Виктория Уколова - «Последний римлянин» Боэций

• Название: «Последний римлянин» Боэций
• Автор: Виктория Уколова
• Издательство: Наука
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Работа посвящена знаменитому римскому философу, поэту и политическому деятелю конца V-начала VI в., сыгравшему исключительную роль в развитии средневековой культуры и в течение многих веков являвшемуся своеобразным эталоном нравственности и высокого служения идее. В книге ярко отражена переломная эпоха, когда рушился античный и рождался средневековый мир, подробно описана драматическая судьба Боэция, охарактеризованы его сочинения, показано его влияние на европейских мыслителей и поэтов эпохи Возрождения и нового времени.

---

Согласно своему характеру, каждое племя более склонно к какому-либо определенному ладу, наиболее соответствующему ему своим этосом. По имени племени получал название и излюбленный им лад, например лидийский, фригийский, дорийский. «Веселит же каждое племя лад, соответствующий его характеру, и не может случиться, чтобы мягкое сочеталось с жестким, жесткое с мягким и радовалось этому, но, как говорится, любовь и наслаждение обретают меру через подобие. Вот почему Платон полагает, что прежде всего следует опасаться какой-либо перемены в уравновешенной музыке. Он утверждает, что в государстве нет большей опасности для нравов, чем постепенный отказ от музыки стыдливой и скромной»[180]. Платон самым подходящим ладом для воспитания юношества считал дорийский (суровый, мужественный и строгий) и допускал использование фригийского. Аристотель критиковал Платона за это допущение, потому что фригийский лад носит разнузданный, оргиастический характер. Боэций не акцентирует внимание на характеристиках этоса каждого лада в отдельности. Он лишь отмечает, что «народы более суровые наслаждаются более жестокими ладами гетов[181], а люди более мягкие — ладами средними»[182].

Музыка оказывает такое сильное воздействие на людей потому, что «нет лучшего пути учения, чем через уши. Поскольку, стало быть, через них достигают глубин души ритмы и лады, нет сомнения, что они-то и воздействуют на чувства, делая их сообразными им самим»[183]. Очевидно, что для Боэция музыка важна не как способ внутреннего самовыражения человека, но как средство воздействия на его нравственное состояние. Он подчеркивает лишь одну сторону музыки, что свойственно античной эстетике в целом, отводившей музыке чаще прикладную роль. В период античности музыкальное искусство считалось скорее упражнением, чем выражением души, подобно тому как гимнастика служила упражнением для тела. Музыкальное воспитание призвано было наилучшим образом формировать общественного человека, отсюда и тяготение древних к ладам сдержанным и мужественным.

Боэций сетует на то, что в его время род человеческий развратился, лишился мужественности и предпочитает сценические и театральные лады. Он указывает, что музыка оставалась более стыдливой и скромной, пока пользовалась более простыми инструментами. Если Платон в своем идеальном государстве отводит место кифаре и флейте, а Аристотель — только кифаре, то Боэций лишь выражает пожелание, чтобы музыка была более скромной, обходя стороной вопрос о наиболее подходящих для этой цели инструментах. Однако философ полностью согласен с Платоном, который «предписывает вовсе не обучать юношей всем ладам, отдавая предпочтение действительно ценным и простым… А потому считал, что лучшая охрана государства — музыка степенная и достойным образом слаженная, а не дикая или разнообразная»[184].

В подтверждение Боэций приводит рассказ о лакедемонянах (спартанцах), весьма строгих в отношении воспитания, пригласивших для обучения своих детей Тимофея Милетского. Спартанцы разгневались на него за то, что, прибавив к струнам лиры еще одну, он сделал музыку разнообразнее и тем самым повредил душам мальчиков, взятых на обучение, направил их на стезю, уводящую от скромности и добродетели; и за то, что гармонию, которую он получил скромной и достойной, обратил в хроматический строй, более изнеженный и женственный.

Разделяя точку зрения античных авторов на музыку как действенное средство воспитания, «последний римлянин» подчеркивает, что она также способна подавлять гнев и воздействовать положительно на различные состояния души и тела. Пифагору, например, напоминает автор «Наставлений», с ее помощью удалось усмирить буйство пьяного юноши, возбужденного звуками фригийского лада.

Музыка может быть использована и для врачевания. На это особое внимание обращали пифагорейцы. Боэций ссылается на историю Ариона из Метилены, избавившего посредством своего пения жителей Лесбоса и Ионии от болезней, вспоминает Исмения Фиванского, излечившего многих беотийцев, которых мучили сильные подагрические боли, Эмпедокла и Гиппократа, также врачевавших некоторые заболевания с помощью музыки.

