Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия

• Название: Том 2. Проза и драматургия
• Автор: Юрий Визбор
• Издательство: Локид
• Жанр: Драматургия
• Год: 1999
• ISBN: 5-320-00315-3

Во второй том вошли все известные повести и рассказы Ю. Визбора, а также одна из его пьес — «Березовая ветка». В значительной части эти произведения либо не публиковались вообще, либо были опубликованы более тридцати лет назад в изданиях, уже практически недоступных современному читателю. Впервые публикуется повесть «На срок службы не влияет», а также полный текст повести «Завтрак с видом на Эльбрус». Двухтомник завершается справочным аппаратом, включающим хронику жизни и творчества автора, каталог его песенно-поэтических произведений, указатель песен других авторов в исполнении Ю. Визбора, наиболее часто встречающихся на фонограммах домашних концертов и дружеских встреч, и пр.

---

— Помнишь, у Межирова? «Мы под Колпино скопом стоим, артиллерия бьет по своим»?

— Эй, салаги, кончай трёкать! — сказал кто-то.

Все увлечены. Как там дела идут у Андреева с этой блондинкой? Эх, Бернес все расстроил, трепач! Прижилевский носом пошмыргивает. Вайнер тоже волнуется, льет с него, как из водопроводного крана. А Миша Дербин глаза открыл широко, в них экран горит белыми точками, наши там с немцами бьются. А немцев много! Стрекочет, стрекочет аппарат для узкой пленки «Украина». Бьются наши с немцами. А у Бернеса уже патроны кончаются, и второго номера, пулеметчика симпатичного, убило. А немцы все прут и прут. Много их легло на подступах к бернесовскому доту, а они все лезут да лезут. Сапоги ихние по лужам прямо на Бернеса. Прямо на нас с тобой. Прямо на Россию! Что же будет? И музыка такая играет — ну душу разрывает! И пулемет замолчал! Эх, патронов бы сейчас Бернесу! Как же он?..

— По фашистам — огонь! — заорал кто-то около моего уха.

— Миша!!!

Поздно. Щелкнул предохранитель, и Миша Дербин врезал по немцам из своего автомата. С грохотом и криками посыпались на пол зрители, истошно заорал зал, дыму порохового полно. Зажгли свет, загудели соседние роты, повалил народ. Сержант Винокуров отнял у Миши автомат, замахнулся, да не ударил. Потому что увидел, как сильно плакал Миша Дербин оттого, что у Бернеса кончились патроны.

Никого не убило, не ранило, только штукатуркой первые ряды поцарапало да нам, стоявшим рядом, стреляными гильзами, вылетавшими из автомата, досталось…

Шапка ротного

Ох, учения, зима, март проклятый! Морозяка собачий, валенки, слава Богу, сухие, аккумуляторы в инее, радиостанция — как тюрьма страшная. Холод лютый там, аж подумать — тоска, что от костра, где хоть повеселей, да в машину, на радиостанцию! Две телогрейки на мерзлый железный пол, под валенки; на спину тулуп да еще чего-нибудь давай накидывай. И оставайся там всю ночь с корреспондентом работать в направлении или кукуй в сети, пока тебя главная станция не вызовет. А до этого — молчок! — чтобы и носу в эфир не совал! Антенну настраиваешь — и то по фальшивой приставке, чтобы в эфир ни звука не прошло. Нельзя. Не положено. Где тут есть Рыбин — военная тайна! Потому что радиомаскировку соблюдаем.

У Прижилевского недавно была такая история — будь здоров, в штабе дивизии объяснялся! Сидел наш «король Молдавии» на связи. Есть такой код — СЛД. Значит — слежу. Слушаю. Вот этим делом Прижилевский и занимался. На его частоте все время какая-то станция работает, слышно громко, передают медленно. Ну, Прижилевский в порядке тренировки стал принимать, что передают. Получилось у него вот что:

Сталина убили,
Ризу поделили,
А для масс хлеб и квас.

Подождет передатчик полминуты, помолчит и снова свою песню заводит. И что Ваньку больше всего поразило, что «по-русски, паразит, передавал». Прижилевский слушал-слушал, ушел бы на другую частоту от этой пакости, да нельзя. СЛД. Тогда Ваня, не будь дураком, настроил передатчик и всеми имеющимися у него мощностями шарахнул по эфиру примерно следующее: «Пень горелый, колун, сапог, заткнись, паскуда!..» Это то, что успели принять в пункте радиоконтроля. Но вообще-то радиограмма была длинной — утверждали там. Не все просто смогли записать, как слова многие пишутся, не знали.

За эту депешу Ваньке крепко досталось, а особенно бушевал ротный. На них, дескать, во время войны фашисты таким матом в эфире ругались, что невольно, говорил ротный, невольно рука тянулась, как говорится, к перу. Но радиомаскировка прежде всего. Поэтому ротный терпел и молчал, не выдавая своей радиостанции, а Прижилевский, как слабовольный, распустил язык.

Особенно строго ротный указывал насчет радиомаскировки перед ротными учениями. И вот лютым мартовским утром, о котором и вспомнить-то страшно, мы тащим свои стокилограммовые ящики с радиостанциями к машинам, под которыми валяются шофера с горящими факелами и паяльными лампами — греют картеры. Я вместе с сержантом Винокуровым волоку ящик и испытываю некоторую гордость — наша машина завелась первой. Возле нее, победно опершись на откинутый капот, стоит наш водитель Шурик Ткаченко, широко известный не только у нас в части, но и во всей дивизии выколотой на груди мудрой мыслью: «Женщина — это кошка. Кто приласкает, тому и мурлычет».

