Шарль Нодье - Последняя глава моего романа

• Название: Последняя глава моего романа
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1960

Шарль Нодье — фигура в истории французской литературы весьма своеобразная.

Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма — вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком. Он был современником двух литературных «поколений» романтизма — и фактически не принадлежал ни к одному из них. Он был в романтизме своеобразным «первооткрывателем» — и всегда оказывался как бы в оппозиции к романтической литературе своего времени.

…Последняя глава вашего романа может оказаться не последней главой романа вашей прелестницы.

---

Вся эта речь была произнесена с такой быстротой, что я лишь более или менее выразительными жестами мог проявить охватившие меня чувства удивления, радости, страха и сомнения, и, несмотря на то, что я тщательно стремился сохранить в памяти все выражения маркизы, я не поручусь, что мне это вполне удалось. Оставшись один, я попробовал углубиться в размышления, что случается со мной довольно редко, и в конце концов сделал обратное тому, что хотел, как это случается со мной всегда. А именно — я пошел на свидание, рискуя подвергнуться участи Психеи. В будуаре куртизанки сама Венера держит ножницы Парки.

Маркиза жила неподалеку от Оперы, в одном из тех домов, первый этаж которых украшен довольно широким карнизом. В назначенный час одно из окон второго этажа открылось, и мне сбросили веревочную лестницу; я поднялся, отвязал ее, кинул в комнату и собирался сам последовать за нею, когда у противоположной двери раздался какой-то шум.

— Неужели это он? — воскликнула маркиза, и это, несомненно, был он, ибо я в тот же миг увидел его, и маркизе удалось скрыть меня от его взоров, лишь с силой захлопнув передо мной окно. Полагаю, это было весьма забавное зрелище — я стоял на высоте двадцати футов, имея под ногами опору в десять дюймов ширины, наподобие статуй Гермеса, которыми древние украшали фасады домов. Но время года было столь неподходящее, погода так холодна и мое будущее так неопределенно, что у меня не было ни малейшей охоты смеяться над своим положением и я думал только о том, как из него выбраться. Я осторожно прошел вдоль всего карниза, с опаской измеряя глазами высоту стены, и вернулся обратно; потом я сделал еще несколько столь же бесплодных попыток и наконец остановился, дрожащий, промерзший, шатаясь от усталости и почти засыпая, перед тем самым окном, от которого, как мне казалось, я отошел.

Оно не замедлило открыться на шум, производимый моей ночной прогулкой. В нем появилась нагая женщина, и я больше не сомневался, что мой соперник очистил поле битвы и не помешает нашим наслаждениям. Никак не ожидая этого счастливого обстоятельства, я тем более был им восхищен и с невообразимой быстротой проник в комнату, схватил свою добычу и понес ее, трепещущую, на престол любви. Однако с моими победными кликами сливались испуганные возгласы женщины. Она осыпала меня бесчисленными жалобами и мольбами, которые я прерывал бесчисленными поцелуями.

Никогда мне не оказывали более упорного сопротивления, но я помнил разговор, происходивший вечером, и твердо решил смирить дух непостоянства, который так упрямо оспаривал у меня обещанную победу. К тому же я ее купил слишком дорогой ценой, чтобы уступить без боя; мой неудержимый пыл вскоре уничтожил преграду, хотя небольшое препятствие, ожидать которого я имел меньше всего оснований, несколько замедлило мое торжество; однако это необъяснимое препятствие придало еще большую цену моей победе и воодушевило меня еще большей отвагой.

Впрочем, если сопротивление сошло на нет или, во всяком случае, почти вовсе ослабело, то на смену ему пришли обильные слезы, и я не знал, что подумать о такой странной манере вести себя на любовном свидании.

— Право же, сударыня, — сказал я, — мне кажется, причудливость вашего характера отзывается на всех ваших поступках и вы привыкли все делать не так, как другие. Кто бы подумал, что вы будете плакать при подобных обстоятельствах?

— Сударь, — услышал я в ответ прерываемый всхлипываниями голос, — я не сомневаюсь, что вы ошиблись, но вы ничего не хотели слушать.

— Что вы хотите сказать?

— Что вы приняли мое окно за окно моей соседки.

— Так, значит, вы вовсе не та женщина, которая ждет меня?

— Нет, сударь.

— И вы не видели меня сегодня вечером?

— Никогда не видела.

— И не закрыли передо мной окно час тому назад, когда появился ваш ревнивец?

— Я имела несчастье открыть его вам десять минут назад, услышав, как вы шумите.

— И вы не белокурая брюнетка?

— У меня пепельные волосы.

— Значит, я, против вашей воли…

— Да, сударь.

— И я, быть может, первый…

— Не совсем, но почти что…

— Я так и думал!

— Как я несчастна!

— Надо было меня предупредить.

— Надо было меня слушать.

