Шарль Нодье - Любовь и чародейство

• Название: Любовь и чародейство
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1960

Шарль Нодье — фигура в истории французской литературы весьма своеобразная. Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма — вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком. Он был современником двух литературных «поколений» романтизма — и фактически не принадлежал ни к одному из них. Он был в романтизме своеобразным «первооткрывателем» — и всегда оказывался как бы в оппозиции к романтической литературе своего времени.

«…За несколько часов я совершил чудеса изобретательности и героизма, мало в чем уступающие подвигам Геракла: во-первых, я выучил наизусть кабалистическое заклинание, не опустив из него ни единого слова, ни единой буквы, ни единого сэфирота;…в-четвертых, я продался дьяволу, и это, вероятно, единственное объяснение того, что мне удалось выполнить столько чудес».

---

Мы продолжали ходить в театр, но очень редко, в особенности Амандус; как он это и обещал, он начал в своем поведении проявлять некоторую отменно благопристойную сдержанность. К несчастью, я был связан, как известно, другими путами. Моя колоссальная пастушка все еще не проломила подмостков, и не находилось человека достаточно отважного, чтобы сменить меня на посту, хотя для кавалеристов это могло бы быть чудесным времяпрепровождением. А когда прибыл драгунский полк, сверкающий эполетами, весь в облаках пыли и в сиянии славы, с лошадьми, нетерпеливо бьющими копытами под ее окнами, то я не помнил себя от радости. Пустые мечты! Вслед за драгунами приехали гусары, и эти бабочки наслаждений и войны, берущие добычу всюду, где они ее находят, не удостоили даже задеть Аглаю крылышком. Надежды, которые я возлагал на испытанную храбрость кирасир, тоже оказались напрасными. В сем длительном искусе Аглая сумела сохранить незапятнанную верность и твердо решила отстаивать свои права. То была женщина неприступная и убийственно постоянная в своих чувствах. Среди всех злоключений, которые мне привелось претерпеть от любви, самым страшным была эта ее добродетель; вот от этой-то добродетели у меня появлялось порой желание пустить себе пулю в лоб.

Я искал только предлога, чтобы навсегда покинуть свет, и случилось так, что именно самое чистое из всех моих душевных чувств дало мне его, и в такой момент, когда я менее всего этого ожидал. Я уже заметил, что Маргарита стала проявлять к нам больше интереса, чем мне бы того хотелось. И с некоторых пор это ее внимание к нам приобрело характер, который начал меня несколько беспокоить: оно приняло форму заботливого участия, мечтательной чувствительности, чего-то неопределенного, нежного и идеального, что на чистом челе девушки является признаком зарождающегося влечения. «О, горе! О, злая судьба! — подумал я. — Неужели твоя несчастная звезда заставит тебя полюбить одного из нас, бедное и очаровательное дитя? Но, по крайней мере, не я буду потворствовать этой жестокой судьбе! Наступает пора экзаменов, а я еще даже не раскрыл ни одной книги, чтобы к ним подготовиться. Ну так вот, ради занятий я отказываюсь от всех мимолетных разочарований, что зовутся наслаждениями. И если нужно, так я прочту десять томов Якобуса Куйациуса[12] в издании Аннибала Фаброти, cum promptuariis;[13] я прочту их (horresco referens[14]) раньше, чем позволю себе тратить время на женщин, — призываю в свидетели тень Юстиниана!» Засим я вышел из театра и направился домой, чтобы послать окончательный отказ Аглае. Нет нужды говорить вам, что это решение избавило меня от большой обузы.

Вероятно, в моих словах, когда на следующий день я разговаривал с отцом о намерении начать совсем новую жизнь, было так много убедительной силы, что он тут же, в награду за мою жертву, подарил мне всю свою библиотеку вместе с изящным павильоном, который она занимала. То были две вещи, любимые им больше всего на свете после меня. День я провел, расставляя все то, что могло бы мне понадобиться в моих занятиях или же украсить мое добровольное изгнание, и по тому глубокому чувству удовлетворения, которое доставили мне эти отрадные заботы, я понял, что счастье многолико. Да что я говорю! Чистое счастье души, довольной собой, всегда одерживает верх над счастьем воображаемым как по своей длительности, так и по своей сущности. Я был счастлив до самого вечера; никогда раньше я не бывал счастлив так долго.

Вечером я начал зевать; за десять минут я двадцать раз взглянул на часы: меня преследовали первые звуки оркестра; в моих ушах раздавался почти столь же нестройный стук открывающихся и захлопывающихся дверей, и я тщетно старался различить в воздухе — увы! — слишком чистом, тот чуть затхлый аромат, в котором смешивается запах коптящих ламп с испарениями духов. Я искал прелестный взгляд Маргариты и на потолке и на карнизах, я искал его по всем полкам и столикам библиотеки, но мои глаза наталкивались только на Якобуса Куйациуса, изданного Аннибалом Фаброти.

— Хотелось бы мне знать, — воскликнул я наконец, — предназначались ее взгляды ему или мне? А поскольку сегодня утром он взял себе место в почтовой карете, стало быть сейчас он должен быть в отъезде. Никогда мне не представится лучшего случая развеять мои сомнения, и каков бы ни был исход, это только укрепит меня в моем благом намерении. Завтра потружусь!

