Александр Ткаченко - Левый полусладкий

• Название: Левый полусладкий
• Автор: Александр Ткаченко
• Издательство: Олимп»; АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-011417-6

«Левый полусладкий» — очень неожиданная, пронзительная вещь. Это сага о любви — реальной и фантастической, скоротечной и продолжающейся вечно. Короткие истории таят в себе юмор, иронию, иногда сарказм. Как знать, не окажутся ли небольшие формы прозы Александра Ткаченко будущим романом в духе прошлого и грядущего столетия?

---

Дело в том, что по сценарию корриды пикадор — всадник, облаченный вместе с лошадью в рогонепробиваемые одеяния, — должен вначале отвлечь на себя внимание быка и ударами пики в межреберные пространства разозлить, разъярить его. Но удары так глубоки, так усердны и настойчивы, что бык начинает вместе со злостью истекать кровью и терять силы. Благородство и класс тореадора в том, что он вовремя останавливает это издевательство и бьется, и играет в смерть со здоровым, свежим быком. Быки как будто это понимают и рвутся на пикадоров с особой яростью. Я был свидетелем, как один из них, разогнавшись, ударил в бок несчастной лошади так, что она вместе с всадником под свист и хохот толпы была выброшена на зрителей. К счастью, никто не пострадал. Неслучайно бедной лошади закрывают глаза шорами, чтобы она не видела и не испугалась неистовства быка и не понесла пикадора, все-таки человека.

Бандерильи — это укусы комара для быка по сравнению с работой пикадора. И все-таки четыре тонкие, с яркими оперениями иглы вонзаются по традиции в спину несущегося на красное быка. Помощник, а иногда и сам тореадор, в опасном прыжке зависая на секунду рядом с быком, свершают свое аплодисментское дело, и бык, униженный, обретающий почему-то женский облик, в каком-то недоумении долго шатается меж суетящихся участников драмы. А самое главное действующее лицо — тореадор — поднятием своей черной шапочки показывает — всем убираться, он один будет водить быка красным плащом и приведет его к тому, что, вымотанный, он встанет, тупо глядя в его сторону, и будет либо ждать удара шпаги, либо помчится убивать нечто красное, так беспокоящее его. Именно в этот момент тореадор превращается в матадора. До этого тореадор начинает водить быка, и чем ближе к себе, тем опаснее становится это предприятие, особенно если у быка широкие рога. Говоря по-футбольному, он убирает быка под себя, заманивая плащом и пропуская в миллиметрах от своего тела неподпиленные рога, вызывает взрывы восторга стотысячного алкоголика риска и страха — стадиона.

Несколько подряд таких пассажей под выдохи переполненного стадиона — оле-оле-оле, — что означает «понюхай-ка», — и вот опять бык, уже отяжелевший, уперто стоит с отвисающей головой, чуть поматывая ею… Тореадор получает из-за бордюра, от ассистента, вытащенную из футляра шпагу и, начиная движение на быка, нацеливается в точку, которую чувствует только он один, и в этот момент начинается его превращение из героя драмы в героя трагедии…

Ортега, самый известный и молодой тореадор Мексики, также стоял у меня на глазах с протянутой шпагой перед остановившимся быком и вмиг решил двинуться на него, но вдруг бык сам пошел на Ортегу. В момент удара Ортеги бык атаковал нечто красное и, утащив плащ, зацепил бедро матадора. Маленький и компактный, Ортега перевернулся в воздухе дважды, но приземлился, устояв на ногах. Если бы он упал, то это было бы его последнее выступление — таков закон чести. Но он устоял, и, когда смертельно раненный бык опустился на колени, истекая силой и звериной хрипотой, Ортега подошел к нему, хромая, и, отбросив все причиндалы битвы, открылся быку — вот он я, перед тобой, добей меня… Это продолжалось почти минуту. Почти год. Стадион стонал, медленно стихая и взрываясь вновь. Старик, мой сосед по трибуне, бубнил: «Никто не знает, на что способен смертельно раненный бык…»

А у меня в голове стояла тишина минутной давности, когда Ортега целился в загривок быку, и зрители, все сто тысяч, делали так — ши-ши-ши-ши-ши-ши — не мешайте, не спугните смерть, которая зависла между Ортегой и быком, не зная, кому она выпадет, не спугните жизнь, которая тоже витала в воздухе уже чернеющего неба с тяжелыми звездами. Наконец бык как-то нелепо, не по-чемпионски повалился на бок. Вероятно, умер, потому что его тут же подцепили за передние ноги железной цепью и потащили через всю арену на выход. Ортега, хромая, принимал поздравления стадиона — сотни сомбреро послетели к его ногам в тот вечер и так же вернулись к хозяевам, кроме одного, которое, по обычаю, победитель берет себе на память.

Сознание мое никогда не затемнит на экране памяти яростного быка, последнего из восьми, дравшихся в этот вечер, с разгона перепрыгнувшего бордюр и упавшего один раз на крышу с надписью «ДЕЛЕГАДОС», а второй раз прямо на цемент прохода между трибунами, чудом никого не задавив, и опять, и опять мечущегося по пропитанному кровью песку арены. И вот выходят они, тореадоры, — юноши с тонкими шеями, бледными лицами, с глазами, слегка лихорадочными, но отчаянными. И никому уже не вырваться из этого круга.

