Петр Замойский - Лапти

• Название: Лапти
• Автор: Петр Замойский
• Издательство: Красноярское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1972

Роман П. И. Замойского «Лапти» — своеобразное и значительное произведение советской литературы. С большой глубиной и мастерством автор раскрывает основные проблемы социалистической реконструкции деревни конца 20-х годов.

«Крестьянство и все то, что происходит в деревне, описано Замойским с той поразительной свободой и естественностью, которых, с моей точки зрения, не достиг еще до сих пор ни один художник, писавший о крестьянстве. Это само по себе есть что-то поразительное», — говорил А. А. Фадеев.

---

Да мало ли! Сбруя, например: хомуты вязал сам, шлею сшил из двух купленных старых шлей, от седелки только железная кобылка валялась где-то в амбаре, а теперь седелка обшита кожей, внизу мягкий войлок. Даже гвоздочки с желтыми головками набил по краям для красоты.

На какую бы вещь ни глянул Данилка, все по нескольку раз побывало в его руках.

И вдруг теперь: «Свести обеих лошадей на колхозную конюшню», «Отдать телеги», «Оттащить двухлемешный плуг, бороны, сеялку», «Отнести в сбруйный сарай хомуты, седелки, дуги, узды, вожжи, канаты».

Что же останется?

Пусто будет во дворе, пусто возле двора и в сарае. Не услышит уже ржания своих лошадей, не увидит, придя в мазанку, хомутов, повешенных на деревянных гвоздях. И седелок не будет… И ничего не будет. Прежний Данилка — гол как сокол!

«Не пойду! Нет, нет!»

Уполномоченный очень старательно искал сучки в Данилкиной жизни, но досадливо морщился. Ни эксплуатации, ни дезертирства, ни гонки самогона, ни аренды земли, ни налогов, ни убоя скота — ничего. Тем и досаднее, что Данилка не идет в колхоз. Да мало того, что не идет, а и других отговаривает. А когда рабочего с собрания прогоняли, Данилка тоже старался.

«Однако стой! — стукнул себя по лбу Скребнев. — Что же я? Да он по этим причинам, во-первых, подкулачник, а во-вторых, контрреволюционер».

Застывшая дверь сильно хрястнула, и Данилка ввалился к Скребневу. На Данилке теплая, из пестрого собачьего меха, шапка с ушами, одет в полушубок, крытый домотканым сукном. Сборки у полушубка почему-то ниже пояса, отчего Данилка казался еще осанистее; на ногах подшитые валенки с кожаными желтыми заплатками на задниках. В руках не то грабельник, не то большая палка.

— Здорово! — крикнул Данилка. Скребнев кивнул.

— Что угодно? — сдвинув шапку с глаз на лоб, смело спросил Данилка.

— Во-первых, поставь палку в угол, — предложил Скребнев, — а во-вторых, садись. Ты мне нужен.

— По какому делу?

И вызывающе уставился на Скребнева острым, как бурав, единственным глазом.

— Садись.

— Некогда рассиживаться.

— Ладно, коли так, — нахмурился Скребнев. — До меня дошли слухи, что ты выступаешь на собраниях против колхоза. Верно это?

— Верно, — ответил Данилка. — Молчать не люблю.

— Стало быть, вины не отрицаешь?

— Вина не пью, виновным не считаюсь.

— Вижу, востер на язычок. Хорошо, пойдем дальше.

— Иди, только не спотыкнись, — посоветовал Данилка.

— Мне доподлинно известно, — уже повысив голос и как бы нечаянно сдвинув портфель, из-под которого выглянул маузер, начал Скребнев, — что именно ты, а не кто другой, был главарем контрреволюционного поступка, прогоняя рабочего с собрания третьего общества. Факт налицо?

— Приходи, и тебя прогоню, — ответил Данилка.

За дощатой перегородкой, отделявшей комнатушку от сельсовета, сгрудились мужики. Прослышав, что Скребнев на сегодня вызывает Данилку, они заранее собрались в сельсовете и с нетерпением ждали, что из этого получится. Кроме того, «исповеди» подлежал еще Перфил. Мужик тоже занимательный.

Уселись мужики у перегородки так, чтобы ни одного слова не пропустить. Некоторые посматривали в щель.

— Стало быть, не только ты сам не идешь в колхоз, но и других сбиваешь?

— У других своя башка на плечах, а сам не пойду.

— Почему?

— А почему я обязан идти?

— Ты бедняк?

— Был бедняк, стал середняк.

— Тебе что, в колхозе хуже будет?

— А тебе забота, где мне хуже, где лучше? Вот отец родной нашелся!

Скребнев долго молчал. Он затруднялся, что бы еще сказать Данилке. А тот покосился на портфель, заметил маузер и чуть-чуть усмехнулся.

— Выходит, что ты не признаешь советской власти, — решил Скребнев.

— С бабушкой на печке аль один надумал? — спросил Данилка.

— Факт налицо, ты убежденный контр…

— А я вот думаю, что ты убежденный контр…

— Я член партии.

— Мне на это плевать…

— Вот как?! — воскликнул Скребнев. — Тебе плевать на Коммунистическую партию?

— Не кипяти-ись! — поднял голос Данилка. — Иди снегом харю потри. Дурь выйдет. Ишь распетушился, как у тещи на блинах.

