Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3

• Название: Личный демон. Книга 3
• Автор: Инесса Ципоркина
• Жанр: Ужасы и Мистика

Третья, заключительная книга о Катерине и о ее пути от удобной неприметности до возвышения на пиратской виселице. За которым следует падение прямиком в преисподнюю, где Катерину уже ждет законный супруг и никогда не виданная, хоть и рожденная ею дочь. И опять-таки не скажешь, к счастью ли возвышение, к горю ли падение и так ли страшен черт, как его малюют…

---

Ни Абигаэль, ни Сэм не испытывают почтения к человеческим телам. Зато Вэл — тот испытывает, и еще какое. И даже устроился медбратом в больницу, где лежит в летаргии Сновидица — точнее, одна лишь плоть Сновидицы, надвое разделенная огнем. Пластиково-гладкая, парализованная розовая щека, глаз без ресниц и брови, голый висок — одна сторона; прорезавшиеся тонкие морщинки, приподнятый в застывшей улыбке уголок губ, рыжий ежик волос, тронутый сединой, будто изморосью — сторона другая. Наверное, у них даже сны разные. Надо будет спросить у княгини, когда они встретятся в следующий раз — там, внизу.

Колючий бронзовый венок, обвивающий звезду, вздрагивает, как живой. Нет, он не вздрагивает, он сотрясается, словно при землетрясении, аж шпиль шатается и антенны гудят эоловой арфой. Кажется, вот-вот и венок, и звезда брызнут во все стороны шрапнелью, прольются на землю смертоносным золотым дождем. А через минуту дверца на площадку открывается и к их компании присоединяется сын Сновидицы, Виктор. Первым делом он садится на побитый временем поручень, свесив длинные ноги через прутья решетки, и фотографирует собственные ступни, беспомощно болтающиеся в двухстах шестидесяти семи метрах над землей.

— Надумал мамочку позлить? — интересуется Эби, протягивая второй шот Витьке. У нее что там, охотничий сервиз на шесть персон? — ревнует Сэм. Виктор, в отличие от самого Сэма, не собирается смаковать напиток, вливает его в себя, как водку, и сразу протягивает руку за добавкой.

— Она не злится, — произносит Золотой Дракон, чуть задыхаясь, — она любит этот вид. Говорит, скучает по нему. И первым делом навестит, когда…

— Когда умру, — мечтательно тянет Сэм княгининым голосом, — сразу же отправлюсь путешествовать…

— …И ебись твой ад конем! — хором заканчивают они излюбленную фразу владычицы преисподней. А потом все трое смеются — каждый своему.

Вэла все нет, и нет, и нет. Фонари заливают университетский городок расплавленным золотом, оно течет по улицам, будто по изложницам,[91] собираясь огненными каплями, сплетаясь в сеть, накрывшую вечерний город. Москва-река из серебряной понемногу становится черной, и только золото, текущее по ее берегам, подсвечивает ее гигантское змеиное тулово. Ночь безумных владык наступает на мир неотвратимо, катится, точно подожженное колесо с горы.

Их всех уже ждут в аду. А Вэл, сволочь такая, опаздывает.

Наконец он появляется, закуривает и тянет жадно, глотая щеки:

— У меня сегодня в травме интересный случай с ушибом мозга…

Все покорно выслушивают рассказ духа небытия о том, какая уникальная, доселе невиданная амнезия настигла велиарова пациента. Или это не его пациент? Разве бывают у медбратьев пациенты? Кто поверит, что смазливая златовласка-синеглазка двадцати лет от роду опытней любого доктора из ныне живущих на земле, кто доверит ему отделение?

Впрочем, захоти Вэл сделать карьеру, уже бы руководил здравоохранением на всей планете. Но он, как все ангелы и демоны, перемещается по краешкам людских судеб, касается человечьего разума неощутимым касанием, не привязываясь надолго ни к кому и ни к чему. За одним исключением. Вот оно, исключение, стоит рядом, привалившись к отцовскому плечу, протягивая Вэлу свою флягу. Стаканчики, похоже, все-таки кончились.

Дух небытия, временно сосланный на землю, исполняющий обязанности медбрата и человека, делает глоток, взрыкивает и передергивается. Потом обводит глазами их маленькую компанию и деловито спрашивает:

— Ну что, полетели?

Остальные кивают, залезают на перила ограждения и спрыгивают вниз, словно стая сапсанов срываясь с башни. Их тела, не долетая ротонды Музея Землеведения, истаивают в воздухе, исчезая из мира людей, перемещаясь в мир мертвых, где мрак стоит за троном безумных владык, где ждет их Сновидица — не спящая, глаз не смыкающая супруга князя тьмы.

* * *

В первый же год правления своего Катерина осознала: божественные сущности и титулы дают так мало силы и налагают так много бремени… Что ж, ей с земных времен не привыкать тащить чужой воз, подменять коллег, бьющих на жалость: сделай, помоги, прикрой, сами мы не местные и неумехи вдобавок. Вот и богам не привыкать слушать человечье: спаси-сохрани, поможи-оборони, пощади-помилуй. Лентяи и захребетники, всех убить и уехать в отпуск, устало думает Саграда.