На этот раз я не мог обмануться, и я заявляю вам это со всем самодовольством, которое может внушить глупцу неожиданная удача в любви: ее взгляды предназначались лишь мне, мне одному! Вы скажете, что ведь я был тогда один и являлся для Маргариты лишь чем-то вроде болонского камня; и подобно тому, как это чудесное ископаемое, чьи поры, влюбленные в свет, долгое время после захода солнца выделяют бледное сияние, так и от меня должны были исходить флюиды Амандуса. Это не пришло мне в голову, а кроме того, если я только разбираюсь в подобных вещах, — да и есть ли на свете мужчина, который думает, что он в них не разбирается? — то в этом небесном личике, таком умном и выразительном, угадывалась мысль, которая могла относиться только ко мне и только от меня ожидала ответной мысли. Я попытался разгадать ее; поняв — я содрогнулся, героически призвал на помощь храбрость и в конце концов бежал, унося в груди смертельную тоску; и все оттого, что я возомнил себя счастливым!

Нет, Маргарита, о нет! Я не вторгнусь в святыню твоей невинной души для того, чтобы зажечь и поддерживать в ней пламя страсти, которая погубит нас обоих! Нет, я не перенесу в бесплодную пустыню моей жизни твой нежный и свежий стебелек с его душистыми цветами! А в то же время кто, кроме меня, сможет тебя любить так, как ты того заслуживаешь! Я стал бы алтарем твоих ног, арфой, звучащей от твоих вздохов, сосудом, бережно хранящим твой аромат! Я бы стлался перед тобой волнами фимиама! И, подобно капле росы, испаряющейся от полуденного зноя, я сгорал бы в огне твоих лучей! О, никогда я не посмел бы руками мужчины развязать пояс твоего девственного платья! Раньше чем приблизиться к тебе, я прошел бы через всеочищающее пламя клокочущего вулкана, и мои губы прикоснулись бы к твоей груди только через покров, из боязни осквернить ее!.. Но ты богата, Маргарита, и ничто не в силах полностью лишить тебя всех ненужных благ и сделать тебя равной мне по состоянию! И даже тогда ты оставалась бы слишком недосягаемой, была бы достойна одних только королей!.. Нет, Маргарита, я вас больше не увижу никогда… Разве только в том случае, если вмешается сам дьявол.

Заканчивая эту поэтическую тираду, тривиальный конец которой немного портит начало, я в полном изнеможении рухнул в кресло, которое, к счастью, было мягким, покойным и на пружинах. Дина поставила на письменный стол три зажженных свечи, роскошь, к которой я не привык в своих ночных бдениях, и это еще раз явилось доказательством того, что мои родители были мною довольны. А затем она оставила меня в моем прилежном одиночестве.

Я вышел ненадолго на балкон и облокотился о перила. Небо было прозрачно, как озеро, усыпано звездами, как луг цветами. В ветвях молодых деревьев моего сада чуть слышно было дуновение ветерка, и, казалось, он пробегал по ним, играя, лишь для того, чтобы принести оттуда сладостный аромат. Вдали щелкал соловей, ночные бабочки с легким шорохом порхали под листьями. Была чудесная ночь, созданная для любви, иной, чем та, которую я до сих пор знал, ночь, подобная дивному эмпирею, по бесчисленным сферам которого мне хотелось тогда промчаться с быстротой огней, пересекающих его во всех направлениях, но глубины его были недоступны как моей душе, так и моим глазам. Я затворил все окна, чтобы не отвлекаться этими необъятными красотами, и уселся с твердым намерением приняться за работу, окинув последний раз удовлетворенным взором мой кабинет, где царил столь безупречный порядок. Описание его в такой же степени здесь необходимо, как и карта Лациума для «Энеиды» Вергилия.[15]

Павильон, где находилась библиотека, был выстроен моим отцом в более счастливые времена. Расположен он был в стороне от линии домов и возвышался над широкой аркой ворот, чьи недра свободно могли бы вместить кабриолет, которого у меня так никогда и не было. Само здание состояло из длинной прямоугольной комнаты, освещавшейся с востока и запада стрельчатыми окнами и имевшей с южной стороны дверь, которая выходила в небольшой, но правильно разбитый сад, отделявший его от улицы. Это был единственный вход, через который можно было проникнуть в мою комнату, независимо от того, шли вы через двор или со стороны сада; последнее было совсем нетрудно, так как в тесной садовой ограде со всех сторон были калитки, всегда открытые настежь в соседние садики. Для милейших старичков, с детства привыкших видеться, это было местом философических встреч — вроде встреч Академуса и его друзей.[16] Двойная витая лестница, ведущая на балкон, насчитывала не более шести ступеней, так как она шла не непосредственно от пола, а от террасы. У противоположной входу короткой стены стояла моя кровать, скромное ложе студента, а вокруг кровати ниспадал тяжелыми складками белый полог в форме колокола, переброшенный под потолком через золоченую стрелу. Скользя вдоль стен павильона, взор мог встретить лишь корешки старых книг. Мой черный письменный стол, повторявший в миниатюре пропорции этого маленького здания-комнаты, о котором я с нежностью вспоминаю и по сей день, стоял как раз посредине; впрочем, там оставалось достаточно места, чтобы свободно ходить вокруг стола, делая полный оборот в двадцать четыре или двадцать пять шагов — то есть проходя этот путь то медленнее, то быстрее, в зависимости от силы переживаний того, кто его проделывает. В тот день я там изрядно нагулялся.