Иржи Лангер - Девять врат. Таинства хасидов

• Название: Девять врат. Таинства хасидов
• Автор: Иржи Лангер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Религия
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-7516-0990-0, 978-5-9953-0133-2

Иржи Лангер (1894–1943), чешско-еврейский писатель и поэт, друг Франца Кафки и Макса Брода, прославился своими исследованиями учения галицийских хасидов. Писал на чешском и на иврите. Хасидские легенды сборника «Девять врат», увидевшего свет в 1937 году, пленяют читателя предельной искренностью, поэтичностью, влюбленностью автора в своих героев — раввинов и мудрецов, способных творить чудеса. Находясь с Господом в чрезвычайно близких отношениях, они позволяют себе быть с Ним накоротке, чуть ли не дерзить, и оттого иное чудо, совершаемое Богом, выглядит как оказанное соседу одолжение. Рассказы повествуют о хасидах, об этих особенных Божьих детях, которые благодаря своей безграничной набожности обладают редкими привилегиями — они могут через своих святых попросить у благосклонных Небес всего, что им необходимо для жизни. Однако жизнь эта такая скромная и их просьбы так соразмерны с этой жизнью, что они могли бы получить испрошенные дары и без всякого чуда.

---

Постепенно я знакомлюсь и с литературой хасидской. Прежде всего читаю книгу «Начало мудрости» (Решит хохма) — каббалистический учебник аскезы, смирения и самоотречения, полный прекрасных цитат из таинственного Зогара, как и из книги «Обязанности сердца» андалузского философа Бахьи ибн Пакуды. Решит хохма — сочинение известного каббалиста по имени Элиягу де Видаш, жившего в Палестине в конце семнадцатого столетия. Читаю я и «Наслаждения Элимелеховы» (Ноам Элимелех) от «ребе реб» Мелеха из Лиженска. Позже я вам кое-что расскажу и об этой книге, и о ее замечательном авторе. Первую из этих книг мне порекомендовал сам белзский святой, на вторую мое внимание обратили хасиды. Вскоре я знакомлюсь и с другими хасидскими книгами — старинными, а впоследствии и с современными. Но первые две для меня — самые дорогие. Они сопровождают меня повсюду, даже во время службы в армии. Когда я остаюсь один и никто не видит меня, я погружаюсь в труды каббалистические, изучение которых нам, молодым, до поры до времени запрещено.

Мое здоровье подорвано, чувствую, как день ото дня я слабею и худею. Ежедневная миква перед утренней молитвой, плохое питание, частые добровольные посты, недосыпание, нехватка воздуха и движений — все это ослабляет в общем-то сильный организм взрослеющего пражского юноши. Но он еще борется, он еще не сдается…

А впрочем, почему мы здесь? Разве нельзя служить Господу Богу дома? Уж не потому ли, что мы хотим стать раввинами или достичь совершенства таких святых, как наш белзский? О нет, никоим образом. Ничего подобного нам и в голову не приходит. Мы не стремимся стать раввинами и никогда не станем святыми. Нам это хорошо известно. Мы просто хотим радоваться свету величия Господня, который излучает сама личность святого. Мы хотим всю жизнь, постоянно и беспрестанно радоваться этому свету. И мы знаем, что когда он уйдет от нас навсегда, то оставит нам здесь другого святого, сына своего перворожденного, не в меньшей степени святого, чем он, а то и в большей. Многие убеждены в этом уже сейчас. И будущее докажет их правоту. Однако не мне выносить окончательное суждение. Сейчас я лучше нарисую какую-нибудь сценку из хасидской жизни.

…По будням в Белзе утреннюю молитву мы читаем только к полудню, когда в дом учения приходит раввин со своими сыновьями. В синагоге молимся только на шабес. Богослужение по будням, что в других местах длится чуть ли не час, в Белзе совершается с невероятной быстротой. За пятнадцать-двадцать минут. Эта поспешность очень существенна, ибо «в забор, штакетины которого плотно сбиты, даже мышь не проскочит». Другими словами: в молитву, если ее слова произносятся быстро, без перерывов, не могут вкрасться грешные мысли, и «человек, не способный на одном дыхании произнести тысячу слов, не вправе называться святым».

(Быстрота и живость в телесных движениях — прежде всего, конечно, в выполнении религиозных обрядов — великая добродетель и заслуга, ибо облагораживает дух и заостряет мысль, подчеркивал в своих сочинениях один из предшественников хасидизма; то же самое утверждает итальянский каббалист и поэт рабби Моше-Хаим Луццатто в своем эпическом сочинении Месилат йешарим («Путь праведных»). Этот луч солнца ренессансной Италии до сих пор словно придавал белзскому хасидизму особый дух, представлявший собою странное исключение в столь уныло-тяжелом северном крае. Но думается, остальные хасиды не способны одобрительно отнестись к нашей белзской живой манере поведения. Они видят в ней нечто гротескное.)

Я все еще чувствую себя чужаком, с которым люди обходятся вежливо и уважительно, но с недоверием. Простого исполнения религиозных обрядов, пусть даже самого точного и самого осмысленного, равно как и величайшего усердия в учении, здесь недостаточно для того, чтобы тебе доверяли. Напротив. Чрезмерная, ревностная набожность здесь не приветствуется. Но теперь, когда мое лицо уже зарастает бородой, когда удлиняются мои пейсы, когда я уже немного говорю на идише, когда вместо короткого пальто надеваю длинную жипицу, скроенную на манер кафтана, и по будням ношу, как и все хасиды, черную бархатную шляпу, ледяной барьер недоверия постепенно начинает таять. Но почему я и теперь не совсем такой, как другие? Почему, например, я не всегда весел, как подобает настоящему хасиду?..

