Генрик Сенкевич - Наброски углем

• Название: Наброски углем
• Автор: Генрик Сенкевич
• Жанр: История

---

- Господи Иисусе, тайно пребывающий в пресвятых дарах, - взывала она, не меня, несчастную!

Она плакала, но это были уже не те слезы, которые душили ее у войта, а светлые, легкие, крупные, как калькуттский жемчуг. Она упала ниц перед алтарем, а потом уж и сама не сознавала, что с ней происходит. Ей казалось, что ангелы небесные подняли ее с земли, как листик, и вознесли на небо в обитель вечного блаженства, где не было ни Золзикевича, ни войта, ни рекрутских списков, а везде, куда ни глянешь, сияла заря и в ней престол господень, а вокруг престола в ослепительном свете летали роями ангелочки, точно птички с белыми крылышками.

Долго она лежала так, а когда поднялась, обедня уже кончилась, костел опустел, и дым из кадильницы стлался под потолком; последние богомольцы выходили на паперть, а причетник тушил свечи. Перекрестившись, она пошла поговорить с викарием.

Тем временем ксендз Чижик уже сел обедать, но когда ему доложили, что его хочет видеть какая-то заплаканная женщина, тотчас же вышел к ней.

Это был еще молодой человек, с бледным, но ясным лицом, у него был белый высокий лоб и мягкая, ласковая улыбка.

- Что тебе, голубушка? - спросил он тихим, но звучным голосом.

Репиха бросилась к нему в ноги и начала рассказывать о своем горе, плача и целуя ему руки. Затем подняла на него с мольбой заплаканные черные глаза и воскликнула:

- Ох, помогите, ваше преподобие, посоветуйте, только на вас я и надеюсь...

- И ты не ошиблась, голубушка, обратясь ко мне, - ласково ответил ксендз Чижик, - но я могу посоветовать одно: положись на волю божью. Господь испытует веру в него и порой испытует сурово, как Иова, которому собственные его собаки лизали гноящиеся раны, или как Азария, на которого он ниспослал слепоту. Господь бог ведает, что творит, и награждает истинно верующих. Несчастием, выпавшим на долю твоему мужу, господь покарал его за тяжкий грех - пьянство. А потому благодари господа бога за то, что, покарав его при жизни, он, быть может, отпустит ему грехи после смерти.

Репиха посмотрела на ксендза своим черными глазами, поклонилась ему в ноги и тихо вышла, не проронив ни слова.

Всю дорогу ей казалось, будто что-то сжимает ей горло и душит ее. Ей хотелось плакать, но она не могла.

Глава VII

Имогена

Под вечер, часов около пяти, на главной улице между избами мелькали голубой зонтик, желтая соломенная шляпа с голубыми лентами и палевое платье с голубой отделкой. Это прогуливалась после обеда панна Ядвига в сопровождении своего кузена Виктора.

Панна была удивительно хороша собой. Волосы у нее были черные, глаза голубые, а цвет лица необыкновенной белизны. Одевалась она очень тщательно, и платья ее всегда были так изящны и свежи, что, казалось, от них исходило сияние, и это придавало ей еще больше прелести. Ее стройный, девственный стан как бы парил в воздухе. В одной руке она держала зонтик, а другой придерживала платье, из-под которого виднелся краешек гофрированной белой юбки и прелестные маленькие ножки, обутые в венгерские башмачки.

Шедший с ней рядом кузен Виктор с чуть пробивающимся пушком вместо бороды и копной кудрявых русых волос был тоже красив, как картинка.

От них обоих веяло здоровьем, юностью, весельем и счастьем. И на обоих лежал отпечаток той высшей, праздничной жизни, жизни крылатых взлетов, которые уносят не только к внешним благам мира сего, но и в мир мысли, высоких стремлений и высоких идей, а порой и в лучезарные края золотых мечтаний.

Среди этих изб, деревенских ребятишек и мужиков, во всем этом убогом окружении, оба они казались существами, слетевшими с другой планеты. Приятно было сознавать, что между этой изящной, развитой и поэтической парой и прозаической, серой действительностью полузвериного деревенского быта не существует никакой связи - по крайней мере связи духовной.

Они шли рядом, беседуя о поэзии и литературе, как и подобает светскому молодому человеку и светской барышне. Встречавшиеся им люди в холщовой одежде, все эти мужики и бабы, наверное бы не поняли, о чем и даже на каком языке они говорят. Не правда ли, как это приятно сознавать, господа?

В беседе этой блестящей пары не было ни одного слова, которое не повторялось бы уже сотни раз. Они перепархивали с книги на книгу, как мотыльки с цветка на цветок. Но такая беседа не кажется пустой и пошлой, когда она ведется влюбленными и служит основой, по которой любимое существо ткет золотые цветы своих чувств, лишь изредка раскрывая свой внутренний мир, подобно тому как белая роза, распускаясь, раскрывает пламенеющие лепестки, скрытые внутри. К тому же такая беседа, как птица, парит в небесах, витает в духовном мире и устремляется ввысь, как растение, вьющееся по тычине.

