Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.

• Название: Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары.
• Автор: Арсений Несмелов
• Издательство: Альманах "Рубеж"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2006
• ISBN: 5-85538-026-7, 5-85538-027-5

Собрание сочинений крупнейшего поэта и прозаика русского Китая Арсения Несмелова (псевдоним Арсения Ивановича Митропольского; 1889–1945) издается впервые. Это не случайно происходит во Владивостоке: именно здесь в 1920–1924 гг. Несмелов выпустил три первых зрелых поэтических книги и именно отсюда в начале июня 1924 года ушел пешком через границу в Китай, где прожил более двадцати лет.

Во второй том собрания сочинений вошла приблизительно половина прозаических сочинений Несмелова, выявленных на сегодняшний день, — рассказы, повести и мемуары о Владивостоке и переходе через китайскую границу.

---

Но китаянка, почувствовав подошедших и остановившихся за ее спиной людей, обернулась, и Скрябин замер от восторга. На него глянули чудесные голубые глаза под золотистыми ресницами. Ничего китайского не было ни в разрезе этих глаз, ни в овале лица, ровном, точно выточенном. Чудесны были и губы, немного полные, мягкие, но красивого рисунка. И лишь брови на этом великолепном лице, совсем еще юном, чернели до лоска, как жирная сажа, — явно крашеные.

Через секунду розовые щеки девушки залила краска смущения; она отвернулась и опустила голову, но Скрябин, задав вопрос, снова заставил ее взглянуть на него.

— Ты русская? — спросил он.

Девушка ответила не сразу, может быть, хотела схитрить, притвориться не понимающей русского языка. Все-таки она ответила, но по-китайски: может быть, этот русский китайского языка не понимает и отвяжется.

— У меня мама русская, а отец китаец, — был ее ответ. — Я полукровка.

Она явно лгала: ни одной китайской черты не было в ее лице.

И тоже по-китайски Скрябин сказал:

— Ты говоришь неправду. Зачем ты выкрасила волосы?

Тогда, может быть, для того, чтобы ее ответ не был понят китайцами, сидевшими вокруг, она ответила по-русски, то есть на специфическом русско-маньчжурском жаргоне:

— Моя бойся ламоза. Моя, конечно, родися там, — она показала головой на советскую сторону Амура. — Моя маленькая сюда ходи. Мамка китайская жена есть.

— Почему ты боишься русских? — удивился Скрябин. — Ведь ты сама русская. Разве русские делали тебе плохо?

— Да, — опуская золотые ресницы, ответила девушка. — В нашей деревне все ламоза бойся. Его ходи зимой, — и опять жест в большевистскую сторону. — Его лошака бери, его контрами наша люди.

— Так ведь то большевики, а мы белые, мы из Харбина.

— Моя не знай.

А куда ты едешь?

Девушка назвала деревню и снова отвернулась, считая разговор исчерпанным и, видимо, желая, чтобы ее оставили в покое.

— Туда ж, куда и мы! — с удовольствием сказал Сашка. — Стало быть, познакомились, а продолжение знакомства там последует. Пойдем, Антон Петрович! Вишь, барышня законфузилась… Да и вонько здесь, с души воротит.

— И они вышли, Сашка — похохатывая, довольный, Скрябин — смущенный, даже расстроенный горькой судьбой этой ряженой красавицы.

В общих чертах ее история, не единичная в Маньчжурии, ему была ясна. Лет 15 назад, в дни бегства русских из-за Амура от красных, эта девушка, тогда еще ребенок, скрылась с матерью, а может быть, и с отцом на китайскую сторону. Отец умер или был убит, а мать стала женой китайского крестьянина. За последующие годы девочка, жившая в этом глухом углу, если и видела русских, то это были только красные во время их набегов на маньчжурскую сторону. И страх ее, как и всего населения деревни, перед «ламозами» вполне понятен. Собственное же русское происхождение ей только в тягость, и она, бедная, всячески старается его скрыть, насколько это возможно, для чего и красит свои, судя по ее ресницам и голубоглазости, светлые волосы.

И разве одна только она в этих китайских деревушках, разбросанных по всему правому берегу Амура? Сколько уж они с Сашкой за свой путь от Сахалина видели на пристанях белокурых и сероглазых китайчат, ни слова не говорящих по-русски? Всё это дети одной судьбы. И что тут можно поделать, особенно им дюйм, ненадолго забравшимся в эту дикую глушь Маньчжурии с совсем необычным и небезопасным делом? И если стоит сейчас думать об этой красивой русской девушке, заточенной судьбой в отравленный чесночной вонью трюм старого парохода, то только потому, что она еще не совсем забыла русский язык, и значит, в деревне и кроме нее с матерью имеются еще русские, а это может пригодиться.

