Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия

• Название: Том 2. Проза и драматургия
• Автор: Юрий Визбор
• Издательство: Локид
• Жанр: Драматургия
• Год: 1999
• ISBN: 5-320-00315-3

Во второй том вошли все известные повести и рассказы Ю. Визбора, а также одна из его пьес — «Березовая ветка». В значительной части эти произведения либо не публиковались вообще, либо были опубликованы более тридцати лет назад в изданиях, уже практически недоступных современному читателю. Впервые публикуется повесть «На срок службы не влияет», а также полный текст повести «Завтрак с видом на Эльбрус». Двухтомник завершается справочным аппаратом, включающим хронику жизни и творчества автора, каталог его песенно-поэтических произведений, указатель песен других авторов в исполнении Ю. Визбора, наиболее часто встречающихся на фонограммах домашних концертов и дружеских встреч, и пр.

---

— За два дня, — кричал он, — они были вместе пять раз! Да и шагомер подтверждает! Вот смотрите, эти колесики — десятки, эти — сотни, а эти — тысячи! Я нарочно не трогал эти показатели, чтобы когда-нибудь в решительный момент… вы не думайте, что кто-нибудь об этом… вы — первый, потому что мой долг предупредить… ни одна душа об этом… вы понимаете? Только вот фотографии вышли не очень… но экспертиза, безусловно…

Он суетился и все доставал из кейса-дипломата свои несметные сокровища — письма, записки, какой-то носовой платок, маленький кулечек, из которого он высыпал на стол кучку мелко нарезанных черных волос.

— Он даже брился моей бритвой «Эра-10»!

Я вдруг представил себе этого несчастного, который в своей собственной квартире тайно, в пыли и темноте вонючих антресолей, боясь чихнуть или произвести какой-нибудь иной шум, сидит двое суток! Это ужасно меня рассмешило! Да я бы на его месте… Я продолжал в душе смеяться, однако странная мысль постигла меня, прекратив веселье. А что я на его месте? Разве я не был на его месте? На антресолях, правда, не сидел. Но стоял на проспекте Вернадского. Стоял. И было очень ветрено.

— Как же вы просидели двое суток? — спросил я. — Вы что-нибудь ели?

— Да ну при чем тут это? — с досадой сказал Саша, сидя перед разложенными на столе сокровищами. — Конечно, ел. Я же готовился.

— А как ходили в туалет?

— У меня там было полно пустых кефирных бутылок, — ответил он. — Вообще, если вы интересуетесь, я могу вам сообщить всю технологию. В сущности, это очень несложно. У нас на кафедре…

— Вы что, преподаете? — перебил я его.

— У меня спецкурс, да это не важно. Поймите, Паша, вы можете стать такой же жертвой, как я. Мой поступок благороден! Вы с ней уже спали?

Я встал.

— Свидание окончено, как говорят в тюрьмах, — сказал я. — Убирайтесь.

Саша грустно поднялся, стал складывать в свой кейс-дипломат многочисленные улики. Взял свою шляпу. Ну, выругайся он сейчас, ударь меня, плюнь, я, ей-Богу, зауважал бы его.

— Ужасно все сложилось, — сказал он. — Перед этим я ей купил кольцо за триста восемьдесят четыре рубля… Представляете? Уплатил за полгода за телефон, реставрировал мебель… тут как раз пиджак замшевый подвернулся… и вот все это… Представляете?.. Я улетаю от вас с чистой совестью, — сказал он в дверях, — потому что я вас предупредил. Скажите, нет ли тут у вас черного хода? Мне не хотелось бы встречаться с Елкой.

— У кого чистая совесть, — сказал я, — тому не нужен черный ход.

— Безусловно, — ответил он, но все же, открыв дверь в коридор, сначала высунул туда голову, а потом и вышел весь.

С балкона я увидел, как он, нацепив большие черные очки и нагнув голову, скользя на ледяных ухабах, несся к баксанской дороге. Противовесом служил ему кейс-дипломат, полный вчерашних, уже абсолютно недействительных векселей.

Вернулся обиженный Бревно и стал сразу молча доедать из банки шпроты, открытые, кажется, позавчера.

— Что за секреты? — говорил он, жуя. — Что за конфиденс? Кто это?

— Это муж Елены Владимировны Костецкой, — сказал я.

— Не более и не менее? И что он? Приезжал с кинжалом?

— Он большой ученый, — сказал я.

— «Муж у нее был негодяй суровый. Узнал я поздно. Бедная Инеза!» — процитировал Бревно и завалился на мою кровать, утирая рукавом грязной куртки масляный рот. — Он тебе хоть съездил кейсом по фейсу? — спросил Бревно из глубины моей, привлекшей такое внимание гостя кровати.

— Не за что, — ответил я.

