Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Фешенебельные парижане возвращаются в столицу, это не подлежит сомнению: за последнюю неделю театры и бульвары совершенно переменили свой облик. Парижские улицы вновь сделались парижскими. На них больше не увидеть странных особ в пестрых нарядах, неприятно поражающих взор своей дисгармонией. Теперь, куда ни глянешь, всюду замечаешь прелестных особ, чьи лица так отрадно увидеть вновь, элегантных красавиц, чьи имена так приятно произнести вполголоса, чьим приветствием так лестно гордиться. — Так вы знакомы с госпожой Икс? — с завистью осведомляется ваш сосед. — Да, три месяца назад мы вместе были на водах в Нери, — отвечаете вы и помимо воли обретаете вид более любезный, начинаете держаться более прямо и даже становитесь чуть повыше ростом. Даже люди, вовсе лишенные тщеславия, в такие минуты испытывают прилив гордости, ибо всякому лестно удостоиться приветствия от хорошенькой женщины. Этим удовольствием многие наши любители элегантности могли насладиться на днях во Французском театре. Последнее представление «Марии» превратилось в блестящий парад воротившихся. От восхищения и волнения обворожительные путешественницы делались еще краше; молодые женщины приписывали себе все добродетели Марии и совершенно искренне почитали себя такими же великодушными и самоотверженными, как она; другие зрительницы казались себе такими же юными и прекрасными, как мадемуазель Марс[132]. Каждый мог сыскать себе иллюзию по вкусу. Успех сочинения госпожи Ансело лишний раз укрепляет нас в том мнении, какое мы составили себе уже давно: французская публика более всего чувствительна к лести и любит тех художников, которые изображают ее наименее близко к истине. Истины французская публика боится, как огня. Ее влекут чудовища в любом роде — чудовища преступные и чудовища добродетельные. Видеть людей такими, как в жизни, переменчивыми и непостоянными, она не желает. Ей потребны воплощения абсолютного добра или абсолютного зла: нотариус, который на протяжении пяти актов будет вести себя как ангел, и герцог, который на протяжении тех же пяти актов останется сущим демоном. Именно этим и объясняется успех «Герцогини де ла Вобальер»[133]; когда в пятом акте нотариус поступает точно так же, как в предыдущих четырех, партер замирает от восхищения: это все тот же нотариус! это он, он самый; он и прежде говорил и поступал точно так же; он не меняется; узнаю тебя, честный нотариус! это ты, нотариус нашей мечты! Браво! — Все дело в том, что партер принимает за драматическую истину ту ложную посылку, которую ему навязывают в первом акте и которой его пичкают до конца последнего. Точно так же обстоит дело с комедией госпожи Ансело. Мы не хотим сказать, что очаровательный характер Марии есть ложь; напротив, нам прекрасно известно, что жизнь многих женщин представляет собой не что иное, как непрерывную цепь самопожертвований; мы хотим сказать другое: что подобная возвышенная добродетель есть истина не абсолютная, а всего лишь исключительная; что эта истина безнравственна, потому что лжива; что эта истина губительна, потому что отвращает от всех прочих; что эта истина бесплодна, потому что предает нашу душу во власть беспомощных грез, толкает ее на бесполезные поиски; что эта истина преступна, потому что заставляет нас быть неблагодарными по отношению к существам не вполне добродетельным, которые нас окружают и которыми мы пренебрегаем ради вымышленных героев, изображенных в пьесе; что эта истина подобострастна и льстива, иначе говоря, что она и есть та единственная истина, какая допущена на сцену и какой алчет публика. Недаром все добродетельные газеты в один голос восклицают: «Вот она настоящая, правильная комедия; здесь никто не рвет страсти в клочья; это вам не драмы новейшей школы, изображающие женщин жалких и преступных; здесь автор рисует жизнь, как она есть». Все достопочтенные мужья с восторгом наблюдают за тем, как госпожа Форестье приносит любовь д’Арбеля в жертву своему супругу, и доверчиво восклицают: «Да, так, именно так!», не обращая внимания на разнообразных д’Арбелей, толпящихся в их ложе; мало того, вышеупомянутые д’Арбели с не меньшим восторгом наблюдают мужчину, который в течение семнадцати лет хранит верность одной и той же женщине, и одобрительно восклицают при виде этого бессовестного вымысла: «Да, так, именно так!»[134]… О комедия, комедия! Вот это и есть комедия! Настоящая комедия разыгрывается в зрительном зале, когда на сцене представляют добродетельную драму. Да, госпожа Ансело — женщина острого ума, мы знали это и раньше, но своей новой драмой она лишний раз доказала, что лучше всех во Франции знает способ понравиться соотечественникам и польстить им. Она обошлась с публикой по-дружески. Она слишком тонка, чтобы высказывать все, что ей известно: успеха это не принесет; она слишком хорошо знает свет, чтобы изображать его таким, каким он ей видится.

