Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

• Название: Девятьсот семнадцатый
• Автор: Михаил Алексеев (Брыздников)
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1931

«Старый большевик (член партии с 1914 года), проведший годы войны в царской армии рядовым пулеметчиком, активный участник Февральской и Октябрьской революций, деятель Красной армии — Алексеев имеет за своими плечами богатейший опыт, и потому совершенно естественна попытка его дать большой роман, охватывающий исключительную эпоху двух наших революций 1917 года. Нужно сказать, что попытка эта увенчалась успехом. Роман получился значительный и весьма нужный для широкой читательской массы, особенно же для нашей молодежи.»

---

— Что, не из запасных будешь, земляк?

— Нет, я призыва шестнадцатого года, — твердым, но несколько глуховатым голосом ответил вновь прибывший.

Щеткин только недоверчиво покрутил головой, но промолчал.

— Откуда, парень? — с обычной ласковой улыбкой спросил Хомутов, увязывая вместе два зеленых полотнища.

— Из Питера я, — отвечая улыбкой на улыбку, сказал новичок. — Фамилия моя Васяткин, зовут Петром. Работал на Обуховском заводе.

— Ну? — заинтересовался Щеткин.

— Нас освобождали от воинской повинности, как работающих на оборону.

— Так, знаем. Ну?

— А потом забастовали мы. Вот, кого из нас забрали в солдаты и на фронт, а кого в тюрьму, а иных на поселенье в Сибирь.

Вначале после этих слов все помолчали. Но потом желчный Щеткин, вспыхнув вдруг, грубо проскрипел:

— Тоже! Оборонцы, черти! Тут кровь проливаем, а они бастуют. Войну только затягивают. Им-то в тепле ничего. А про нас забыли. Бить гадов… Показал бы я вам!

Эти слова больно ударили в сознание всех, и сразу стена глухой вражды, казалось, надолго выросла между этим на вид хорошим парнем и всем отделением.

Сам отделенный — Хорьков, стоявший в стороне с цыгаркой в зубах, «унутренний враг», как обзывали его между собой солдаты отделения, злобно сплюнул в сторону новичка и начал говорить, точно в пространство:

— Черти прокляты! Всякие забастовщики. Своими бы руками задавил поганцев. Всех бы вас сюда к нам. Показали б… Рази ж можно против царя бунтовать? Война! Тут терпим все, а они… Вот они, тыловики-то. Тут страдаем, всякое дерьмо защищаем, а они там с жиру бесятся. У, проклятущие! От придем с хронту, мы им покажем: сицилистам, жидам, бунтовщикам и всякой нечисти. Как собак будем вешать.

Отделенный замолчал. Махорка в его цыгарке вновь задымила, потрескивая и искрясь в вечернем воздухе и, казалось, также глубоко негодуя на бунтовщиков и социалистов.

Отделение, ворчливо поругиваясь, кончало работу. Каждый солдат старательно избегал глядеть на эту серую, казалось, простодушную, но уже ненавистную фигуру новичка. Черная злоба уже начинала душить огрубелые сердца. Щеткин, пошептавшись с Хорьковым, громко сказал:

— Ночью покажем… Ничего. Мы все перенесем.

Один только Хомутов, точно рассуждая сам с собой, недоуменно покачивая готовой, поеживал плечами. И наконец, как видно, не выдержал, повернулся всем своим открытым лицом к Васяткину, посмотрел на него немного и сказал:

— И чудно же, прости, господи! Ведь у вас там, в Питере, чай, и хлеб есть и тепло на хвартирах. И народ, кажись, русский — православный. Что же бунтовать-то? Тут вот мы страдаем, воюем, червей лопаем, здоровье и жизнь теряем. Все ждем, когда война кончится, а вы там порядок нарушаете и войну затягиваете. Как же это так? Ну; разве враги вы? Ну, зачем, милый, бастовали, а?

Все солдаты отделения, точно по команде, оторвали взгляды от земли, и десятки пар подстерегающих глаз в жгучем недоумении уставились на новичка.

Тихо стало вокруг. Казалось, слышно было учащенное биение солдатских сердец.

А Васяткин, точно настроение солдат и вопросы Хомутова мало трогали его, спокойно довязал бантом веревочную закрепку, зажмурил правый глаз, потер его указательным пальцем и как бы между прочим ответил:

— А бастовали мы, братцы, против войны. Требовали, чтобы войну кончили.

— Как против войны? — вырвалось у большинства. Солдаты с шумом побросали работу и сгрудились вокруг Васяткина.

— Чего мелешь?

— То есть как это против войны?!

Васяткин, так же не спеша, продолжал:

— А очень просто. Мы говорили, что довольно воевать. Мы говорили, у себя на собраниях, говорили, что война не бедным рабочим да крестьянам на пользу, а помещикам да фабрикантам. Они барыши наживают, а простой народ свои головы кладет ради их интересов… Вот почему!

— Да как же так? — загорячась, вдруг затараторил отделенный. — Что ты мелешь? Если бы мы не воевали, кто бы защищал Расею, христианскую нацию от Махумета, а?