Конечно, когда от недоедания и болезней я побледнел и мое изнуренное тело сгорбилось, почти всем стало ясно, что я «принимаю это всерьез». И врата хасидизма перед пражским юношей уже перестали закрываться.

Между тем я узнал от хасидов и многие истины. Например, я уже знаю, что весь мир ненавидит евреев, что все евреи ненавидят хасидов, что, сверх того, все другие хасиды ненавидят белзских хасидов, что белзские хасиды (те, что только на пути к белзскому святому) ненавидят нас, верных йошвим, но мы, белзские йошвим, являем собою столп, на котором покоится весь мир.

Я осваиваю тайны смирения и скромности. Меня уже ничто не может лишить этих основных хасидских добродетелей. Никакие искушения. Мое древнееврейское имя Мордехай дает повод одному из йошвим процитировать слова из библейской Книги Есфирь в мой адрес: «Мардохей сидит у ворот царских»[8]. Это было сказано неспроста и выражало немалую похвалу моим успехам на пути к хасидизму: я, мол, уже сижу у ворот царя царей, то есть я уже настоящий йойшев (что означает «сидящий»). Но мне, однако, эта цитата не кажется большой похвалой. Я воспринимаю ее скорее как легкий упрек: я всего лишь в воротах царских; до царских покоев мне еще далеко…

С каждым днем хасиды ко мне все внимательнее. Каких только подношений я не получаю от них! Лучший хлеб, молоко. Но ослабевший желудок все эти дары явно не принимает. И насекомые становятся все злее и злее. У них нет ко мне ни капли жалости! Мыши грызут мою одежду. Я сплю на полу на куче старой соломы. Весь мой вид безошибочно говорит о том, что я постепенно превращаюсь в самого настоящего хнёка и качерака — это два непереводимых прозвища, которыми хасиды награждают тех из своих собратьев, кто, усердствуя в набожности, совершенно не заботится о своей внешности. Тем временем уже давно сменилась декорация. Но разница была не слишком большой. На месте украинской степи теперь расстилалась степь венгерская — пушта. Мы уже не в польском Белзе, а в столь же запыленном венгерском местечке Рацферт (Уйфегерто) под Дебрецином, куда белзский ребе со всем своим двором удалился в начале войны.

Однако, чтобы утолить свою жажду в первоисточнике хасидизма, вовсе не обязательно было отправляться в Рацферт. Пушечные снаряды разметали деревни и города, и тысячи пейсатых евреев ринулись на запад, повсюду вызывая отвращение и презрение. Некоторым удалось сохранить свои книги и старые рукописи. Прага тоже не составила исключение: ее наводнили восточные евреи, которые создали свои собственные синагоги и дома учения. Среди тысяч беженцев было и несколько десятков настоящих хасидов самого разного происхождения и разного толка. На некоторое время Прага стала частью хасидской империи.

Белзский святой заболел. После настоятельных увещеваний он решается поехать в Марианские Лазни. Мы сопровождаем его на прогулках по лесным тропам; обычно окруженный своими помощниками и слугами, он отделен от нас, как Бог отделен от наших душ мириадами сфер и миров. Но сейчас, в лесу, среди деревьев мы можем подойти к нему. Он тяжело болен, но со всеми разговаривает очень весело. Мы сознаем, что его слова — слова необыкновенные, хотя он и говорит о вещах, казалось бы, совсем обыденных. Каждое его слово, пусть даже самое незначительное, таит в себе метафизический смысл. Его мысли постоянно сосредоточены на неземных сущностях, устремлены к сферам высшим. Он весело шутит с нами, однако мы ясно сознаем, что понимаем его слова не лучше деревянных карликов, украшающих леса Марианских Лазней. Так же весело и непринужденно, как с нами, людьми живыми, разговаривает он и с этими забавными фигурками. А если ни с кем не разговаривает, то про себя повторяет Талмуд, который знает весь наизусть. Все двенадцать огромных томов, содержащих тридцать шесть трактатов! Однажды, когда мы гуляли в лесу, он сказал: «Если бы вас со мной не было, я молился бы здесь вместе с этими деревьями». Он никогда не скрывал своих пацифистских воззрений. Его смелые высказывания часто поражали нас. Однажды, заметив у одной лесной дороги общественную кассу для сбора добровольных пожертвований на нужды войны, он возмущенно воскликнул: «И для этого надо собирать деньги?! Чтобы еще больше было убитых?» В другой раз он сказал: «Немец говорит: „Мне принадлежит вся земля!“ Англичанин говорит: „Мне принадлежит все море!“ А вот мой Йосселе (имя хасида, который в те дни вел богослужение), мой милый Йосселе сладко поет так: „Богу принадлежит море, ибо Он сделал его, Богу принадлежит суша, ибо руки Его сотворили ее“». С тех пор я в неоплатном долгу перед белзским святым. Я знаю, что он единственный, кого я должен благодарить за свое чудесное избавление от австрийской военной службы, за его заступничество перед Господом Богом. К счастью, все вернулось на круги своя. Борода и пейсы, которых я лишился в армии, отросли снова.