Лайонел Шрайвер - Мир до и после дня рождения

• Название: Мир до и после дня рождения
• Автор: Лайонел Шрайвер
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-227-04953-7

Спокойная, размеренная лондонская жизнь Ирины Макговерн, американки русского происхождения, иллюстратора детских книг, девятый год разделяющей кров с интеллектуальным, внимательным, но донельзя предсказуемым партнером, закончилась в ту ночь, когда ей с необъяснимой силой захотелось поцеловать другого мужчину. Друга семьи, привлекательного, экстравагантного, страстного, непревзойденного игрока в снукер Рэмси Эктона…

Выбирая, кого любить, Ирина выбирает и свою судьбу. Какая жизнь ждет героиню, если она променяет испытанные временем отношения на яркую вспышку влюбленности?

Два варианта событий развиваются параллельно. Читатели вместе с героиней как бы проживают две жизни, стараясь ответить на извечный вопрос: не вел ли к счастью тот путь, по которому мы могли бы пойти, но не пошли…

---

— Из-за того, что отвлекают и мешают?

— Эта дамочка не просто ненавидела фанатов снукера, она ненавидела саму мысль об их существовании. — Рэмси принялся вытирать руки подогретой салфеткой. — С точки зрения Джуд, игроки в снукер должны вести себя как школьники. Честная игра, без членовредительства, и никаких автографов.

Официантка приняла заказ. Ирина проявила неожиданное расточительство, заказав большое блюдо сашими «делюкс» с икрой морского ежа и креветки в сладком соусе.

— Зачем же Джуд вышла за тебя замуж, если считала снукер ничтожным времяпрепровождением?

— Из-за денег и популярности. При этом она не могла заставить себя уважительно относиться к моей профессии. Нельзя усидеть на двух стульях.

— Джуд не льстило, что тебя показывают по телевизору? Хотя бы в самом начале знакомства.

— Без сомнения, льстило. Но такая странная штука — бывает, вас привлекает то, за что вы потом человека презираете.

Ирина ухватила полупрозрачное колечко огурца.

— Высказанное Джуд отношение к моим иллюстрациям может многому научить. Ты ведь знаешь, что она наговорила?

Рэмси взял палочку и принялся постукивать по столу.

— Джуд никогда не была дипломатична. Но ты не задумывалась, что некоторые из ее замечаний очень точны?

— Если бы я об этом задумалась, вообще не смогла бы продолжать работать.

— Она считала, что композиция у тебя выстроена блестяще, ты настоящий мастер. В рисунках для нескольких первых книг присутствовала некая безудержность, буйство темперамента. Сейчас этого нет.

— Увы, не так-то просто это вернуть. «Добавлю-ка я, пожалуй, немного буйства».

Рэмси грустно улыбнулся:

— Не стоит выпускать когти. Я просто хотел помочь. Чепуха получается. Я ничего не понимаю в твоей работе, но уверен, что ты по-настоящему талантлива.

— В прошедшем времени?

— То, что имела в виду Джуд, — это сложно выразить словами.

— Джуд не потребовалось много времени, чтобы облечь свою мысль в достойную форму, — язвительно заметила Ирина. — Эпитеты плоские и безжизненные самые запоминающиеся. Она выразила свое неодобрение предельно четко и наняла нового иллюстратора для своих нравоучительных повествований. Почти год моей работы псу под хвост.

— Прости, милая. Я понял, не надо повторять снова. Мы говорили о том, что вдохновение невозможно добавить, как щепотку соли. Это должно исходить от тебя самой. В снукере то же самое.

— Наверное, оформление книг перестало быть для меня той радостью, как прежде. Интересно, что бы это значило?

Ее пессимизм огорчил Рэмси.

— Ты еще слишком молода для таких мыслей.

— Мне уже за сорок, и я имею право говорить что хочу.

— Ясно. Но ты слишком красива, чтобы так говорить.

Лоренс иногда называл ее симпатичной. Серьезное заявление Рэмси приятно освежило.

— Если я и такая, то совсем к этому не привыкла. — Ирина подцепила жирный кусок угря. — Я была тощим, угловатым ребенком. Одни кости.

— Любопытно. Впервые встречаю женщину, которая не гордится своей худобой.

— К тому же меня все считали растяпой. А еще неуклюжей и неловкой. По-твоему, этим тоже надо гордиться?

— Трудновато. Но разве твоя мама не балерина?

Ирину всегда поражала способность людей помнить факты чужой биографии из далекого прошлого.

— Она не выступала после моего рождения. Этого она мне никогда не позволяла забыть. Я вызывала у нее отвращение, не была гибкой, не могла сесть на шпагат и дотянуться пяткой до головы. Даже согнуться к мыскам толком не могла. Постоянно на что-то натыкалась. — Ирина говорила, разглядывая свои руки; с легкой улыбкой Рэмси отодвинул чашку с зеленым чаем и потянулся к ней.

— Ох, я была ужасна, — продолжала Ирина. — Разумеется, не все дети наделены талантом, как Анна Павлова, но у меня еще и зубы выступали вперед.

Рэмси наклонился.

— По-моему, ничего страшного.

— Не думаю, что мама стала бы на это тратиться, к счастью, отец заплатил за установку пластин. На самом деле передние зубы выглядели ужасно, они буквально лежали на нижней губе.

