Денис Драгунский - Окна во двор (сборник)

• Название: Окна во двор (сборник)
• Автор: Денис Драгунский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-082798-5

Мастер короткого рассказа Денис Драгунский издал уже десять книг: «Нет такого слова», «Ночник», «Архитектор и монах», «Третий роман писателя Абрикосова», «Господин с кошкой», «Взрослые люди», «Пять минут прощания» и другие.

«Окна во двор» — новый сборник новелл.

Рассказы Дениса Драгунского похожи на спрессованные романы или кинофильмы. Резкие повороты сюжета, динамичные диалоги, столкновения непростых характеров и внезапное озарение — так вот какие черти водятся в тихом омуте! Прочитав такой рассказ, хочется думать о героях и их судьбах, фантазировать, что с ними будет завтра или через год.

---

Хорошо, мы рядом с урной стояли. Я черный железный круг схватил:

— Спокойно, — говорю. — Без рукосуйства. А то влетит.

Он повернулся и убежал.

С тех пор он обходил меня за десять метров. А если мы все-таки сталкивались, отворачивался.

Ну, ладно.

Месяца через три захожу в буфет, там эта Алла сидит. Беру компот и коржик, подхожу:

— У вас свободно, мадемуазель?

— Свободно, — говорит она довольно злобно. — Хоть в футбол играй. Ну, где же этот безумный Меджнун? Я, к твоему сведению, двух человек отшила. В ожидании бешеной страсти…

— Именно что безумный, — говорю. — Глубокий шиз. Ну его.

— Ты что, нарочно надо мной издевался?

— Что ты! — говорю и кладу ей ладонь на руку, и даже слегка поглаживаю. — Что ты! Он так страдал, мне все мозги прокапал, честно.

— А раз честно, — говорит она, — тогда теперь ты должен за мной ухаживать. Давай, веди меня сегодня в кино. Или просто погулять. Вокруг главного корпуса. Такая погода, и яблони цветут.

— Алла, — говорю и свою ладонь с ее руки снимаю, — ну, бог с тобой. Я ведь люблю другую девушку. Ты же знаешь кого, и все это знают, и мы с ней хотим пожениться.

— Иди отсюда.

Я и ушел. Даже компот не допил и коржик не доел.

у каждого мгновенья — свой резон Шпионы, контрразведка и стена

В начале 1970-х на соседнем факультете приключилась такая история. В общежитии играли в покер и обыграли новичка на сумасшедшую сумму — рублей пятьдесят. Полторы стипендии. Надо отдавать. А денег нет, и взять неоткуда. Полное отчаяние.

— Ладно, — сказали ребята. — Отработаешь.

— Отработаю, честно!

— Но смотри, проболтаешься…

— Не проболтаюсь, честно!

— Хорошо. Значит, так. Мы — иностранные разведчики. Понял? Поработаешь связником. Возьмешь контейнер и отнесешь в камеру хранения на Курском вокзале. Через неделю перенесешь его на Белорусский. Потом на Казанский.

— А… а потом?

— Делай, что говорят! — и ему дали тугой сверток старых газет.

Бедный парень взял, отнес. Через неделю сделал, как было велено — перенес сверток с Курского на Белорусский. Потом на Казанский.

И пошел сдаваться в КГБ.

Товарищи из органов отдали дело на усмотрение парткома. На родном факультете этих шутников решили не наказывать. Ну, кто ж мог подумать, что он такой дурак? А бедного дурака исключили из комсомола. Шутки шутками, а ведь субъективно он три недели работал на иностранную разведку.

Вспомнил немецкий фильм «Жизнь других». История про ГДР в те же 1970-е годы, про капитана Штази, который следил за драматургом-диссидентом, проникся к нему сочувствием и фактически спас.

Хороший актер. Очень трогательно и человечно. Но фильм я понял совсем иначе. Сотни тысяч агентов этого самого Штази следили-следили, а за Берлинской стеной не уследили. То есть никакой государственной безопасности они не соблюли. Не сумели? Или не смогли? Или не получилось? Или не вышло? Или работали как-то мимо целей и задач?

В общем, лучший кадр фильма (на мой вкус) — когда сидят эти штазеры в подавале, письма перлюстрируют целой бригадой. У них специальные отпариватели были — пар тонкими струйками выходит по линии заклейки конверта — удобно! Сидят они себе, конверты над паром держат.

Вдруг один включает радио. Хоп! Берлинская стена упала!

И все разбегаются. Аккуратно разбегаются, по-немецки. Собирают портфели, надевают плащи, выключают свет. Не торопясь, но очень быстро.

Берлинская стена, кстати, упала из-за одного слова.

Можно сосчитать, сколько дней, часов и даже минут она простояла. Ее начали строить (то есть физически разделили Восточный и Западный Берлин колючей проволокой и шеренгами войск) 13 августа 1961 года, в 01 час 00 минут. Она продержалась до 9 ноября 1989 года, до 19 часов 34 минут по местному времени.