— Придется примириться.

— Ничего другого не остается.

— Я не могу отвечать за недоразумение.

— Это верно.

— Если понадобится, я готов исправить мой поступок.

— Это невозможно.

— Я приду к вам.

— Я меняю квартиру.

— Я всюду найду вас.

— Я выхожу замуж.

— Тем лучше! На это ничего не скажешь.

Слезы постепенно высыхали, и огорчение ее начало утихать; я успокоил ее окончательно и ушел, клятвенно обязавшись не стараться снова видеть ее. Я отправился к себе в гостиницу и вернулся туда перед рассветом, размышляя о превратностях жизни и необычайных поворотах судьбы. Ты найдешь эти мысли в моих сочинениях о нравственности.

Франц уехал за город, и я целую неделю его не видел. Наконец он однажды зашел ко мне после театра и предложил пойти вместе с ним на бал-маскарад Олимпийского общества, где он намеревался провести всю ночь. Я охотно согласился, так как люблю эти шумные, беспорядочные увеселения, которые захватывают вас, не слишком затрагивая сердце, и где быстро сменяющиеся разнообразные развлечения не дают душе времени углубиться в самое себя. Все нравится мне на маскараде. Это — верное отражение света, но обилие событий как будто ускоряет бег жизни; так же, как на сатурналиях, равенство, изгнанное из общества, словно нашло себе убежище на маскараде, где оно по крайней мере хотя бы несколько раз в год может предъявить свои права. Все там сходятся, теснятся, разговаривают, свободные слова дружбы летят от уст к устам. Уродство, украсившись умом, может внушить здесь обожание, правда, под личиной шаловливости, может заставить выслушать себя; суровый выговор, который во всяком другом месте заставил бы самолюбие насторожиться, встречает на маскараде добродушный прием. Только там позволено говорить все, только там откровенность — обычная вещь; маска — замечательный талисман, делающий слово выразителем мыслей. Вот сановник, который задел ваши интересы несправедливым решением; вот плохой писатель, он обманул ваши ожидания, написав прескучный памфлет, вот наглый газетчик, который каждое утро утомляет вас, стараясь кого-нибудь очернить своими писаниями; вот старая кривляка с подмалеванным лицом, уничтожающая вас своим презрением; вот выскочка, что, проезжая в своей роскошной карете, обдает вас грязью, из которой сам вышел. Утешьтесь: случай, собравший их всех на маскарад, сулит вам месть — она будет нетрудной, не будучи низкой, и забавной, не будучи жестокой. Не тревожьтесь и вы, чье робкое и неопытное сердце охвачено пламенем почтительной страсти к какой-нибудь высокопоставленной даме, — сегодня любовь совершит для вас чудо, которое уничтожит все преграды, заглушит все предубеждения и примирит светские приличия с требованиями сердца. Пользуйтесь мгновением, которое судьба украла у этикета.

На маскараде не бывает слишком смелых признаний, не бывает слишком тщеславных надежд. Мода позаботится за вас о вашем деле и заранее обеспечит вам успех. Если почти все привязанности в нашем мире кончаются, как только надета маска, то нередко они под маской и начинаются; сладостная близость, которой покровительствует тайна, уже не раз помогала обнаружить нежную симпатию. Словом, (у меня есть всякие доводы, чтобы это доказать) бал-маскарад — лучшее из человеческих учреждений и последний отблеск золотого века.

Так как нетерпение Франца не давало мне времени позаботиться о моем костюме, я удовольствовался светло-серым домино и прикрыл лицо полумаской. Может быть, я, уже входя в зал, предчувствовал, какие наслаждения сулит мне это волшебное место, или там и вправду было что-то чарующее и действовавшее на всякую душу, но уже один вид бального зала наполнил меня сладостной тревогой и непривычным волнением. Я знаю, насколько недостойны нас подобные чувства, но ведь и Ахилл мог скрываться среди женщин, пока ему не напомнили о его доблестях, принеся ему оружие.

Франц часто бывал в этом собрании предшествующей зимой и так хорошо знал манеры, повадки и костюмы его всегдашних посетителей, что взялся назвать мне все маски по именам и быть для меня проводником столь же полезным, как черт Асмодей для школяра Клеофанта.[14] Мы сели в той части зала, где было больше всего народу, и начали наш смотр.

— Было бы совершенно излишне, — сказал Франц, — называть тебе всех, кто будет проходить мимо. Многих привело на бал любопытство, желание быть замеченным или потребность чем-нибудь заполнить несколько часов досуга, для которого нет лучшего употребления. Такие люди встречались тебе везде, и они везде одинаково мало достойны внимания. Показать одного из них — значит показать всех, и природа так плохо позаботилась об их уме и характере, что можно, не слишком преувеличивая, сказать, что эти модные автоматы вышли прямо из рук Кателя.