Такая выходка вконец взорвала Скребнева. С ним никто еще так не говорил. Он вскочил и застучал кулаком по столу.

— Ты какое право имеешь со мной так разговаривать? Ты знаешь, кто я? Ты забываешь, что я уполномоченный…

— Половину ты намоченный аль весь до пяток?.. — заглушая голос Скребнева, перебил Данилка.

— А-а, та-а-ак!.. — шепотом произнес Скребнев. — Ну, тогда с тобой, с банди…

Мужики замерли. Сначала послышалась возня, бормотание, затем раздался высокий, как всегда на собраниях, голос Данилки:

— Не хватай, не хватай его лучше! Пущай лежит для острастки дураков. Чекушки твоей не боюсь. Мы один на один. Хошь, давай на кулаки? Ну?!

Хлопнув шапкой по столу, Данилка крепко выругался.

— С наганом ты в колхоз не вгонишь! Коих напугал — разбегутся. Таких, как ты, гнать из партии в три шеи надо! Я глаз за советскую власть потерял, а ты, может, в конопляниках прятался. Когда надо, сам войду. А чекушка у меня своя была. Дай-ка мне ее, что ты с ней…

Опять возня, опять бормотанье. Что-то упало со стола. Но вот сразу все смолкло, только слышалось тяжелое дыхание. И голос, совсем иной голос. И не узнать, что это Скребнев говорит. Мягко, робко, упрашивающе:

— Положи на место.

— Я тебе попугаю, я тебе… — уже тихо, но радостно пробурчал Данилка.

— Зачем взял, ну?

— Собаке под хвост пихну, — ответил Данилка. — Хошь, в тебя пукну? Читай «Отче наш», пиши свой адрес.

— Даниил Сергеич, положи. Разговор наш окончен.

Данилка внезапно расхохотался и сквозь смех едва выговорил:

— И-ишь ты, теперь Да-ани-ил Серге-еи-ич! Как грозить, так… Ну на, черт с тобой! Не надо мне его.

— Зачем же под стол? — упрекнул Скребнев.

— В окно бы бросить, да стекла жалко. Прощай!

— До свиданья! — кинул Скребнев. — Палку свою не забудь.

— Палку не забуду. В третьем обществе у нас собаки злые…

Дверь опять скрипнула, Данилка вышел, а уполномоченный шумно вздохнул.

… К Перфилу вестовой пришел как раз в обед:

— Скребнев приказал тебе сейчас же явиться!

Картошка застряла в горле у Перфила. От натуги слезы на глазах выступили.

— Черт рябой, что не доварила? — крикнул на жену.

— Ты с сырцой любишь, — ответила та.

Перфил жил в первом обществе. Соседом приходился ему Лобачев, у которого он работал то летом на поденной, а то и круглый год. Дальним родственником приходился ему и Митенька: не то дядей троюродным, не то чей-то дед был братом жены другого деда. Кто разогрет, куда корнями уходит в деревне родня, только одно известно, что родня тогда родня, когда в хозяйстве есть на что поглядеть. А у Перфила как раз этого и не было. Едва ему минуло восемь лет, умерла мать, а сровнялось десять — отец. Остался Перфилка с двумя братишками и сестрой круглыми сиротами. Опекуном назначили Лобачева. Поэтому Перфилка и батрачил у него и во всем его слушался.

Когда подрос, всячески пробовал счастья: то в город уходил и жил в трактире половым, то сухой воблой в деревне торговал, то — в революцию уже — занялся гонкой самогона. Но милиционеры отбирали у Перфилки самогонные аппараты, не предавая самого его как бедняка суду. Все же ему удалось приобрести лошадь, корову и в складчину достать двухлемешный плуг. Избу подправил, кое-что на себя купил, на братишек.

Женился Перфилка на младшей сестре Варюхи-Юхи. Сестра тоже была сплетницей. Поэтому-то, вернее всего, и сложился Перфилкин характер из двух чужих половинок. От Лобачева с детства привилась ему едучая жажда к форсу, «кто мы», а от жены несусветное вранье. Часто бывало так: едет куда-нибудь Перфилка на своей немудрящей лошаденке, шагает она еле-еле, а как завидит впереди подводу, обязательно постарается обогнать. А подъезжать к селу станет, то еще у Левина Дола до того нахлещет лошадь, до того накричит на нее, что несется она во весь опор. Перфилка лишь вожжи натянет да ногу через наклеску перекинет. И прицыкивает на лошадь слегка, будто все время так она и бежала. Тому, кто не знает Перфилкиных ухваток, действительно покажется, что у него и в самом деле не кляча-лошадь, а заправский жеребец.

— Сто сот мне за нее давали, — не надо!

У Лобачева и в будни и в праздники мясо. Любил, бывало, Семен Максимыч выйти после обеда на крыльцо к мужикам и молча долго обтирал усы, бороду от застывшего жира. Это передалось и Перфилке. Хотя мяса он почти никогда не видел, зато если заметит, что возле его крыльца случайно собрался народ, то, наскоро похлебав постной похлебки, выйдет на крыльцо, отдышится, поглаживая живот, и примется вытирать себе ладонью губы, подбородок. Долго трет, чтобы все видели, наконец вздохнет и с досадой проговорит: