Николай Окунев - Дневник москвича. 1920–1924. Книга 2

• Название: Дневник москвича. 1920–1924. Книга 2
• Автор: Николай Окунев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-203-01823-5

В своих мемуарах автор воспроизводит картину московской жизни в дни двух революций 1917 года, гражданской войны, новой экономической политики советской власти. Он показывает, как разрушались устои Российского государства: экономика, культура, религия, мораль, быт. «Утомительным однообразием безобразий» считает Окунев то «новое», что входило в русскую жизнь…

Воспоминания автора иллюстрируются фотографиями прежней Москвы и ее обитателей.

---

На Западном фронте как будто бы начинается отпор польскому нашествию. В Полоцко-Лепельском районе прорван фронт противника на 75 верст; занят красными город Десна. Около Лепеля и Борисова советские войска перешли р. Березину.

Вчера, т. е. 7/20 мая, в праздник Вознесения Господня, явился нежданно-негаданно под кров своего родителя мой горе-герой. Значит, письмо его о назначении в Новороссийск, так сказать, «аннулируется», ибо он командирован на западный фронт, собственно в Смоленск, что и дало ему возможность заехать домой. Ехал он в вагоне 5 суток, с вокзала принес на себе пуд муки, 10 ф. сала и 1 ф. махорки, насыпанной попросту в карман пальто. Что касается «вещей», то их у него, кроме того, что было на нем самом, оказалась только одна пара белья, а счет «капиталов» всего только 500 р., и вот все, что «стяжал» себе этот неисправимый коммунист.

В первый момент его появления было незабываемо трогательно. Уж очень его внешность, одеяние и багаж были печальны. Пришел он в Москву «из Керчи», т. е. из тех же мест, откуда заявился к своим родным Геннадий Демьянович Несчастливцев, и был ужасно бы похож на него, если бы он был вдвое постарше. Так же как и у того, у Лели на лице обнаружились «следы беспокойной и невоздержанной жизни», «на нем длинное широкое парусинное пальто», очень поношенная фуражка и т. д. На ногах огромные, тяжелые, неуклюжие, грубой кожи опорки австрийского образца, а где же сапоги? — Они проданы в Ростове-на-Дону, и там на вырученные от них деньги куплены для нас мука и сало. Ну, разве это не похоже на благородство Несчастливцева? («Признаться, не грех бы бедняге Несчастливцеву и покутить на эти деньги», и т. д. «Лес», 5 действие, 9 явление). Убогий багаж, запыленное бедное одеяние были бы только смешными, раз он явился в Москву, где как-никак у него найдется материальная поддержка, но очень трогает его исхудалость, сильное переутомление и постаревшее лицо, и глаза такие печальные. Сразу видно, что пережито ой-ей-ей сколько! Рассказов хватило на целый день, и если бы все описать, то получилась бы длинная и занимательная история. Я чувствую, я переживаю его чувствования и переживания, но у меня нет таланта воспроизвести их в психологическом и живописном строе, а потому могу только записать здесь о его похождениях периода времени последних десяти месяцев в «протокольном виде».