Именно в этот миг секретарь ЦК Социалистической единой партии Германии по вопросам информации товарищ Гюнтер Шабовски произнес роковое слово. Он проводил пресс-конференцию, на которой огласил постановление о свободном переходе границы. Пресс-конференция транслировалась по телевидению. Зал замолчал, переваривая новость и ожидая какого-то подвоха. Наверное, затихли и телезрители, сидящие у своих домашних экранов по обе стороны Стены.

Потом из зала раздался осторожный вопрос: а когда данное постановление вступает в силу?

Шабовски ответил в одно слово:

— Sofort.

Что в переводе значит: немедленно. В смысле — с момента оглашения. И зал мгновенно опустел. Опустели и берлинские квартиры. В обоих Берлинах, Восточном и Западном. Все побежали рушить Стену.

Гегель и Стендаль Воспоминание

Научная студенческая конференция в областном городе. «Один из лучших губернских городов России», как сказали бы в XIX веке. А тут — конец шестидесятых ХХ века. Боже! Середина прошлого столетия! Звучит устрашающе. Но выглядит неплохо.

Плацкартный вагон. Пыльный город. Ночевка в общежитии.

Мне поставили раскладушку в гладильне.

Выходило, что у меня отдельная комната. Раскладушка была старая, брезент провисал, два пальца оставалось до полу, я спиной ощущал кафельный холодок, я лежал, закинув ногу на ногу, подложив под голову свернутое валиком общежитское одеяло, я курил и стряхивал пепел в жестянку, я пил из горлышка портвейн «три семерки», я закусывал пестрым рыночным яблочком и болтал.

Болтал без умолку, трепался, философствовал и вообще всячески блистал перед местными филологическими девицами, которые толпились вокруг шатких и тонконогих гладильных досок.

Отдельная комната, в которой постоянно пребывают две-три девицы в байковых халатиках и шлепанцах на босу ногу, наглаживают свои сарафаны и блузочки, приплевывая на утюг и неробко рассуждая о судьбах европейской культуры.

Мы говорили о тексте и мире, и я — эк же меня понесло! — выразился так: «Строение, содержание и смысл мира — есть не что иное, как строение, содержание и смысл текста об этом мире, отпущенного (гегелевское: entlassen) в мир».

И сам этот тезис, и мои дальнейшие комментарии девицам понравились, а вот я сам — не очень, к сожалению.

Ну ладно. Не впервой.

Сколько раз, сколько сотен тысяч миллионов раз — в общежитских комнатах, на темных подоконниках факультетских лестниц, в библиотечных курилках — а они разные, эти курилки, от сводчатой келейки рукописного отдела Ленинки до застекленных камер Иностранки, где самолетно воют вытяжки и желто сияют рубчатые потолочные фонари, — а также в пустых или тесных вагонах трамвая, троллейбуса, автобуса и метро, в лифте, в электричке — на желтой деревянной скамье или в тамбуре, куда вышли покурить, — а также на платформе, в мороз и ветер, когда электричку ждешь, — а также в очереди в пивбар, и в самом пивбаре, положа локти на мраморный столик, и потом на улице, под фонарем, или в темной аллейке, на лавочке, и потом, провожая до дому, на остановке, и у самого дома, и в подъезде, и на лестнице, и у самых дверей, до лая собаки и лязга соседской задвижки — а также в закопченных коммунальных кухнях или в чистеньких комнатках блочных малометражек, а лучше всего на огромных продавленных диванах в запущенных профессорских апартаментах — говорил, говорил, говорил о литературе и философии, о свободе, любви и смерти, приводил имена и цитаты, разгрызал концепции, поражал эрудицией и дивил полетом мысли, и придвигался все ближе, все глубже заглядывал в глаза, отражавшие настольную лампу, для интима поставленную на пол, — но тут кто-то вдруг менял кассету в магнитофоне, отдыхальная музыка сменялась танцевальной, и мою собеседницу уводили, утанцовывали, уволакивали от меня.

Она уходила, легко взмахивая рукой, словно бы расставаясь ненадолго, а иногда и вправду приходила вновь, особенно если дело было в какой-нибудь бескрайней дедушкиной квартире.

Приходила румяная, слегка устыженная, пальцем сквозь ворот поспешно надетого свитера поправляла бретельку, наливала себе и мне вино, и мы продолжали беседу, и я ничего не понимал.

Потом я прочел у Стендаля: «Он думает, что соблазняет женщин, — а на самом деле он их только развлекает».

Может быть, может быть.

Хотя я долго не понимал, в чем здесь разница — вернее, не разница, а секрет.

А когда понял, мне стало гораздо скучнее.

Хотя, с другой стороны — веселее, конечно.

Но не так прекрасно, как в гладильной комнате общежития. С текстом, который sich selbst frei entläßt, ihrer absolut sicher und in sich ruhend — то есть сам себя свободно отпускает, абсолютно уверенный в себе и спокойный внутри себя. (G.W.F. Hegel, Wisseschaft der Logik. Bd. 2. Nürnberg, 1816, P. 400.)

жарища в этой самой Африке