам сочинил и просил мамочку напевать ему перед сном. А о перифразе — как раз, если угодно, вшивая неграмотность, ибо это слово означает не коверкание, не перефразирование чужого текста, а совсем другое — иносказание: не «лев», а «царь зверей», не «чемпион мира по шахматам», а «шахматный король», не «литературный критик Бенедикт Сарнов», а «графоман Беня» и т. п. Он не понимает даже столь простой литературоведческий термин, как «гипербола», но писать об этом уже просто скучно и утомительно.

А вот Беня потешается над известной надписью Сталина на поэме Горького «Девушка и смерть», сделанной в дружеской обстановке и вовсе не предназначавшейся для публикации: «Эта штука посильнее «Фауста» Гете. Любовь побеждает смерть». Ах, как смешно и несуразно — «штука»! А что смешного? Маяковский не на книге для личного пользования, а в стихотворении для газеты назвал поэзию «штуковиной». Да и сам Сарнов буквально через несколько страниц пишет: «Загадочная все-таки штука — человеческая душа!» Вот так да! Другому запрещается книгу назвать штукой, а для самого бессмертные души человеческие — штуки!

Но критик изменил бы себе, если еще тут же и не соврал бы: «Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы». Да ведь долгие годы никто и не знал об этой надписи Сталина, и поэма, конечно, не была в программе. В программе были «Песня о буревестнике», «Песня о соколе», «Старуха Изергиль», «Челкаш», «На дне», «Мать», в десятом классе — «Жизнь Клима Самгина». Теперь все это вытеснили антисоветчики А.Рыбаков, В.Аксенов, неприметный и давно забытый А.Гладилин, живущий где-то за бугром, неизвестно откуда взятый новорожденный классик Эппель с еще не обрезанной пуповиной…

А уж как напичканы тексты Сарнова как бы остроумными, но замусоленными штампами! «Ни при какой погоде». «и ежу понятно» и т. п. стилистические пошлости.

И вот при такой-то амуниции Сарнов берется рассуждать о разных художественных тонкостях и о больших литературных фигурах — о Толстом, Блоке, Маяковском!.. Да где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы твоим колбасным батонам из пяти-шести имен?

Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, — ненависть к стране, где он родился, к ее строю, к ее руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова. Но это не мешает ему «каждый год пятого марта — в день смерти Сталина — собираться с друзьями». Они празднуют годовщину. Возглашают тосты, пьют шампанское: «За то, что мы его пережили!». И каждый год! Это уже сколько раз? В этом году будет 60! И друзья-то уже почти все почили в бозе: Балтер, Корнилов, Слуцкий, Рассадин, оба Шкловских… А он все пьет, пьет и за такой срок до сих пор не сообразил, что пережить человека, который на пятьдесят лет старше, — что за достижение? Вот ты Чубайса или Абрамовича переживи!

Сюда же, к антисоветчине, надо отнести и страстное отвращение Сарнова к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чем даже в мирное время меня, говорит, «бросало в холодный пот». Можно себе представить, что бы с ним случилось, если его забрили бы в армию в военное время, хотя признается, что нападение Германии на нашу родину 22 июня 1941 года он встретил с радостью. Между прочим, как и его друг Г.Бакланов.

Третья страсть — национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это просто какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: «Мы все — от мала до велика — тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только (!) вот так немцами». И через несколько страниц в связи с тем, что Константин Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял «немца» на «фашиста» с той же осатанел остью твердит: «Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор «немца» уже не пропустил бы». «Установки», приказы, заговоры мерещатся ему всегда и во всем. И тут же тяжкое клеветническое обвинение: «Эта замена прозвучала тогда чудовищной фальшью. Мы воевали (они воевали!) не с «фашистами», а — с немцами. Только так, и не иначе, называли мы тогда врагов. И были правы». Так что, немцы, гитлеровская армия не имели никакого отношения к фашизму?

Ведь Сарнов во время войны был уже здоровым малым призывного возраста и должен бы видеть своими глазами, слышать своими ушами, что в разных ситуациях, с разных «трибун» мы говорили тогда и «немцы», и «фашисты», и «нацисты», и «оккупанты», и «гитлеровцы» — где что больше подходило и во время войны, и после. Ничего не видел, ничего не слышал — весь был поглощен страхом перед призывом в армию.