Дельфина Жирарден - Парижские письма виконта де Лоне

• Название: Парижские письма виконта де Лоне
• Автор: Дельфина Жирарден
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-690-7

Если вам интересно узнать, как в Париже 1830-х годов запускали воздушный шар и открывали первую железную дорогу, покупали новогодние подарки и переезжали на новую квартиру, если вас интересует, чем крикливая школа в области моды отличается от школы загадочной, а светская хроника XIX века от нынешней, — читайте «Парижские письма виконта де Лоне». Эти очерки французская писательница Дельфина де Жирарден (1804–1855) еженедельно с 1836 по 1848 г. публиковала в газете «Пресса». Впоследствии у Жирарден появилось много подражателей, но она была первой — и лучшей. О подражателях помнят лишь историки литературы, а очерки Дельфины де Жирарден, умной и остроумной наблюдательницы парижской повседневной жизни, переиздавались во Франции и в XIX, и в XX, и даже в нынешнем веке. На русском языке «Парижские письма» публикуются впервые.

---

Нравы не слишком сельские, но зато чисто республиканские. Кому, кроме республиканца, может прийти в голову такая идея — расцветить луга ливрейными лакеями! Конечно, герцог де Люин до этого бы не додумался; все, на что он способен, это раздавать сотни тысяч франков бедным; впрочем, он ведь и республиканцем сделался не вчера[658].

Генерал Кавеньяк тоже не обошелся без анахронизма. В день своего большого приема………………………

Генерал Кавеньяк нанял на Вареннской улице особняк, который прежде нанимал генерал Торн[659], и выступает продолжателем диковинных традиций американца. Нынче право въезжать во двор предоставлено исключительно экипажам дипломатического корпуса. А прежде по приказу мирного американского генерала все экипажи получали это право только после десяти часов вечера, и по Вареннской улице тянулась длинная вереница карет с гербами, в которых герцоги и герцогини, князья и княгини терпеливо ожидали благословенного часа, когда им будет позволено засвидетельствовать свое почтение строптивому янки.

В свое время мы подняли голос против подобной снисходительности[660]; нынче мы остаемся при том же мнении; республика никого не сделала благороднее. Все наши великие политические мужи, бывшие министры Луи-Филиппа, философы, серьезные люди, смиренно ожидают той минуты, когда смогут предстать пред очами главы государства, а он молча, величаво стоит у камина и лишь время от времени, когда привратник выкрикивает имя, овеянное славой, снисходительно кивает. Принцы крови, император, даже сам генерал Торн не могли бы держаться с большим почтением и смирением, нежели гости генерала Кавеньяка. Право, нельзя не восхититься великодушием генерала: он не следует примеру свирепого Гесслера, который некогда заставлял швейцарцев поклоняться своей шляпе, и не приказывает нам поклоняться его кепи или мундиру, вздернутому на верхушку шеста, а ведь поступи он так, среди французов не нашлось бы Вильгельма Телля, способного метким выстрелом сбить предмет поклонения.

Удивительная страна, где люди одновременно так умны и так глупы, так отважны и так трусливы!.. Здесь боятся всего, кроме пуль. Здесь у всякого достанет храбрости сложить голову, но ни у кого не хватает мужества держать ее высоко.

В ближайшие дни нас ожидают парламентские и политические грозы, причем говорят, что на сей раз источником молний послужит не кто иной, как громоотвод[661]. Какое ужасное сравнение! никогда мы не простим его нашему прославленному другу; смеет ли орел низводить себя до уровня громоотвода? Смеет ли он смущать покой Олимпа и похищать огненные стрелы, доверенные ему Юпитером? Зачем прибегать к хитрости, когда на твоей стороне сила, зачем добывать обманом то, что принадлежит тебе по праву? Кто всемогущ, тому пристала честность; ни в коем случае не следует мошенничать в игре, особенно если играешь с огнем. Но увы! действуя на политическом поприще, господин де Ламартин страдает тем же изъяном, который уже погубил господина Гизо и который погубит его самого, если в судьбе Франции не произойдут благотворные перемены. Господин де Ламартин свято верит во всемогущество ловкости. Друзья столько раз твердили ему, что он поэт, только поэт, что он в конце концов разуверился в своем вдохновении, а ведь именно оно составляет его истинную силу. Он отвергает вдохновенную мысль ради искусно продуманной комбинации — и проигрывает; он изощряется в выдумках; он уподобляется дневной птице, которая стремится стать ночной: он воображает, будто видеть в потемках куда полезнее, нежели отважно встречать свет солнечных лучей. Но если обстоятельства переменятся и серьезная опасность заставит его довериться собственной натуре, он прекратит притворяться государственным деятелем и вновь станет тем, кем его создала природа, — гениальным творцом; если на небе засияет заря, орел вновь обретет свое славное чутье. Нынче небо еще затянуто густыми черными тучами, которые то и дело скрывают от наших взглядов прихотливый рисунок орлиного полета… но терпение! Довольно одного взмаха крыла, чтобы орел снова взмыл в царство чистой лазури.