В мире людей вовсю трезвонят рождественские бубенцы, витрины убираются в синее и серебро, в алое и золотое. Катя не увидит Рождества и Нового года еще год и шесть месяцев. Потом Денница освободит ее от смертного тела и от обета антихриста. Катерина будет вольна жить или умереть, уйти или остаться, быть или не быть. Два года подряд Саграда гонит от себя мысль о выборе. Потому что у нее все еще есть тело и оно мешает ей выбрать.

Оно болит. Катерина чувствует каждую атрофированную мышцу, каждый пролежень на коже Сновидицы, каждую иглу в исколотых венах. Но самое мучительное — сны.

В них Сновидица ходит путями человеческой глупости, и путями смертных грехов, и путями грехов обыденных. И узнает, что некоторых людей от впадения в смертный грех спасает исключительно глупость. Оказывается, смертными считаются пороки, захватившие душу с полного ее согласия и при попустительстве разума. А если не видеть очевидного, то и смертный грех считается обыденным. Греховной рутиной. Все так делают, думает убийца, вытаскивая окровавленный нож из еще теплого тела. Мне не оставили выбора. Это ты виноват, что я тебя убил.

Вот почему человек цепляется за отсутствие выбора, бесстрастно отмечает Сновидица: рабство позволяет ему грешить тяжко — и избегнуть наказания. Суд небесный, в отличие от суда земного, учитывает незнание законов. И освобождает от ответственности рабов, невежд и лгунов себе.

Катя не осуждает и не завидует. Есть тайны, имеющие власть над людьми, есть люди, обретающие власть над тайнами — и даже своими. Катерине довелось родиться среди первых, чтобы со временем переродиться. Все на свете тайны — ее, теперь, когда Саграда стала Сновидицей.

Сны рассказывают Катерине больше, чем она хочет знать. Они текут через ее мозг, как река, они его затопляют, будто речной плес — и Катя ждет, когда же они схлынут, пенясь перекатами. Она устала лежать на дне, глядя на мир из-под воды. Нынче Саграда хорошо-о-о-о знает, каково было Повелителю мух, тысячи лет палимому солнцем. Хотя нет, у Баала все было иначе — ведь у него не было тела, вопящего «Опасность!», сигналящего морзянкой боли, играющего с мозгом в бесконечное «Кто кого переупрямит».

Некому было отвлечь бога пыток Баала от его видений, от его душевных мук. Вот он и дошел до жизни такой, философски замечает Катерина. Может, через год и мое тело обессиленно смолкнет, я перестану ощущать что бы то ни было, останутся только сны — и за полгода сведут меня с ума. Хотя вся преисподняя и так убеждена, что я чокнутая. Чокнутая княгиня ада с богиней безумия в качестве бессменной помощницы-аколита.

— Ой, можно подумать, тебе есть дело до чужого мнения! — морщит нос Ата, играя с адской гончей, больше похожей на добермана размером с медведя. Псы Гекаты, признавая только свою хозяйку, с глубоким чувством вины ОБОЖАЛИ Апрель. И мучительно страдали от этой зависимости, на глазах опускаясь и теряя собачье-адское достоинство. Вот и сейчас богиня безумия, почесывая за ушами чудовищную морду, текущую слюнями на вечернее платье от Пако Рабана, тайком сует в рот хеллхаунду куски со стола. А Катя делает вид, что ничего не замечает. Не дело прикармливать псов Гекаты, но сегодня такая ночь, когда можно все. Например, чего-то не замечать, даже если ты всевидящая Сновидица.

— Много думать вредно, — щурится Люцифер поверх края чаши.

Саграда бросает взгляд на своего хейлеля и не может удержаться от смеха:

— Ты похож на снайпера, лежащего за бруствером. На хитрого полупьяного снайпера.

— Напейся и ты, — советует Денница. — Напейся и усни без всяких снов.

Предложение из тех, от которых невозможно отказаться. И волей-неволей княгиня соглашается: протягивает свою чашу и постукивает ею о край чаши князя. При соприкосновении кубки издают сухой костяной треск, точно черепа, из которых они сделаны, крошит в осколки лопата гробокопателя.

Иногда Катерине хочется, чтобы так и было: чтобы их чаши скорбей разбил кто-нибудь поистине могущественный, чтобы освободил их обоих от прошлого, да и от будущего тоже, чтобы не приходилось за каждой трапезой глотать из них соль и горечь, чтобы не думать о том, из чьей головы сделают однажды чашу Денницы-младшей…

А вот, кстати, и она. Легка на помине.

— Мама? — произносит Дэнни с таким почтением, с каким не произносят и «царица», «княгиня», «владычица». Саграда улыбается, прикрывает глаза: здравствуй, дитя мое, здравствуй.

Они бы поняли друг друга и без слов, и без интонаций — дитя, носящее в себе камень, способный всё разрушить, и мать, носящая в себе знание о том, как всё будет разрушено. Нет им надобности ни расшаркиваться, ни раскланиваться, ни медом мазать. А вот поди ж ты — церемонии, как нынче говорит молодежь, доставляют. Сколько ни смейся над княгиней и княжной их мужья, проведшие в аду века и века, повелители пресыщенные, опытные, к придворным экивокам и книксенам привычные, все равно приятно бывает состроить надменную физиономию. Или присесть, держа спину колом, не стараясь нагрубить даже мысленно, но предупреждая: долг — сюзерену, честь — никому.