Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка

• Название: Гауляйтер и еврейка
• Автор: Бернгард Келлерман
• Издательство: Мапрекон
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-8319-0040-1

«Гауляйтер и еврейка» (1948) известного немецкого писателя Бернгарда Келлермана (1897–1951) — обличение фашистского государства, его преступных руководителей, резкая критика компромиссной позиции по отношению к нацизму. Роман этот вошел в золотой фонд немецкой и мировой литературы.

---

С этой минуты он стал другим, новым, преобразившимся человеком.

— Вы пришли как раз вовремя, — обратилась она к нему. — Я уже пирую. Присаживайтесь вот здесь, рядом, так удобней рассматривать снимки.

— Итак, это все ваши испанские трофеи? — спросил Фабиан, усаживаясь. — Вы, видно, не ленились!

Перед Кристой на столе лежала кипа фотографий, которые она только что рассматривала. В большинстве это были открытки, какие обычно покупают путешественники. Но многое было заснято ею самой.

Несколько лет жизни Криста Лерхе-Шелльхаммер посвятила лепке и живописи, но теперь, по ее словам, окончательно перешла на архитектуру, которой занималась серьезно и с любовью. Каждый год они с матерью совершали путешествие в автомобиле, ведя машину по очереди. В прошлом году они несколько месяцев ездили по Испании и привезли оттуда все эти фотографии, большей частью снимки зданий и архитектурных деталей, порталов, лестниц, капителей, крытых галерей и водоемов, полюбившихся Кристе.

— Подождите, — живо проговорила она, — сначала я покажу вам прелестную маленькую часовню в Толедо. Где же она? Только что я видела этот снимок. Если не ошибаюсь, это одна из древнейших испанских церквей. В нефе есть несколько прекрасных Греко, только кое-что, к сожалению, небрежно реставрировано. Вот она, нашлась. Мне удалось раздобыть только эту жалкую фотографию.

Она принялась рассказывать о кабачке напротив часовни, в который они обе просто влюблены, в особенности мать. В этом погребке рядами стояли амфоры и кувшины для вина в рост человека, вкопанные в землю и подпертые палками. Эти гигантские амфоры были из красной глины, и погребок выглядел как во времена древних римлян. Какая прелесть! Там имелись редкостные старые вина, и они с матерью каждый день выпивали по стаканчику. Мать даже говорила: «Иди любуйся своими Греко, а я останусь здесь с моими амфорами». Криста рассмеялась.

Она рассказывала очаровательно и удивительно наглядно. Каждая подробность пластически оживала в ее памяти. Ее гибкие руки, казалось, лепили высокие амфоры, и прекрасные Греко отсвечивали в сиянии ее глаз. Фабиан наслаждался звуком ее мягкого голоса и прелестью ее речи, нанизывающей слова, как драгоценные камни.

— Меня поражает, — сказал он, — что вы помните каждую мелочь.

— То, что любишь, всегда ясно помнишь, — отвечала Криста. — Вот посмотрите, — с оживлением продолжала она. — Разве это не прелесть? Три детали изящной галереи в старой Барселоне. Теперь эта галерея соединяет служебные помещения президента Каталонии. Разве это не шедевр готического искусства?

Фабиан кивнул, очарованный ее улыбкой и трепетом, слышавшимся в ее голосе. Галерея была и в самом деле великолепна.

— Просто замечательно! — воскликнул он и, чтобы блеснуть своими знаниями, добавил: — Легкость этих колонн, по-видимому, определена изяществом мавританской архитектуры.

Криста задумалась, и по тому, как она нахмурила свой красивый лоб, Фабиан понял, что этот вопрос серьезно занимал ее. Затем она подняла на него глаза.

— Не только по-видимому, а так оно и есть. Вот вам красноречивое доказательство того, как арабское искусство обогатило испанскую готику.

От ее похвалы Фабиан почувствовал себя счастливым.

Разглядывание фотографий и обмен мнениями так увлекли их, что они позабыли обо всем на свете. Когда один недостаточно ясно выражал свою мысль, другой приходил ему на помощь, а иногда они дополняли слова жестами или улыбками.

За соседним столиком собралась компания убеленных сединами дам, которые стрекотали, как сороки. Фабиан и Криста не замечали их, так же как и двух молодых людей, которые пили кофе тут же рядом с их столиком, курили и расставляли фигуры на шахматной доске.

Теперь Криста показывала снимки, большей частью сделанные ею самой с различных монастырских дворов. Эти дворы, казалось, олицетворяли собой спокойствие, тишину и нереальность какого-то иного мира. Глядя на галереи женского монастыря в Севилье, Криста сказала:

— Это выглядело так пленительно, что я даже подумала, не постричься ли мне в монахини. Посмотрите только, как все это мирно и сказочно красиво! Но мама, — прибавила она, улыбаясь, — сначала разбранила меня, а потом замечательно сказала: «Что за безумие! Я тебя родила не для того, чтобы ты стала святой, а чтобы ты была просто человеком, со всеми человеческими грехами». Вы ведь знаете маму.