Ирина показала, как это выглядело, и Рэмси весело рассмеялся.

— Это многое объясняет, — сказал он. — Ты очень не уверена в себе. Ты действительно красивая — не возражаешь, что я так говорю? — просто сама этого не понимаешь.

Сконфузившись, Ирина потянулась к чашке лишь для того, чтобы убедиться, что она пуста, но притворилась, будто делает глоток.

— Мама красивее.

— Даже если и так, — Рэмси кивнул официанту с бутылкой саке, — в любом случае это уже в прошлом.

— Нет, в настоящем тоже. Ей шестьдесят три. В сравнении с мамой я законченная неудачница. Она до сих пор каждый день занимается у станка, по четыре часа, съедает в день три стебелька сельдерея и лист салата. Извиняюсь — половину листа.

— Настоящая зануда.

— Да, она всегда была такой — занудой.

Принесли блюдо сашими, шеф оказался виртуозом — каждый кусочек острого тунца был завернут в листик съедобного золота, поедание сего кулинарного шедевра казалось вандализмом.

— О, — вымолвил Рэмси, оглядывая блюдо с тем же выражением лица — смотреть, но не трогать, — с каким провожал ее до машины. — Когда я вижу на улице стайки накачанных красоток, первое, что приходит в голову: «Вот это да. Мне бы такую. Черт, должно быть, все дни проводит в тренажерном зале», но я не вижу их красоту, а вижу лишь безмерное тщеславие.

— Отличное оправдание, чтобы не делать приседаний: ах, не хочу показаться тщеславной.

— У тебя и не получится, лапочка.

Ирина нахмурилась:

— Знаешь, когда железку с зубов сняли, многое в моей жизни изменилось. Слишком многое. Порой, это даже пугало.

— Как это?

— Все стали относиться ко мне совсем по-другому. Не только мальчики, но и девочки. Видимо, ты всегда был симпатичным, тебе не понять.

— Я?

— Не скромничай. Это то же самое, что мне стыдиться своей худобы. — Разволновавшись, что позволила себе лишнего, Ирина добавила: — Я хотела сказать, у тебя правильные черты.

— Класс, — сухо заметил Рэмси.

— Я уверена, что привлекательные люди…

— Ты еще скажи «красивые».

— Ладно, симпатичные люди. Так вот, они не представляют, как к ним относятся окружающие, — как много зависит от их внешности. Готова поспорить, что привлекательные люди большие гуманисты. С ними все всегда милы, и они уверены, что все люди по натуре очень хорошие. Но это не так, все не хорошие. Они поверхностные. Это удручает, когда вы принадлежите к другой группе, к представителям которой относятся как к резинке, прилипшей к подошве. Вас не просто не замечают, а действительно не видят. Уродливые, слишком полные, все, в ком нет ничего привлекательного, — им приходится прилагать невероятные усилия, чтобы завоевать внимание. Они должны совершить нечто особенное, в то время как симпатичным людям достаточно просто присутствовать, чтобы вызывать всеобщий восторг.

Ей непривычны были столь длинные монологи. Лоренс прервал бы ее в самом начале, но Рэмси не сделал попытки перебить. Не встретив ожидаемого противления, Ирина продолжала:

— Торчащие вперед зубы в детстве были прекрасной тренировкой для дальнейшей зрелой жизни. Для симпатичных людей старение становится шоком. «Что происходит? — удивленно озираются они. — Почему мне никто больше не улыбается?» Для меня это не станет шоком. Просто вспомнятся зубы.

— Чушь. Ты будешь восхитительна и в семьдесят пять.

— Мечты, приятель, — улыбнулась Ирина. — А ты — у тебя лицо парня, от которого девчонки в старших классах падали в обморок.

— Вынужден разочаровать тебя, солнышко, но до старших классов я не дошел. Провалил экзамен «илевен-плас». У вас такого не было, это…

— Я знаю. — Систему образования в Великобритании можно назвать «всеобъемлющей», но во времена учебы Рэмси экзамен, сдаваемый в одиннадцать лет, был призван отделить зерна от плевел, позволял определить, продолжит ли ребенок обучение в грамматической школе, после которой поступит в университет, или перейдет в школу рангом пониже, после которой пойдет работать. — Ты, должно быть, очень переживал.

— Никакой трагедии для меня в этом не было. Я хотел играть в снукер и проводил в школе мало времени.

— Понимаю. Ты был для всех как бельмо на глазу, все даже с задних рядов рвались посмотреть, как ты идешь на свидание с единственной девочкой в классе, у которой уже с десяти лет была грудь. — Ирина весьма живо представила эту картину. Возможно, это была шутка веселого Питера Пена, но Рэмси и сейчас походил на подростка. Даже с посеребрившимися волосами он при тусклом освещении казался пепельным блондином.

— Оглянувшись в прошлое, — произнес он, — понимаю, что у меня всегда был выбор. Девчонки меня побаивались. Мне было тринадцать, кажется. Да. И я познакомился с девушкой по имени Эстель, года на два меня постарше, она привела меня к себе и сняла майку. Я смотрел на плакаты «Битлз» — ну и на грудь, конечно, — бормотал что-то о снукере и велосипеде. У меня не было ни одной мысли о том, что я должен делать.