Васяткин так же спокойно отвечал ему:

— Это что же, по-вашему, господин отделенный — Расея? — Васяткин развел вокруг руками. — Это не Россия, а Турция. Вы на земле турецкой. И не пристало нам землю турецкую защищать от турецкого народа. А народ турецкий тоже бедно живет и страдает. Сами знаете. И тоже против войны народ турецкий. Война на пользу богатым, а не бедным. Разве нам война на пользу? Разве нам эти пески да камни нужны, нам они разве достанутся? Нет, не нам. А нам, братцы, налоги достанутся, да голод, да неволя.

— Я только что из России приехал. Да! В городе голод. Деревня стонет, сил нет никаких. Разор всем.

— Мужиков на войну забрали — работать некому.

— Правильно, — осторожно вставил Хлебалов. — Я письмо получил. То же самое пишут.

— Ну да, конечно правильно. Да что же я врать-то буду! Какая мне от вранья прибыль? Вот и бастовали мы, мира да хлеба трудящимся требовали. А нас за это за машинку, да в конверт и сюда. А кого и вовсе к богу в рай. Вот какие дела, братцы, вот за что бастовали рабочие.

Замолчали все, и в молчании этом чувствовалось огромное напряжение. Десятки голов, потупившись к земле, медленно и тяжело обмозговывали то новое, что было сказано Васяткиным. Правда его слов, казалось, была для каждого неоспорима, и странно было им и непонятно, почему они, серые, вшивые люди, гибнущие и страдающие без конца, годы, до сих пор не знали этой правды.

— А как же насчет мира? — спросил Щеткин. Голос его звучал хотя и напряженно, но ровнее и без обычной желчи.

— А разное слышно. Только не очень-то наверху хотят мира. Им все бы до победы. Чем больше народу истреблено будет, тем им лучше.

— А какой же им интерес в нашей погибели?

— Какой интерес? Эх, братик, серость, все наша! Интерес им большой. Спекулянты ведь. Это одно. Барыши все на войне, вот какие — миллионы заколачивают. Это другое. В разоре страна. Но вот, если замирение выйдет да нам по домам, защитничкам, — что-то будет? Вот приедем по деревням да по городам, а кругом, бедность да притеснительство. Вот и недовольство.

— Это верно, — подтвердил Хомутов.

— Конечно верно. А это-то тем, что наверху, и невыгодно. Вот и тянут войну, чтоб поменьше нашего брата домой вернулось. Да хотят, боятся тоже, чтобы с винтовками не пришли. Ну, и нажиться еще желают на наших страданиях да на смертях.

Молчавший отделенный вдруг встрепенулся и как тигр, бросился к Васяткину, схватил его обеими руками за ворот шинели и прокричал:

— А, так вот ты какой! К нам смуту завез — мутить народ хочешь! Жидам продался! Христопродавец, сицилист! Погоди ужо. Доложу взводному, что против царя говоришь, будет тебе в двадцать четыре часа… Сукин сын…

— Не пугай — чем напугать хочешь, — тем же спокойным, ровным голосом сказал Васяткин. — Смертью запугать хочешь? Видали мы ее, не запугаешь.

— Ух, ты! — размахнулся со всего плеча отделенный. Но не ударил. Солдаты оттеснили его в сторону с выкриком: «Брось, не трожь!»

— Не грози.

— Смотри, унутренний враг!

— За правду и бить — тоже развертывается!

— Я те развернусь — пуля везде достанет!

А Щеткин, нахмурившись, вдруг подошел вплотную к отделенному и, глядя ему прямо в глаза, с кривой улыбкой сказал:

— Брось, Хорьков! Мы все против, чтобы ты по начальству говорил. Брось шпионить. За парня горой мы — за его справедливые слова. Понял? Худо ему будет — смотри, как бы и тебе плохо не было, унутренний.

Десятки хмурых лиц повернулись к отделенному.

Хорьков смущенно помолчал, потом внезапно выпалил:

— Ишь, ядрена мать, заговорились! Кончай палатку, да на покой. Нечего тут языки чесать.

* * *

Вечерняя поверка окончилась. Последние фамилии и в ответ последнее «есть» прозвучали. Послышалась команда:

«На молитву!» Солдаты нестройно пропели «Отче наш», «Царю небесный». После этого фельдфебель скомандовал «Вольно, — разойдись!»

Солдаты разбрелись по палаткам.

В третьем отделении в темноте шли оживленные разговоры. Одни толковали о только что съеденном ужине. В супе из разваренных сухих овощей плавали черви. Иные, искренне желали завхозу и его родственникам подавиться ими. Другие, напротив, громко прищелкивали языками и хвалили червей за их «скус».

Васяткин слушал эту словесную перепалку и в общий разговор вставил только одно замечание. Он сказал, казалось, вполголоса, но слова его услышали все.

— Наши офицеры суп и мясо с червями не едят. У них желудки благородные. За солдатский паек-то у них всего вдоволь, и даже вина разные есть. А солдат — серая скотинка — все перенесет.

И опять эти слова его, точно ударом кнута, обожгли у всех сознание.

Другие в палатке вполголоса обсуждали вопросы о войне, о мире, кому война на пользу, о фабрикантах и помещиках, о земле, о бастовавших за мир и хлеб питерских рабочих.