Мы говорим об этом с грустью; нам ничего не остается, как трепетать и тревожиться за участь нашего друга и учителя; мы больше не можем полностью доверять его политическим решениям, во всяком случае, тем политическим решениям, какие он принимает нынче, но мы по-прежнему доверяем его гению. Именно в вечном восхищении этим гением мы и черпаем надежду. У людей, отмеченных Богом, таланты суть не что иное, как обещания. Господь не для того щедро одарил одного из смертных, чтобы он употребил эти дары во зло или оставил без плода; Господь не для того так любовно зажег сей факел, чтобы он, едва вспыхнув, угас до срока; Господь не для того увенчал одно и то же чело тройной короной поэта, оратора и историка, чтобы внезапно лишить этого человека разума; Господь не для того позволил гению свыкнуться со всеми разновидностями власти, чтобы новые полномочия изумили и опьянили его, как нового Мазаньелло[662]!.. Несчастный рыбак мог сойти с ума оттого, что толпа так стремительно вознесла его на престол; житель долины, внезапно очутившийся на высокой горной вершине, страдает от головокружения; но поэт… Для поэта естественно пребывать в вышине, он сызмальства проникает взором в страшные пропасти: он привык созерцать мир у своих ног, мерять взглядом простор, искать ответа у бездны; с какой же стати у него закружится голова, если он встанет у кормила власти? Ведь для него путь к престолу — это не подъем, а спуск.

25 числа нынешнего месяца ожидается… Новое представление? — Да, и еще какое! — Большое празднество в Зимнем саду[663]? — Куда там, до празднеств ли теперь! Ожидается установление красной республики[664], иными словами………………………

Угроза красной республики, разумеется, заставляет всех бежать из Парижа, и это очень досадно: будь нынче в городе хотя бы подобие светского общества, оно радовало бы очарованием и живостью. Стоит в каком-нибудь салоне собраться хотя бы четверым завсегдатаям, как остроумие начинает бить ключом; беседа течет легко и непринужденно, мнения пребывают в гармоническом согласии, собеседники изъясняются с той свободой, которая напоминает о золотом веке парижской беседы; ни бурных споров, ни язвительных намеков, ни честолюбивых притязаний; все придерживаются одних и тех же взглядов, все критикуют, бранят, осуждают, проклинают нынешнее состояние дел с похвальным единодушием и пылом. Каждый вносит свой вклад в общее негодование; одного особенно возмутило то, другого больше всего оскорбило это. Один рассказывает смешной анекдот, другой делится скандальным открытием, кто-то знает некий случай, но не знает имен участников; ему немедленно их сообщают вместе с подробностями эпизода: каждый из братьев по злословию чистосердечно спешит помочь другому, обменяться с ним впечатлениями.

Правда, чтобы поговорить о дипломатии, приходится дожидаться, пока совсем юные отправятся спать; кое о чем в их присутствии рассказывать невозможно………………………

Хотите позабавиться? Едва ли не в каждой семье есть шалопай, который вот уже десять лет служит причиной волнений и огорчений всех родственников от мала до велика; так вот, осведомьтесь, как он поживает; вам ответят:………………………

У модных магазинов новая мода — банкротства; самые знаменитые, даже те, которые некогда зарабатывали за несколько дней целое состояние, вынуждены закрыться. У любителей элегантности мода другая — умирать от голода; больше того, теперь этим уже никого не удивишь. Наконец, в литературе мода на книгу господина д’Эстурмеля «Воспоминания о Франции и Италии»[665]; именно она слывет нынче верхом остроумия. А в политике мода………………………

Простите нам, а вернее сказать, простите им этот литературный плод военного положения[666]. По прошествии двух недель нам возвращают этот фельетон: он устарел, он изувечен, он лишился не только злободневности, но и смысла. Публикация его в таком виде, конечно, свидетельствует о нашей непритязательности, но, возможно, также и о язвительности, ибо ни одной из наших эпиграмм не сравниться с этими удивительными умолчаниями. Из нашего фельетона вычеркнули все сколько-нибудь остроумные фразы, все сколько-нибудь великодушные мысли… Неужели эта страна, где больше не дозволено иметь ни ума, ни отваги, — наша Франция?

Указатель имен[667]

Абд-эль-Кадер (1807–1883) — арабский эмир Алжира. 135.

Абдул-Меджид (1823–1861) — сын турецкого султана Махмуда II, ставший султаном 1 июля 1839 г., после смерти отца. 365.

Агессо (урожд. де Ламуаньон) Мари-Катрин, маркиза д’ (1759–1849) — хозяйка салона. 417.

Агу (урожд. де Флавиньи) Мари, графиня д’ (1805–1876) — писательница, мемуаристка. 8, 9, 12, 32.

Адан Адольф (1803–1856) — композитор. 144, 199, 408.