«Беломор» на Брайтон-Бич не популярен

Как-то я улетал из Нью-Йорка в Москву, и две ночи перед вылетом мне предстояло переночевать у моего друга профессора Колумбийского университета Франка Миллера. Франк, знаменитый славист в Америке, изъясняющийся на русском получше многих русских, любил и знал, чем помочь «совкам», попадавшим в невероятные ситуации в непривычной стране. Франк меня предупредил: «Только, знаешь, одну ночь тебе придется ночевать с Шурой. Она летит из штата Юта домой, в Мурманск, от родственников…»

Утром познакомился с Шурой. Это была типичная русская тетка в сопровождении примерно двух десятков сумок, чемоданов, свертков различной величины. На голове у нее красовалась лихая ковбойская шляпа. Представились. Франк трогательно сказал, что теперь нам, русским, будет легче вдвоем. Я, несколько зная натуру соотечественников, только усмехнулся про себя, но промолчал.

Франк сказал, что пора ехать, потому что у него лекция в два и он не успеет вернуться в университет. Шура начала одеваться, натянув на себя три шубы, и принялась нанизывать на себя все «картонки, коробки» и прочий багаж. Франк поторапливал ее, а меня просил: «Саша, ты уж помоги Шуре, если что там…» Я кивал, но в голове уже возникла картина того вселенского бардака, который творится при посадке на московский рейс.

Наконец мы впихнулись в «вольво» Франка и двинулись сквозь заторы в сторону аэропорта. Вдруг Шура забормотала: «Франк, заедем на Брайтон-Бич». «Шура, у нас нет времени», — деликатно отвечал Франк. Она заныла: «Мне нужно купить еще гречку да тараньку для пива, муж не простит, если я ему не привезу тараньку…»

Мы не сдавались, и тут Шура выложила главную причину страстного стремления посетить Брайтон-Бич: она привезла с собой и возила по всей Америке двести пачек «Беломорканала». «Мне в Мурманске говорили, что на Брайтоне сидят грустные евреи и мечтают „Беломор“ покурить», — объяснила Шура. «Чтобы, затянувшись, почувствовать еще глубже Россию», — мрачно объяснил я влечение грустных евреев к «Беломор-каналу», но вслух, однако, этого не высказал.

Франк сдался: «Ладно, заедем. Но не больше чем на пятнадцать минут». И вот Брайтон. Шура вышла из машины, встала с авоськой, набитой пачками «Беломора», на одном углу, постояла на другом — никто не тосковал по «Беломору», не кидался на запах печально знаменитого табачка. Растерянная Шура вернулась в машину. Когда мы проезжали на виду океана, Шура потребовала остановить машину. Вышла с сеткой, набитой папиросами, взобралась на какое-то возвышение и, раскрутив сетку над головой, бросила ее в Атлантический океан с напутствием: «Будь проклята, траханая Америка!»

До самого аэропорта Кеннеди мы Шуру не слышали. В аэропорту Франк попрощался, напомнив мне еще раз: «Саша, если что, помоги женщине». «Хорошо, хорошо», — сказал я, уже втягиваясь в хвост предотлетных событий рейса Нью-Йорк — Москва… Я еще не знал, что главное, для меня по крайней мере, начнется именно сейчас.

На таможенном контроле Шура вдруг стала лихорадочно ощупывать себя, потом тихо заявила: «Саша, я потеряла билет». Вокруг собралась толпа, и каждый советовал ей, где искать. Билет не находился. Я не знал, что делать. И вдруг вспомнил о представителе Аэрофлота: вот кто поможет! Представитель стоял неподалеку, в кольце агрессивных людей. Боже, чего только не неслось в его адрес, но чаще слышались угрозы примерно такого рода: «Да ты, бля, знаешь, кто мой отец в Москве? Он тебя так уконтрапупит, что будешь махать метлой на Курском всю жизнь… Отправь мой лишний груз!» и так далее. Ему пихали в нос какие-то удостоверения, деньги, но он стоял, как монумент, с уоки-токи на груди и не отвечал никому. Дошла очередь до меня, и я скомканно изложил ему ситуацию с Шурой, он сквозь зубы дал совет: «Обыщите ее». «Как это?» — чуть не упал я. «Просто. Заведите в туалет и обыщите».

Я отвалился от него и побрел к Шуре, понимая, что мне придется это сделать, ибо она действительно могла в целях безопасности засунуть билет куда угодно. Я привел Шуру в женский туалет, подвел двух сострадавших русских женщин и приказал ей: «Раздевайся». Отвернулся, и она была обыскана соотечественницами, но проклятый билет не нашелся. Посадка тем временем закончилась. Что делать? Подвел Шуру к стойке регистрации и сказал по-английски американцам о проблемах с билетом. Они ответили весело на ломаном русском: «Она потеряла билет? О'кей, мы ее отправим, пусть доплатит пятьсот долларов — и нет проблем». Шура, услышав про сумму, качнулась и повалилась. Кошмар! Спасибо, Франк, за такой несказанный подарок.