После своего политкомиссарства он был «комбригом», т. е. командовал разными бригадами, с которыми слонялся около Миргорода, в Лубнах, в Ровнах, в Александрии, у ст. Користовки. Было у него в команде и два бронепоезда, командовал он и «боевыми участками», наступал и отступал (последнее чаще). При отступлении, а может быть и при бегстве на Знаменку, — попал с остатками своей части из 14-й армии в 12-ю. Сталкивался с «разложением» красноармейцев, т. е. с неисполнением своих боевых приказов. Пред Фундуклеевкой был, что называется, «разбит», и тут он целых 11 суток не спал, и свалился, будучи сменен свежей силой. Затем заболел сыпным тифом и положен был в Киеве в Клинический городок, в заразно-сыпное отделение. Киев стал эвакуироваться, но его оставили там тяжко больным. В ожидании «белых» сестра милосердия, добрая, стало быть, душа, Анна Владимировна Шахмина уничтожила его документы из опасения, что его как «красного» расстреляют. Но нашелся белый офицер, по долгу своей службы хотевший выдать Лелю, ибо он узнал его по старой войне. Тогда та же сестра перетащила его, еще больного, на какое-то кладбище под охрану кладбищенского сторожа. Но он побоялся дать ему приют в сторожке, а потому чуть живой — Леля должен был две ночи провести на могильной плите. Затем сестра нашла для него паспорт железнодорожника Антония Никодимовича Кролюк, поляка, — по наружности совершенно на Лелю непохожего (паспорт был снабжен фотографической карточкой), и этот добрый человек усадил его в поезд, идущий в Полтаву, куда Леля и прибыл в конце сентября месяца «без сантима денег», прибыл с определенной целью найти помощь от М. А. Гамалей. А та уже справлялась о его судьбе в Полтавской контрразведке, где ей сказали, что он расстрелян, так что она служила по нем панихиды.

Дальше она повезла его в село Новые Сенжары, где у ней отец — священник Александр Осипович Мартинович. Под его покровом он прожил там до середины ноября и от великолепного кормления совсем поправился. Но начались обыски — искали, конечно, как и у нас в такие времена, — дезертиров и «красных». Пришлось опять бежать, на этот раз в Николаев, а оттуда морем в Одессу. Вместе с Марией Александровной они сфабриковали паспорт на имя ее брата Константина Александровича, и даже сам Леля ухитрился на паспорте начертить печать. На север он не поехал «за неимением средств и теплой одежды». В Одессе встретил наших знакомых — артистку Л. А. Фердинандову (по мужу Ценину) и ее сестру А. А. Лукину. Те немного помогли ему деньгами и трехдневной кормежкой, но побоялись тоже обысков и проч., и ему пришлось спуститься «на дно», т. е. жить в каких-то «углах», записаться на бирже труда «швейцаром», но такого места он не получил, ибо нужна была рекомендация «с прежнего места работы». Чтобы не сдохнуть с голода, он занялся то расклеиванием афиш, то грузовыми работами в порту. Тут объявляется мобилизация. Идти в набор было для его инкогнито безусловно опасным, но подошел случай попасть на канонерскую лодку «Грозный» — сначала матросом 2-й статьи, а потом сигнальщиком. В последний день пребывания в Одессе его узнал случайно офицер старой армии Роменский и выдал. Но, чтобы не подвести Мартиновича, он съел удостоверение на имя матроса Мартиновича и назвался Ивановым, и городил какую-то чушь, какой не поверили, и «авансом» всыпали ему «10 шомполов». Но ночью, при переотправлении куда-то, сопровождавший его конвоир узнал в нем своего бывшего начальника и по старой преданности дал ему возможность убежать. Фамилия этого поистине его спасителя Наталуха. Дай Бог ему здоровья!

За суточное отсутствие с канонерки его, как бы за пьянство, посадили в канатный ящик. Через два часа лодка вышла в открытое море. Плавали несколько месяцев, а затем прибыли в Севастополь, куда он высадился в полной английской морской форме и с чувствами «настоящего моряка». Перед отбытием «Грозного» в Азовское море Леля сбежал с него и устроился в Морской прожекторной партии, которую отправили на Перекопский перешеек. Но, простояв неделю в Джанкое, они отправились в Керчь. Там он, если не врет, спаивал (в партийных интересах) офицеров, что тем очень нравилось. На эту «удочку» попался и наш москвич Юдин Владимир Сергеевич. В его компании он вместе с несколькими керченскими большевиками испортил прожектора и переехал через Керченский пролив по направлению на Темрюк, что было в ночь с 15 на 16 апреля, причем их экспедиция чуть-чуть не наткнулась на английский истребитель. Затем они добрались до Екатеринодара, где было его назначили на нестроевую должность в Новороссийск, но таковая оказалась занятой другим, так что он вернулся обратно, а потом его потянуло сильно в Москву, и он стал просить об отправке его на Западный фронт, что для него и сделали.

