Автор неизвестен Биографии и мемуары - Знаменитые авантюристы XVIII века

• Название: Знаменитые авантюристы XVIII века
• Автор: Автор неизвестен Биографии и мемуары
• Издательство: Феникс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997
• ISBN: 5-222-00187-3

Книга о похождениях и приключениях знаменитых авантюристов XVIII века — Казановы, графа Калиостро, графа Сен — Жермена, барона Тренка.

---

— Это совершенно верно, государыня, мы начинаем счет часов дня с начала ночи.

— Вот видите, что значит сила привычки! Вам так удобно, и вам дела нет до того, что остальной мир над вами смеется. А мне бы это казалось ужасно неудобным.

— Тогда, посмотрев на часы, ваше величество сразу видели бы, сколько еще остается часов до конца дня, и вам не было бы надобности слушать крепостную пушку, которая возвещает публике о том, что солнце село за горизонт.

— Это так, но против вашего одного преимущества — знать число часов до конца дня, у нас имеется целых два: мы знаем, что в двенадцать часов либо полдень, либо полночь.

После того царица еще порасспросила его о венецианских нравах, о страсти венецианцев к азартным играм, спросила, учреждена ли в Венеции генуэзская лотерея. При этом она сообщила Казанове, что такую лотерею хотели ввести и в России, но что она ее разрешала только с тем условием, чтобы ставки были не меньше рубля, с целью устранить от игры бедных людей.

На этом и кончилась последняя беседа Казановы с императрицею. После того он скоро решил уехать. Свою крепостную Заиру он вернул к отцу, подарив ей все наряды, которые купил ей. Разлука устроилась с обоюдного согласия; все дело обошлось гладко, а особенно были довольны родители девушки.

Казанова выехал из Петербурга в начале лета, побывал в Риге, Кенигсберге и в октябре 1765 года был уже в Варшаве.

Глава XXIII

Пребывание Казановы в Варшаве. — Его представление королю и беседы, с ним. — Ссора и дуэль с графом Браницким. — Казанову высылают из Варшавы.

По дороге, ни в Риме, ни в Кенигсберге, с Казановою не случалось ничего примечательного. В Варшаву он прибыл в октябре 1765 года, имея рекомендательные письма к князю Чарторыжскому, тогдашнему подольскому губернатору, и князю Сулковскому, который потом был польским послом во Франции. Чарторыжский пригласил его к себе ужинать: «коли вам больше нечего делать», — прибавил он в конце своего приглашения. Чарторыжский превосходно говорил по-французски, — en français parfume, как выражается Казанова.

У Чарторыжского он встретил много народа — все разных польских магнатов: епископа Красинского, коронного нотариуса Ржевуского, виленского губернатора Огинского, генерала Роникера и других. Через несколько минут после Казановы появился новый гость — очень красивый и статный мужчина. При входе его все встали. Хозяин представил вновь прибывшему Казанову, а затем, оборотясь к Казанове, важным и холодным тоном произнес:

— Это король.

Казанова в первое мгновение подумал было, «уж не хочет ли хозяин позабавиться на его счет!». Но он тотчас отбросил эту мысль, сделал два шага вперед и преклонил колено. Король милостиво подал ему руку. Потом он заговорил с ним, но Чарторыжский подал ему какое-то письмо, которое король тотчас же начал читать. Окончив чтение, он принялся расспрашивать Казанову о России, о царице, об ее придворных и, видимо, интересовался сообщаемыми Казановою подробностями.

Скоро доложили, что стол накрыт. Король не отпустил от себя Казанову; он продолжал беседовать с ним и посадил его около себя за столом. Он почти ничего не ел и все разговаривал с Казановою, который был чрезвычайно польщен тем, что вся компания польских сановников с сосредоточенным вниманием слушает его речи. После ужина король начал обсуждать все, что услышал от Казановы. Уходя, он сказал нашему герою, что очень рад будет видеть его у себя при дворе. Чарторыжский тотчас взял на себя представление его ко двору.

Король Станислав-Август был среднего роста; он не отличался красотою лица, но оно было у него очень выразительное и располагающее. Он был слегка близорук. В беседах он очень оживлялся и любил шутить.

Через несколько времени Казанова ужинал у некоей госпожи Шмидт, которую король поместил у себя во дворце. Эта дама предупредила его, что за ужином будет король. Станислав-Август в этот вечер по обыкновению был весел, остроумен; он навел разговор на древние классические анекдоты, причем все цитировал какие-то совершенно неизвестные Казанове латинские сборники. Казанова в этот вечер оказался страшно голоден; он ел за четверых, и так как рот у него был занят, то он мог принимать участие в беседе только односложными междометиями. Наконец разговор завертелся около Горация, любимого поэта Казановы, которого он знал чуть ли не всего наизусть. Один из гостей, аббат Гиджотти, заметил, что в сатире трудно соблюдать деликатность.

— Да, только эта трудность не существовала для Горация, — вступился Казанова. — Недаром же Гораций был любимцем императора Августа, бессмертного покровителя ученых, сумевшего побудить венценосцев следовать своему примеру; многие из них принимали его имя, хотя иногда, впрочем, в искаженном виде.