Где-то в корчме напивались мужики и в грубых выражениях говорили о грубых предметах, а эта пара словно плыла в иные края на корабле, у которого, как в романсе Гуно:

Руль златой и прекрасный,

А шатер весь атласный

И жемчуга на весле.

Нужно еще прибавить, что панна Ядвига кружила голову кузену только для практики, а в таких случаях чаще всего говорят о поэзии.

- Читали вы последнюю книгу Ель-ского*? - спросил молодой человек.

______________

* Речь идет о книге известного польского поэта Адама Асныка (1838-1897), который часто подписывал свои произведения "Ел...й",

- Знаете, Виктор, - отвечала панна Ядвига, - я обожаю Ель-ского. Когда я его читаю, мне кажется, будто я слышу какую-то музыку, и помимо воли мне всегда вспоминается стихотворение Уейского*:

______________

* Уейский Корнелий (1823-1897) - польский поэт.

Лежу на облаках,

Растаяв в тишине,

И слезы на глазах.

И сладко грезить мне.

Морская гладь вокруг...

Во сне ли, наяву.

Сомкнув ладони рук,

Лечу... плыву...

- Ах, - внезапно воскликнула она, - если бы я с ним познакомилась, то, наверно, влюбилась бы в него! Мы, без сомнения, поняли бы друг друга.

- К счастью, он женат, - сухо ответил пан Виктор.

Панна Ядвига склонила головку, сложила ротик в улыбку, отчего на щечках у нее показались ямочки, и, искоса взглянув на него, спросила:

- Почему вы говорите; "к счастью"?

- Я говорю о тех, для кого жизнь потеряла бы тогда всю прелесть, произнес молодой человек с самым трагическим видом.

- Вы мне слишком много приписываете...

Но пан Виктор уже перешел к лирике.

- Вы ангел...

- Ну... хорошо... Поговорим, однако, о чем-нибудь другом. Так вы не любите Ель-ского?

- Минуту тому назад я возненавидел его.

- Ах, как вы капризны! Вы заслуживаете, чтоб вас побили. Перестаньте дуться и назовите своего любимого поэта.

- Совинский...* - мрачно пробормотал Виктор.

______________

* Совинский Леонард (1831-1887) - польский поэт.

- А я попросту его боюсь. Ирония, кровь, пожары... дикие вспышки, бр-р!

- Такие вещи меня ничуть не пугают.

Сказав это, он посмотрел так грозно, что собака, выбежавшая из какой-то избы, поджала хвост и в ужасе попятилась назад.

Незаметно подошли они к дому, в окне которого мелькнули козлиная бородка, вздернутый нос и ярко-зеленый галстук, затем остановились перед хорошеньким домиком, увитым диким виноградом, с окнами, выходящими на пруд.

- Смотрите, какой хорошенький домик! Это единственное поэтическое место во всей Бараньей Голове.

- Что это за дом?

- Раньше тут был приют. Здесь учились читать крестьянские дети, когда их родители работали в поле. Папа специально для этого велел выстроить этот дом.

- А теперь что в нем?

- А теперь в нем стоят бочки с водкой. Понимаете, времена изменились. Теперь мы с нашими крестьянами только соседи. Мы стараемся ничего общего с ними не иметь.

- Гм! - буркнул пан Виктор. - Но, однако...

Но он не договорил, остановившись перед большой лужей, в которой лежало несколько свиней, "справедливо названных так за свою неопрятность". Обходя ее, они очутились возле избы Репы.

У ворот на пне сидела жена Репы, подперев голову руками. Ее бледное лицо, казалось, окаменело от горя, веки покраснели, а потускневшие глаза тупо уставились куда-то вдаль.

Репиха даже не заметила проходившей мимо нее пары, но панна Ядвига, увидев ее, сказала:

- Добрый вечер!

Женщина поднялась и, подойдя ближе, повалилась им в ноги и молча заплакала.

- Что с вами, милая? - спросила панна.

- Ох, ягодка моя золотая, зорька ты моя румяная! Может, сам господь мне тебя послал! Заступись хоть ты за меня, радость ты моя!

И она принялась рассказывать о своей беде, поминутно прерывая рассказ и целуя барышне руки или, вернее, перчатки, которые сразу покрылись пятнами от ее слез. Панна Ядвига совсем растерялась. Ее хорошенькое серьезное личико выражало заметное смущение, с минуту она молчала, не зная что делать, наконец, нерешительно проговорила:

- Чем же я могу вам помочь, моя милая? Enfin!* Мне вас очень жаль... Но у меня нет никакой власти... и я ни во что не вмешиваюсь... Правда... Чем я могу вам помочь? Вы лучше пойдите к папе... Может быть, папа... Ну, прощайте.