Все это, в сущности, похоже на авантюру и не похоже на его душевно кроткую, мирную натуру, но что поделаешь — зане он юн — «и жить торопится, и чувствовать спешит!»

С месяц тому назад на одном из наших рупводских общих собраний была оглашена некоторая «петиция», подписанная большинством сотрудников нашего управления, в ней говорилось, что «в программах общих собраний сотрудников Рупвода? всегда есть какой-нибудь пункт, намечающий усиление служебной дисциплины и требующий напряжения труда, но не бывает такого пункта, который свидетельствовал бы о том, что кто-то заботится о продовольственных и о других материальных нуждах сотрудников. Когда же на собраниях об этом раздались робкие, единичные голоса, то тут же получились и «отписки», а дело снабжения нас питанием, бельем, одеждой, обувью и дровами не только не улучшается, но и ухудшается с каждым месяцем.» Далее в 11-ти пунктах перечислялись наши жалобы, причем один пункт гласил, что фуражки, ботинки и калоши получают только те, которые имеют время и смелость «найти в продаже особую протекцию». Заканчивалось заявление несколько иронически и даже «аллегорически». «Если у нас в нашем союзе не оказывается защитников нашему праву есть, как трудящимся, то союз не найдет в нашем составе и защитников дисциплины, или «подъемщиков» труда. Таким образом, наряду с отделом охраны труда должен быть отдел охраны продовольствия.» (Вот она, аллегория-то.) А «те же товарищи, которые сполна или частью удовлетворены по выше изложенным 11-ти пунктам, вероятно, конфузливо смолчат в этом вопросе, то тогда пускай они знают, что мы сочтем их пользующимися таковыми исключениями за счет наших недополучек».

Еще до оглашения этой бумаги была уже положена резолюция председателей Рупвода и продколлегии «передать ее для разбора участковой Транспортной Чрезвычайной комиссии», а по оглашении выступил член коллегии Суворкин и сказал на манер Сквозник-Дмухановского: «А подать сюда этого бумагомараку». Тут выступаю я и заявляю, что эту бумагу, подписанную сотней грамотных людей, составил я и подписал первым тоже я. Надо же кому-нибудь писать и подписывать первым. Затем получился форменный скандал. Владыка продотдела, хамоватый тов. Фанталов назвал меня «смутьяном», «человеком, потерявшим голову», а председатель коллегии Козлов, недавно только сделавшийся «партийным», объяснил собранию, что это не простая жалоба, а «декларация, с которой обыкновенно выступают меньшевики» (тут меня подмывало крикнуть «держи правее»), но меня почему-то в такую, собственно трагическую для меня, минуту осенило юмористическое настроение, и я сказал, что вы тут, товарищи, побеседуйте на эту тему, а я пойду готовиться домой к обыску и в Бутырки. Меня проводили громом аплодисментов, а через неделю на следующем общем собрании в числе 141 человека избрали единогласно членом товарищеского дисциплинарного суда. Другие 4 кандидата, более желательные райкомводом и коллегиями, блистательно провалились. С этого дня я сделался популярнейшим лицом у своих сотрудников, а у Козлова, Суворкина, Фанталова и К° — заклятым врагом. Не так Чрезвычайки боялся, как их собственной физической молодой силы. Изобьют, мол, дьяволы! Но вдруг — телеграмма из областного управления за подписью Российского в Главводе с представлением меня в управляющие Рупводом (или, по-новому, Транспортной конторой), и началось дефилирование передо мной вчерашних врагов. Ну как тут не вспомнить незабвенного Михаила Евграфовича: «У нас нет середины, либо в рыло, либо ручку пожалуйте.»