На звук работающего мотора пришел ротный — похвалить Шурика.

— Молодец, — говорит он Шурику и одобрительно подергивает головой, словно описывает подбородком правильную окружность.

— Мне завестись в такой мороз, — говорит Шурик, — плёв дело!

При этих словах мотор нашей машины ярко вспыхивает, освещая картину Шурикиного позора. Ротный с неожиданной для его грузной фигуры быстротой срывает с Шурика шапку и швыряет ее в пламя, в крутящийся вентилятор. Мотор глохнет. Тут и Шурик, как герой, своим полушубком накрывает огонь.

Через полчаса во главе колонны машин мы уже пробираемся в снегу по глубокому ущелью, которое здесь называется дорогой. Разъехаться невозможно, встречная машина вдавливается в стену снега, потом, когда колонна проедет, ее вытаскивают. Обиженный затылок Шурика украшает изодранная и обгорелая шапка, из которой торчат в разные стороны клочья черной ваты. Заслоняя половину ветрового стекла, рядом с Шуриком возвышается ротный.

— Что ж это вы, товарищ капитан, — почти со слезами говорит Шурик, — свою-то шапку не кинули?

— Понимаешь, — говорит ротный, — государству не выгодно. Моя-то шапка офицерская, дороже стоит.

— А, — мрачно говорит Шурик, — понятно.

Вечером за пятьдесят километров от города мы останавливаемся в глухом лесу вместе с саперами. «Здесь не разминировано еще с войны, — предупреждает всех саперный майор, — прошу от палаток далеко не отходить, по возможности прекратить вообще хождения». В нашей палатке разместился почти весь взвод. Ротный где-то совещается с сержантами, а я, Вовик и Шурик укладываемся на гору лапника у края палатки. Так надежней: от печки все равно отгонят, тем более что старшина Кормушин несколько раз предупреждал, что у печки — место для ротного.

— Не везет мне в жизни с головными уборами, — вздыхает в темноте Шурик. — Не везет, ну включительно! Это что, думаешь, первый случай? Если посчитать — пальцев не хватит! Ветром с меня сдувало — тыщу раз. И все прямо под машину. Или же в лужу, в самую грязь. Один раз шляпа у меня была законная! Зеленая, велюровая, у нас из-за них в магазине дрались, одному два ребра сломали. Так в эту шляпу мамаша в темноте полтора литра молока влила, с крынкой спутала. Ну а уж после молока какой вид? Сам посуди. Ну, сключительная шляпа была!

А один раз я за одной девицей в селе ударялся. Дело прошлое, девка была ну сключительная! В розовой кофте ходила и на личность ничего была! Я к ней и на танцах, и в клубе, а она ни в какую не дается. Я, говорит, не тронутая и не дам. А у меня, дело прошлое, было жуткое подозрение, что она гуляет с одним парнем, Федей Гробом из второй бригады. Ну, я, конечно, на силу не налагаю, раз нетронутая.

Однако ж выследил я их. В то время как раз мне брательник из Ленинграда кепочку привез такую серую, козырек резиновый, гнется, а не ломается. Ну вот, после танцев пошли они гулять, а я по бурьянам, как разведчик, за ними слежу. В овражек они зашли, то да се, он ей и двух слов не сказал, слышу, уже началось! Ох, думаю, вражья сила, я с тобой завтра поразговариваю! Лежу рядом с ними, а внутри весь кипю!

Кончили они свое дело, она встала, юбочку поправляет, а он, конечно, шагнул в сторонку и поливает. И прямо на меня. На голову, на плечи. На кепочку ленинградскую! Хоть бы помахивал — нет, прямо прицельно лупит! Дело прошлое, думал — умру от гнева. Он еще потрусил на меня, и пошли они в село, как ни в чем не бывало, а я встал, весь трясусь, побежал к пруду мыться. Ну и, конечно, кепочка ленинградская форму свою потеряла после этого случая и стала мала. Вот неприятность! Месяц я мрачный ходил. Потому что по голове была кепочка в самый аккурат!

— Ну а что ж с твоим романом дальше стало? — спросил я.

— С каким романом? С девицей гробовской? Да я на нее и смотреть перестал после того случая. Она даже сама раз ко мне в столовой подходит: что это ты, Шурик, на меня никакого внимания перестал обращать? А я говорю — обращал, хватит! А Федьку Гроба встретил — ты, говорю, Федька, мне на глаза не попадайся. Искалечу. Он шары вылупил — ты что? Ничего, говорю, сказал, и точка. Ты характер мой знаешь. Ушел он, конечно, в недоумении. Потому что не мог я ему всей причины изложить…

— Ну, а настоящую любовь ты встречал в своей жизни? — строго спросил Вовик.

— Почему ж не встречать, — откликнулся Шурик, — встречал. Раза четыре. Меня две женщины вообще просили сделать сына безвозмездно. Ну мне это, конечно, плев дело, но ведь замучают алиментами. Это она только сейчас говорит, что безвозмездно, а потом в суд подаст, и будь здоров. На краю света сыщут.