Да, бедная старушка публика! тебе потребны либо Нероны и Агриппины, потому что в этом случае тебе не грозят применения[135], либо героические нотариусы и великодушные жены, потому что в этом случае ты сама применяешь к себе эти лестные вымыслы. Мольер, творивший при Людовике XIV, сегодня ничем не осмелился бы тебя попрекнуть; бросить тебе в лицо настоящую правду можно было, лишь пользуясь покровительством короля, превосходящего тебя могуществом; ты любишь только сказки, и тебя потчуют пищей по твоему вкусу; зеркало, которое отразило бы твои истинные черты, привело бы тебя в ужас; голос, который произнес бы твое настоящее имя, обратил бы тебя в бегство; ты прокляла бы гения, который объяснил бы тебе, кто ты есть; ты не пустила бы его на порог и поступила бы совершенно правильно: знать правду о себе — дело невеселое.

Впрочем, вот что хорошо: все матери семейств не преминут показать «Марию» своим дочерям, и месяц спустя все парижские барышни проникнутся верой в то, что их юные кузены или соседи, Шарли, Эрнесты и Альфреды, будут, что бы ни случилось, любить их семнадцать лет подряд; что же до вас, Шарли, Эрнесты и Альфреды, вы всласть посмеетесь, приговаривая: «Театр есть зеркало нравов».

Между тем дамы лишний раз доказали, что они существа самоотверженные. Почти все они являются в театр в чепцах, чтобы не заслонять сцену мужчинам, сидящих позади них[136]. Поступок в высшей степени великодушный, ибо издали чепец смотрится куда хуже, чем шляпа. Мы, правда, готовы сделать исключение для чепцов, украшенных цветами; это убор, не лишенный элегантности; но чепцы с лентами от нас снисхождения не дождутся. В гостиной, вблизи, они не лишены прелести, но в театре, издали, сообщают вам такой вид, словно вы только что вышли из спальни. Женщина, явившаяся на представление в душегрее из бурого шелка и в тюлевом чепце, обшитом розовыми лентами, напоминает капельдинершу, в нарушение всех законов забредшую в зрительный зал; всякий вправе попросить у нее скамеечку для ног[137]. Издали все чепцы похожи; не угадаешь, какой из них шелковый, а какой ситцевый, какой утренний, а какой вечерний; поправить дело способны только цветы. Ибо в конечном счете что такое чепец без цветов? кружевной парик, и ничего больше. А париками, скажем прямо, увлекаться не стоит.

На прошедшей неделе модным считалось носить старые платья и потертые шляпы; эта мода ушла в прошлое, как и многие другие; сейчас ей ищут замену.

Мы осудили театры за их приверженность к поддельной правде; посмотрим теперь, насколько правдивы газеты. Несколько дней назад один из самых остроумных и язвительных наших журналистов, человек насмешливый и безжалостный, встретился в доме своего друга-депутата с господином Вату[138], которого он никогда не видел, но уже давно избрал мишенью для эпиграмм. Завязался оживленный разговор; обсуждаемые вопросы были весьма серьезны, и каждый из собеседников, угадывая в другом единомышленника, высказывал свои мысли с удивительной прямотой. То был один из тех разговоров, в котором собеседники судят друг о друге не только по тому, что говорят, но и по тому, о чем предпочитают умолчать. Прошло немало времени, прежде чем господин Вату удалился. Не успел он закрыть дверь, как журналист воскликнул: «Право, этот человек мне нравится! он разделяет все мои мысли. Сразу видно человека умного. Как его имя?» — «Это господин Вату». — «Как?! тот самый Вату, о котором я наговорил столько глупостей!» Журналист расхохотался, а затем добавил с тонкой усмешкой: «Ну что ж, я воображал себе его совсем иным, судя по портрету… мною же нарисованному».

27 октября 1836 г. Луксорский обелиск[139]

Поистине, нашим глазам предстало прекрасное зрелище: двести тысяч человек, запрудившие огромную площадь, длинную террасу сада Тюильри и длинную аллею Елисейских Полей, стояли не шевелясь и не говоря ни единого слова, не создавая никакого беспорядка и не производя никакого шума! то был не народ и не толпа, то была публика — партер, заполненный двумя сотнями тысяч отборных зрителей. Роль лож играли две террасы сада Тюильри, роль литерных лож — особняк морского министерства и великолепные особняки, стоящие по соседству. Королевское семейство располагалось на балконе министерского особняка, выходящем в сторону сада; королевская ложа была обита синим; члены дипломатического корпуса и первые красавицы июльского двора занимали прекрасную галерею. Родственники и друзья министерских горничных и привратника расположились на верхней террасе, которую, можно сказать, превратили в амфитеатр новоявленной залы. В окне, выходящем на Королевскую улицу, можно было разглядеть графиню Липано[140], прятавшуюся там, как в закрытой ложе; в райке мы знакомых не обнаружили. Представление длилось четыре часа. В антрактах звучал военный оркестр. Затем посреди неподвижной толпы работники вновь принимались за работу и продолжали свое круговое движение. «Кабестан! кабестан!» — шелестело в толпе, и обелиск вновь начинал плавно подниматься[141].