Валентин Гнатюк - Перуновы дети

• Название: Перуновы дети
• Автор: Валентин Гнатюк
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-227-04536-2

Данная книга – не фэнтези и не боевик на славянскую тематику. Она для вдумчивого читателя, интересующегося историей и философией древних славян, знакомого с «Велесовой книгой». Роман представляет собой многоплановый экскурс в различные временные пласты, где прослеживается история создания, потери и нового обретения древнейших славянских текстов-летописей.

Первая часть романа, «Деревянная книга», повествует о находке дощечек с неизвестными письменами в имении Донец-Захаржевских под Харьковом во время Гражданской войны. Действие охватывает начало и середину XX века, – древнеславянскими униками занимаются художник Изенбек и литератор Миролюбов.

Вторая часть, «Перуновы дети», знакомит читателя с событиями и личностями Древней Руси X века – волхвом Велимиром, старым воином Мечиславом и его учеником Светозаром. Рассказывается о создании деревянных дощечек. Главным героем третьей части, «Нить времён», является бывший сотрудник спецслужб майор Чумаков, к которому после тяжёлого ранения приходят странные видения. Пропуская через себя древнее, он становится жрецом современности.

---

Воевода вскользь взглянул на дощечки и только махнул рукой.

Казак принёс ещё охапку книг, высыпал их на толстый слой сена, устилавшего дно, и снова скрылся в проёме амбара.

Глаза Захаржевского обратились на большую книгу в красном сафьяновом переплёте с полуистёртой вязью золочёных букв. Сафьян был местами протёрт насквозь, но углы, окантованные серебряными накладками тонкой чеканки, остались целы, и книга имела ещё довольно приличный вид.

Захаржевский взял её, раскрыл. Внутри на тонких пергаментных листах красными, частью выцветшими чернилами был выписан удивительным каллиграфом рукописный текст, заглавные буквицы которого переплетались с дивными растениями и птицами. С трудом полковнику удалось разобрать первые слова в сложной вязи заглавия: «Сказъ о Св… ве… ромъ… нязе юевскомъ».

Что за «Св-ве»? Савве? Или святом Савле? Постой! «… нязе юевскомъ» – может быть «о Святославе, князе киевском»?

– Ерофей Захарович, ваша милость! – доложил пристав. – Чернокнижников привезли!

– Заканчивайте скорей! – поторопил воевода. – Идёмте, Григорий Михайлович.

– Да, да, сейчас, – отвечал Захаржевский, кладя книгу обратно. Мельком выхватил названия других книг, записанных, видимо, самим чернокнижником от руки неровными буквами: «Звездочтец», «Громовник», «Коледник», «Волховник». Уловив на себе пристальный взор Евлампия, спохватился, что слишком увлёкся просмотром еретических книг, и поспешил вслед за воеводой.

Евлампий принялся плотнее укладывать мешки и связки. Наконец дьяк уселся рядом на передок и приказал:

– Трогай!

Воз выехал со двора управы и, сопровождаемый казаками, направился к срубам.

Воевода, переговорив со стрелецким начальником, велел подать коней, и они с Захаржевским верхом поехали сквозь расступающуюся толпу к центру площади.

Стрельцы в своих красных кафтанах бердышами оттесняли слишком любопытных зевак, пытавшихся проскочить сквозь оцепление.

– Всё готово, вашь высокородие! – доложил стрелецкий сотник. – Можно начинать!

Воевода огляделся и, найдя, что всё идёт как надо, согласно кивнул.

Осуждённые, доставленные под усиленным караулом на специальной телеге в железной клетке и закованные в цепи, сидели отрешённо, не глядя на теснящуюся вокруг толпу, словно не они являлись причиной предстоящего действа.

Клетку отворили, буквально выволокли оттуда братьев, потому что сами они идти уже не могли, и потащили к срубу. Палачи и их подручные помогли караульным втащить осуждённых на помост и приковали с двух сторон к столбу на всеобщее обозрение.

Кто из братьев старше, теперь судить было трудно, оба представляли ужасное зрелище: одинаково измученные и изувеченные пытками, обросшие, в изодранных рубахах и портах на тощем теле. Оба, видимо, отличались прежде недюжинным здоровьем, если смогли вынести все пытки, не помереть и не сойти с ума, как это происходило со многими. В таком случае высшему начальству отписывалась бумага, что означенные люди удавились, отравились зельем, учинили над собой смертоубийство либо просто «померли за караулом своею смертью».

Один из братьев был понур, с потухшими очами, и лишь стонал, когда его вывороченные в суставах руки и ноги крепко пригвождали к дереву.

Второй, что пониже ростом, окидывал площадь странным, жутко горящим взором.

– Не гляди колдуну в глаза! – крикнул кто-то в толпе неподалёку. – Положит заклятие, потом уже никто не снимет!

– Точно, в предсмертный час у него самая сила, её демоны приумножают, так вокруг и вьются. Детей, детей прячьте!