— Пашуня, я вот не понимаю, ну что у нас за народ? — начал Бревно. — Вот я у себя в храме (когда-то МГУ величали «храм науки», и Бревно иначе, как храм, свое заведение не называл) нанял двух стеклодувов. Мне нужно прибор выдуть такого сложного профиля и трубки разного сечения… ну, в общем, тебе этого не понять. В первый день пришли оба сильно под газом и сразу стали требовать аванс. Я им говорю — парни…

Я вышел на балкон. Через открытую дверь Бревно все рассказывал про пьяниц стеклодувов. Да, я однажды стоял на обдаваемом всеми ветрами проспекте Вернадского. И простоял, кажется, подряд часов пять. Цель моего стояния была высока и чрезвычайно благородна — подсмотреть, с кем из тяжело нависшей арки двора, который два года был моим, выйдет Лариса. Я представлял ее со счастливой улыбкой на лице, а своего соперника — черноволосым, с непокрытой головой и почему-то в кожаном пальто. Они выйдут, и я тут же… что я? Что я должен сделать? Я не знал. А лежа дикими бессонными ночами, разве я сам не создавал в своем воображении картины, которые прямо-таки иллюстрировали Уголовный кодекс РСФСР? Разве не я приходил в ужас оттого, что в моем собственном мозгу находились нейроны, способные на обдумывание подобных злодейств? Слава Богу, прошло время этих безумств, и теперь мне спокойно и грустно висеть на витрине, как шкуре серого волка, в «магазине убитых»…

Под окнами, блистая заграничными доспехами, шел Джумбер. У него сегодня выходной, и он наверняка направлялся в бар.

— Привет, Джумбер! — крикнул я ему.

Он остановился.

— Привет, Паша! В баре, туда-сюда, будешь?

— Обязательно, — сказал я.

Нет, я все же предпочел бы этого дикого насильника своему недавнему гостю, домашнему шпиону. Тут на балкон вышел Бревно.

— … и в итоге этот самый Мышкин в тот же самый вечер при выходе из вагона метро ломает себе обе ноги! Ну это ж надо так напиться!

— Ужасно! — сказал я.

Я посмотрел в свою комнату. Там на столе, заляпанном маслом от шпрот, было еще, казалось, теплое место, на котором только сейчас лежали письма, фотографии, магнитофон… Ужасно!

— Бревно! — сказал я. — Ну какая же ты свинья! Ты посмотри, что ты наделал на моем столе! Возьми тряпку, доктор наук, пропащие народные деньги, и вытри насухо стол. Чтобы и следа не осталось!

— Господи! — воскликнул Бревно! — Какое событие! Пришел муж! Ну и что! В меня из берданки один придурок стрелял, и то я так не нервничал!

Мы оба навалились на стол и оттерли его начисто.

…Когда, задыхаясь от ветра и неописуемого счастья, летишь вниз по волнистым склонам Эльбруса, не просто зная, но и чувствуя, что в любую секунду ты можешь остановиться, отвернуть влево или вправо с точностью до сантиметра, что ты владеешь своим телом и что с медленно плетущейся по синему небу гондолы подъемника ты выглядишь, как несущийся болид, — начинаешь понимать, что сорок лет — не так уж, если разобраться, много. Весть о том, что наше тело смертно, застает нас в раннем детстве, и всю последующую жизнь мы никак не можем смириться с этой очевидной истиной. Повзрослев, мы обнаруживаем, что у нас есть сердце, печень, суставы, почки, что все это может биться, гнуться, ломаться и всячески портиться. Мы начинаем вслушиваться в глубины своего тела, более далекого, чем космос. Мы видим, как игла шприца входит в нашу вену, и понимаем, что мы есть не что иное, как хитроумнейшее соединение трубопроводов, насосов, клапанов, фильтров, и что Тот, кто создал нас, был вынужден заниматься сопротивлением материалов, теорией трения, деталями машин, гидродинамикой, механикой, акустикой, волноводами, оптикой и еще тысячью элементарных и сложнейших наук. Мы не знаем, как там с духом, но тело нам дано всего один раз. Тайным, рудиментарным знанием мы понимаем, что это тело предназначено для постоянного и энергичного движения, бега, прыжков, всяческого преодоления. Однако мы проходим мимо этого с равнодушием лениво зевающего мужа, уткнувшегося в вечернюю газету и давно уже не замечающего, как прелестна его давно женою ставшая жена. Иногда нам кажется, что вот когда-то наступит раннее утро, мы выбежим на поляну, вымоемся по пояс ледяной водой и начнем новую жизнь. Нет, ничего этого не происходит. Мы тянемся к различным стимуляторам, заменителям, возбудителям, угнетателям, и наше тело в ужасе пытается компенсировать всю эту дрянь, избавиться от нее. В конце концов оно начинает протестовать, но мы даже не в состоянии правильно истолковать эти истошные крики, снова заглушая их химикатами, варварской едой, бездеятельностью, бесконечными валянием и лежанием. Мы начинаем бояться своего тела, ожидая от него одних лишь неприятностей. Это глубокое непонимание, возникшее в результате спешки, лености, легкомыслия, мы начинаем называть старением. Сначала в шутку, напрашиваясь на комплименты. Потом уже без всяких шуток, с тревогой. Поэтому только в зрелости человек начинает неожиданно понимать, что одна из самых светлых радостей жизни — радость владения своим телом, радость легких ног, не скрипящих суставов, взбегания по лестнице, радость глубокого вздоха.

Горные лыжи ставят нас в невыносимые обстоятельства. Они сразу требуют, чтобы тело было легким и сильным, реакция — быстрой, глаз — точным, мышцы — неустанными. Помилуйте, да где же это все взять? И еще — все сразу? Однако представьте себе — приходится доставать. И не по частям — все сразу.