Силу морального, магического и медицинского воздействия музыки философ видит в том, что состояния человеческой души и тела подчинены в известном смысле тем же самым пропорциям, которые обусловливают и создают гармонические модуляции. Музыка оказывается созвучной тому, что уже есть в нас самих. Она вызывает ответное движение в душах людей, поскольку представляет собой определенным образом организованное движение. Музыка сопричастна человеку и органично с ним связана, она не может быть от него отделена. И отсюда следует вывод, что нельзя лишь довольствоваться наслаждением, получаемым от восприятия музыки, но необходимо знать математическую, пропорциональную ее основу, поскольку эти пропорции аналогичны пропорциональной структурности человеческой души. Обязательным условием возникновения эстетического переживания является наличие в воспринимаемом объекте определенного аналога знания и чувственности, заключенного в том, кто воспринимает. Однако лишь разум может дать адекватное, соответствующее знание о предмете, поскольку чувство «схватывает только форму, овеществленную в материи», разум же постигает суть вещи, то общее, что в ней содержится.

Как же Боэций определяет понятие «прекрасного»? Прежде всего «прекрасное есть соразмерность частей». Понимание прекрасного у философа оказывается тесно связанным с такими категориями, как гармония, мера, согласованность, единство формы. Лишь то, что находится «в дружественном согласии», может быть прекрасным. Следовательно, прекрасное должно обладать внутренним и внешним единством. Прекрасное — то, что услаждает взор и слух. Сияние и блеск, ясность — также необходимые атрибуты прекрасного. В красоте небесных светил Боэций как основной их признак подчеркивает сияние, в красоте драгоценных камней — их блеск и т. д. Для него предмет оказывается прекрасным не только благодаря своей собственной природе, т. е. объективно, обладая внутренней соразмерностью, будучи единым и отличаясь блеском или сиянием, но и в зависимости от субъективного восприятия по степени приятности, доставляемой ими взору или слуху воспринимающего.

В «Утешении» Боэций воспевает красоту и соразмерность мира, в которых, по его мнению, «проявляется то, что вдохновляет жизнь во вселенной». Однако наряду с восхищением при этом звучит мотив сожаления о бренности и неустойчивости красоты земной и человеческой. Это происходит потому, что в разных частях мироздания присутствует неодинаковая степень красоты. Высшая, истинная красота заключена в Едином. Она вечна и совершенна. Единое источник света и сияния, обладающий неделимостью и простотой. Этот источник бытия и есть причина и образец совершенной красоты. Сам наипрекраснейший, он содержит в себе образ прекрасного мира. Однако красота мира ниже изначальной красоты, так как мир существует во времени, и красота его преходяща и всегда имеет какой-либо изъян.

Эта концепция красоты связана с неоплатоновским учением об эманации (истечении) Единого. Почти одновременно с Боэцием в Византии ее детально развивает христианский неоплатоник Псевдо-Дионисий Ареопагит. Боэций отмечает: «Все, о чем говорится как о несовершенном, проистекает вследствие выделения несовершенного из совершенного. Природа того, откуда все сущее берет начало, неделима и совершенна, однако по мере удаления от божественной сущности оно вырождается в нечто ограниченное и разобщенное»[185]. Высшее начало является наипрекраснейшим, в нем же заключено высшее благо. И подобно тому как в земных благах нельзя найти совершенное счастье, земная красота также лишена подлинного совершенства и содержит лишь часть высшей нетленной красоты, венчающей пирамиду прекрасного.

У подножия этой пирамиды находится красота вещей неодушевленных. Человеческий взор наслаждается блеском драгоценных камней, видом богатой одежды. «Но то, что присуще этому поразительному сверканию, эта роскошь камней не принадлежит людям… Как происходит, что нечто, лишенное движений души и тела, кажется действительно прекрасным одушевленному существу, наделенному разумом?»[186] — поражается философ. В драгоценных камнях должна прежде всего привлекать не поверхностная красота, но «труд создателя и их своеобразие». И драгоценности, и красивая одежда, по его мнению, не обладают истинной красотой. Они ниже человека по природе, и, следовательно, эстетическое наслаждение, вызываемое ими, обманчиво.

Человека радует красота природы, людей восхищает вид зеленеющих полей, спокойного моря, весенних цветов. Эта красота выше прелести драгоценных камней или одежды, ибо она одушевлена и более приближена к первоначалу сущего. Но и она отделена от человека. Красота окружающего мира лишь источник наслаждений для взора. По природе сущего она тоже не принадлежит человеку. Эстетическое наслаждение, вызываемое этой красотой, представляется Боэцию «пустыми утехами», ибо красота отделенных от человека вещей является случайной, внешней, воспринимаемой лишь чувственно. Она преходяща, бренна и не имеет для человека подлинной ценности, не затрагивает его собственной природы.