Когда колдунов привязали к столбу, приказной дьяк с царской хартией и печатью на шнуре гордо взошёл на помост, прокашлялся и стал громко читать своим высоким дребезжащим голосом:

– По Высочайшему указу… Великого государя, царя, самодержца всея Великия и Малыя и Белыя Руси… Ввиду того, что многие незнающие люди в польских и украинных землях, забыв страх Божий, и не памятуя смертнаго часу, и не чая за то себе вечные муки, держат отреченыя еретическия и гадательные книги, и письма, и заговоры, и коренья, и отравы, и ходят к колдунам и ворожеям, и на гадательных книгах костьми ворожат, и теми кореньями и отравы, и еретическими наговоры многих людей насмерть портят, и от тое их порчи люди мучатся разными болезнями и помирают, строжайше повелевается…

Дьяк сделал многозначительную паузу и строго посмотрел на стоявших впереди свидетелей, проходивших по делу о колдовстве.

– Повелевается, – продолжал он, – чтоб люди те впредь никаких богомерзких дел не держались и те б отречённые и еретические книги, и письма, и заговоры, и гадательныя книжки, и коренья, и отравы пожгли и к ведунам и ворожеям не ходили, и ведовства не держались, и людей не портили!

Притихшие было свидетели, услышав, что карательных мер к ним применять не будут, радостно зашевелились.

– Относительно же чернокнижников Тимошки и Софрошки Савиновых, – читал далее дьяк, добавив в голосе грозных нот, – которые от таких злых и богомерзких дел не отстали и Указ, воспрещающий бесчинства и чародейства, неоднократно нарушили, за то воеводе харьковскому Ерофею Захаровичу Молодецкому повелеваю дать сим злым людям и врагам Божиим отца духовного, сказать братьям Савиновым их вину в торговый день при многих людях и казнить смертью – сжечь в срубе с кореньем и травы безо всякия пощады, а домы их разорить до основания, чтобы впредь злыя их дела николи нигде не вспомянулись, а иным неповадно было наговоры читать и людей до смерти кореньем втравливать… [1]Указ подписан… именем Великого самодержца Фёдора Алексеевича… Июля месяца, дня третьего, лета одна тысяча шестьсот семьдесят шестого от Рождества Христова…

Отец Иннокентий, назначенный духовником, уже поднимался на помост. Несмотря на жару, он был в полном облачении. Подойдя вначале к тому, что был выше ростом, стал говорить с ним. Захаржевский улавливал не все слова, он только видел бледное лицо приговорённого и глаза, полные смертной тоски, из которых, при обращении к нему священника, полились обильные слёзы.

– Веруешь ли ты во Христа? – спросил, поднимая большой золотой крест, отец Иннокентий.

– Верую… – всхлипнул осуждённый.

Священник снова спросил:

– Веруешь ли во Христа?

– Верую, отче! – с безысходной мольбой и отчаянием ответствовал тот.

И в третий раз вопросил духовник:

– Воистину ли веруешь?

– Воистину верую, отче!

– Слава тебе, Владыко, Христе Боже, человеколюбче, ибо примет смерть Софрон Савинов рабом твоим!

И, перекрестив широким знамением, духовник протянул крест для целования.

Как в предсмертной агонии дёрнулся осуждённый навстречу, но почерневшие цепи, глухо звякнув, остановили порыв, и он, слегка коснувшись распятия губами, вновь обмяк и обречённо повис, понурив голову. Потом рванулся, задёргался и стал истошно вопить:

– Люди добрые, за что? Невиновен я, православные, именем Христа и матушки нашей Богородицы лечил людей! У кого хошь спросите! Отпустите меня, а-а-а!

Женщины в толпе запричитали, завсхлипывали, истово крестясь.

– Он моему Митьке огневицу вылечил, – вполголоса со слезами на глазах сказала одна селянка другой.

– Цыть! – шикнула та. – Хочешь, чтоб и нас к еретичеству приписали? Молчи!

Отец Иннокентий между тем, тяжело отдуваясь, подошёл ко второму еретику.

– Покайся, очисти душу перед кончиной! – сказал ему священник.

– Не в чем мне каяться, – ответствовал слабым, но твёрдым голосом осуждённый, – не делал я людям зла…

– Перед Богом ответ держать будешь, подумай, не богохульствуй в свой смертный час. Гореть ведь будешь, окаянный, в вечной геенне огненной! – стал терять терпение духовник.

Возникла пауза.

Колдун поднял глаза, посмотрел в голубое небо, сощурился на жаркое солнце. Потом, как будто оттуда к нему пришла неведомая сила, расправил искалеченные плечи и заговорил окрепшим голосом:

– Перед честным народом, перед богом Всевидящим, перед небом этим синим и солнцем праведным, в сей смертный час клянусь, что не творил зла ни людям, ни детям, ни скотам, а лечил их только во здравие! Да услышит меня Господь Всевышний и простит, и вы простите, люди добрые, ежели завинил в чём невольно…

– В глаза, в глаза не гляди! – вновь тревожно зашептал чей-то голос.

Отец Иннокентий поспешно осенил еретика знамением и приложил крест к его сухим губам. Резко повернувшись, чтобы идти, он вдруг почувствовал головокружение. Может, сказалась жара и плотный обед с водкой накануне, но в глазах потемнело, и священник, протянув руку вперёд, покачнулся, подобно беспомощному слепцу.

Гул и ропот волной пробежали по толпе и замерли. В напряжённой тишине стало слышно, как щебечут птицы и шуршит на ветру солома у подножия сруба.