Оба засмеялись.

— Вот, — обратилась она к Фабиану, — найдет же иногда такое. У вас ведь тоже было однажды желание стать священником. Помните? Вы сами мне рассказывали.

Фабиан ответил не сразу. Он смотрел на руку Кристы, лежавшую на кипе фотографий, и ему казалось, что он впервые видит эту нежную руку: Вольфганг однажды сделал слепок с нее. Это была рука с ямками на суставах, как у детей. «В первый раз я вижу, как женственно хороша ее рука», — подумал он и, тут только вспомнив об ее вопросе, ответил, слегка краснея:

— Да, правда. Тогда это было моей idée fixe, ничего не поделаешь — молодость. Я уже говорил вам, что одно время учился в духовной семинарии.

Криста скользнула взглядом по его лицу с впалыми щеками и женственным ртом, взглянула на его типично мужскую руку и подумала: «А ведь правда, из него получился бы отличный священник». И вдруг покраснела. Лицо Фабиана напомнило ей лицо монаха, брата Лоренцо, у которого она брала уроки испанского языка. Брат Лоренцо, высокообразованный человек, дважды исключался из монастыря за свое легкомысленное поведение. У него был такой же женственный рот.

— Как долго вы проучились в духовной семинарии? — спросила она.

Фабиан не любил распространяться об этой поре своей жизни.

— Довольно долго, — отвечал он. — Меня уже готовили к первому посвящению.

— А почему вы вдруг передумали? — допытывалась Криста, с ободряющей улыбкой глядя на него.

Фабиан смутился.

— Я стал старше и понял, что не создан для этого.

— Не созданы?

— Нет. Я слишком мирской человек. Мне недостает того самоотречения, которое должно быть у священника.

— Хорошо, что вы своевременно пришли к этому заключению, — улыбаясь, заметила Криста. — «Только на правде и душевной чистоте можно строить жизнь», — говорит мама.

Пожилые дамы за столиком вдруг зашумели, стали кого-то звать. В кафе вошла вычурно одетая особа с белыми, как снег, волосами и старомодным ридикюлем в руках. Даже игроки в шахматы, склонившиеся над доской, оглянулись на нее.

Криста снова занялась фотографиями.

— Вот, — вернулась она к прерванному разговору, указывая на пачку фотографий одинакового размера, — снимки, которые я сделала прошлой зимой в Пальме на Мальорке. В знаменитом тамошнем соборе я испытала сильнейшее впечатление в своей жизни. Сейчас расскажу! Мы присутствовали на торжественной мессе в сочельник — мама и я. Это было незабываемо, просто незабываемо!

И Криста стала рассказывать, как в гигантском соборе горели тысячи огоньков. Пламя сотен свечей в руку толщиной освещало главный алтарь. И, несмотря на это, громадные контуры главного придела тонули во мраке. Да и вся огромная толпа молящихся казалась только толпой теней. В левом приделе, преклонив колена, молились мужчины, среди них были знакомые Кристе врачи, адвокаты, крупные чиновники. Все эти важные господа смиренно стояли на коленях, так же как и женщины в темных испанских мантильях, занимавшие правый придел. Криста с матерью тоже опустились на колени. Хоры были заполнены множеством священнослужителей в пышных одеяниях. Пока длилось богослужение, священники все время ходили вверх и вниз по ступеням алтаря. Мессу служил епископ, величавый, старец, бесшумно сновали служки, в пламени свечей клубился ладан, мелодично позванивал колокольчик. Из алтаря торжественно выносили Евангелие. И старая латынь небывало торжественно звучала в этот день.

Как хорошо рассказывала Криста!

— Загремел орган. Вы ведь, наверно, знаете, что Пальмский собор гордится одним из самых больших и самых замечательных органов в мире. Этот орган мог больше, чем человек, он мог шептать, вздыхать, кричать, всхлипывать, стонать, смеяться, плакать, радоваться, торжествовать, — чего только он не мог! Он умел бушевать, раздражаться громом, бесноваться, проклинать и благословлять. Если бы бог обладал голосом, то он говорил бы именно так! Наверху за органом сидел монах, знаменитый францисканец, Франциско, один из самых крупных и непревзойденных виртуозов-органистов не только в Испании, но и за ее пределами. Навсегда незабываемой останется его игра в этом освещенном тысячами свечей соборе. А старая латынь, звучавшая как заклинание! Право же, казалось, что все это происходит на небе! — Она остановилась.

— Я хорошо знаю эту мессу, — вполголоса сказал Фабиан и снова опустил голову, потрясенный ее рассказом.