Король, который тоже принял это имя, т. е. присоединил его к своему собственному, насторожился при этих словах, даже стал серьезен и спросил:

— Кто же из венценосцев принял имя Августа, исказив его?

— Первый король Швеции, — ответил Казанова, — назывался Густав, а Густав — анаграмма Августа.

Каламбур показался забавным королю, он расхохотался и объявил, что этот анекдот стоит всех, какие в тот вечер были рассказаны. Потом он просил Казанову указать такое место у Горация, которое доказывало бы высказанное им мнение относительно удачного сочетания римским поэтом сатиры с вежливостью.

Казанова ответил, что может привести целый ряд таких мест, и тотчас припомнил одно из них «Coram rege sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent», т. e. умалчивающие в присутствии своего короля о своей бедности получат больше, чем говорящие о ней.

Цитата была подобрана очень кстати и, конечно, не без умысла. Казанова вел себя хорошо в Варшаве, не кутил, не играл в большую игру. Но вертясь постоянно в кругу высшей аристократии, он должен был проявлять немало внешнего шика, и это ввело его в непосильные расходы. Он не только истратил все, что у него было, но успел уже и долгов наделать. Выстрел был направлен верно и ловко: на другой же день король при встрече тихонько всунул ему в руку тяжелый сверток и шепнул:

— Скажите спасибо Горацию, а меня не благодарите. В свертке оказались две сотни дукатов, и Казанова имел возможность расплатиться со своими кредиторами.

После того Казанова часто посещал короля, который, видимо, очень полюбил итальянца-краснобая и находил удовольствие в беседе с ним. Свое благоволение к нему он особенно наглядно показал после дуэли Казановы с Браницким. Эта дуэль является одним из крупнейших событий в бурной жизни нашего героя. Мы здесь подробно передадим всю эту историю по изложению самого Казановы.

Во время пребывания его в Варшаве туда приехала некая балерина Бинетти, соотечественница и добрая знакомая Казановы. Она очень скоро устроилась в Варшаве, найдя себе весьма высоких покровителей. Ее окружил целый рой поклонников, в числе которых особенно выдавались стольник Мошчинский и молодой уланский полковник, личный друг короля, граф Браницкий. Мало-помалу этот последний затмил других обожателей и остался если не единственным, то все же главным покровителем хорошенькой балерины.

В то время директором театра, где подвизалась Бинетти, был некто Томатис, тоже итальянец. У него была любовница, балерина Катаи, которая раньше царила на сцене, но с прибытием Бинетти отступила на задний план. Отсюда — вражда и цепь закулисных интриг между двумя балеринами и злополучным импресарио. Все это усугублялось еще тем, что молодой Браницкий далеко не проявлял себя верным вздыхателем одной только Бинетти: он не оставлял своим вниманием и Катаи.

Однажды, в конце февраля 1766 года, Браницкий забрался в уборную к Катаи. Та в это время одевалась, и у ней был Томатис. Граф начал довольно развязно ухаживать за балериною. Катаи, а с нею вместе и Томатис, пришли оба к убеждению, что граф поссорился с Бинетти. Это, конечно, льстило Катаи, она видела, что ее предпочли сопернице; поэтому она принимала ухаживания графа с благосклонностью. Наконец балерина переоделась и вышла из театра. Браницкий подал ей руку и провел до кареты. Катаи вошла в карету, Браницкий поместился рядом с нею и, оборотясь к опешившему Томатису, сказал ему, чтобы он садился в его экипаж и ехал вслед за ними. Импресарио был обижен такою бесцеремонностью: в его собственный экипаж, с его официальною любовницею садится ее обожатель, а ему велит ехать сзади! Он вежливо, но решительно попросил Браницкого выйти из кареты, а тот крикнул кучеру «пошел!». Не прошло полминуты, как недоразумение перешло в ссору, а ссора в скандал. Кончилось тем, что Браницкий вышел из кареты, но велел своему гайдуку ударить Томатиса, и холуй исполнил барский приказ с таким азартом, что Томатис чуть не потерял сознание.

Казанова был очевидцем всей этой дикой сцены. Обсудив ее хладнокровно, он нашел, что оба действующие лица были достаточно виноваты. Томатис подверг Браницкого явному позору — высадил его из своего экипажа, но граф слишком уж бесцеремонно туда вломился и слишком надменно повел себя, приказав ударить обидчика своему гайдуку. Конечно, дело это даже и косвенно не задевало Казанову, но у него осталось все же какое-то тяжелое впечатление обиды. «Словно, — говорит он, — на мою долю пришлась половина пощечины, полученной Томатисом». А тут еще подлила масла в огонь Бинетти: встретившись как-то с Казановою, она рассыпалась в коварных и явно насмешливых сожалениях по поводу печального происшествия, случившегося с «другом» Казановы. Ему тогда удалось убедить себя, что он не обратил никакого внимания на глупенькие инсинуации злой бабенки, но ясно, что в душе его залегло неизгладимое, глухое чувство раздражения против Браницкого. Он стал задумываться. Его положение день ото дня делалось все более и более блестящим; он перезнакомился со всею варшавскою знатью, был всюду прекрасно принят. У первейшего магната Чарторыжского он стал совсем своим человеком, ежедневно там обедал. Он метил в личные секретари к королю, который был к нему как нельзя болев милостив. Надо было вести себя осторожнее.