Так без всякой сентиментальности хотелось Антоше отнестись к встрече в трюме, но в узкие рамки эти она всё же не укладывалась: и ему, и Сашке было обидно, что такая русская женская красота ускользает от них — молодых, сильных, готовых беззаветно любить — и, пожалуй, уже совсем ускользнула. И поэтому, вероятно, Скрябин молчал, и косая усмешка, так портившая его тонкое лицо, всё чаще появлялась на нем.

II

На место прибыли под вечер; солнце уже низко висело над советской стороной. В большой лодке, поданной с берега, стали съезжать с парохода.

Случилось так, что красивая девушка оказалась в ней рядом со Скрябиным. И опять его в самое сердце уколола ее русская красота, наряженная в китайское одеяние. И опять глаза их встретились, но теперь уж девушка взглянула на молодого человека без страха — она была почти у дверей своего дома.

— Как тебя зовут? — спросил Скрябин.

— По-русски Веркой звать, — ответила красавица. — А тебя, дядька, как звать?

— Антон Петрович.

— Антона Петроч, — с трудом выговорила девушка. — Петроч, — повторила она.

— Ничего, барышня, ничего! — ободрил ее Сашка. — Отвыкли от российских-то слов. Вот с нами и привыкайте. Меня, между прочим, легко прозывают: Саша.

— Саш?

— Так точно. Лександр. Мы люди ничего себе: купцы. Купеза по-вашему. Мы щетину ездим по деревням покупать.

Скрябин строгим взглядом остановил сотоварища: зачем болтать о себе? И спросил соседку:

— Постоялый двор есть у вас в деревне?

Но девушка не поняла вопроса, и он повторил его по-китайски. Оказалось, что единственный в деревушке постоялый двор содержит как раз тот китаец, что является мужем Вериной матери. И еще одно обстоятельство выяснилось — имеется в деревне восемь полурусских-полукитайских семей, много лет безвыездно в ней живущих.

На берегу сразу оказались в толпе местных крестьян, женщин, мужчин и детворы, встречавших пароход. Прибытие двух ламоз было отмечено оживленным галдежом и самым бесцеремонным разглядыванием неожиданных гостей. Антон с Сашкой оказались в плотном кольце любопытных, причем особенно галдели, конечно, дети.

Веру от Скрябина с Сашкой тотчас же отделили ребятишки. Мешкая на берегу, она разговаривала с высоким китайцем на полголовы выше всех остальных. Но вот он обернулся к приезжим, и они увидели совсем русское лицо, белобровое и румяное, лицо парня из подмосковной деревни, каким-то чудом перенесенное на маньчжурский берег могучей восточной реки. Сложив руки на груди крестообразно, согбенно кланяясь и приседая, парень приблизился к Скрябину с Сашкой и спросил почтительнейше:

— Дядька, а вы нас бить не будете?

Скрябин растерялся от нелепости вопроса, но Сашка нашелся: раз думают, что у них есть право колотить, наказывать, то есть, другими словами, принимают их за начальство — тем лучше. И он, важно оттопырив губы, басисто громыхнул, чтобы все слышали:

— Там посмотрим! Бери вещи и тащи на постоялый двор!

И все четверо, Вера, парень и они оба, окруженные орущей детворой, забегающей вперед, чтобы еще раз заглянуть в лицо ламоз, направились к фанзам деревушки, видневшимся в четверти версты от берега под аккуратной, круглоголовой, голой сопочкой.

Деревенька называлась Ванхэ, что значило — Королевская река. Она состояла всего из одной улицы, открывающейся постоялым двором, над воротами которого на высоком шесте болтался красный матерчатый круг с грубым изображением рыбы над ним.

Постоялый двор содержал Ли Чин-дун, Верин отчим, муж ее матери, сорокалетней толстухи с пронзительным голосом. Дама эта русский язык, конечно, забыть не могла, но уже речь ее обильно пересыпалась китайскими словами. Но что растрогало молодых людей, едва они оказались под кровом убогой деревенской гостиницы, так это образ Божьей Матери, повешенный на стене, правда, рядом с домашним китайским алтариком с тростинками курительных свечей перед последним.

Образ был темен ликом, древен, еще, конечно, из России вывезен, и перед ним теплилась красная лампада, наполненная бобовым маслом. Серебряный венчик над ликом Богоматери был вычищен и блестел — дело рук Федосьи Парфеновны или Веры, но, увы, и гаоляновые тростинки перед языческой святыней возжигали тоже они!..

Увидев перед собою двух русских, Федосья Парфеновна явно струсила: она заметалась по фанзе с несомненным намерением улизнуть, и только пояснение дочери, вошедшей вслед за Скрябиным с Сашкой, что эти двое не из-за Амура, а из Харбина, помогло женщине овладеть собою. И все-таки голос ее звучал натянуто, не без дрожи, когда она, вспомнив русское приветствие, сказала гостям:

— Ну что ж, милости просим!

Тут проснулся и поднялся с кана и хозяин, худой, с сумрачным лицом китаец. Никакого особого интереса к прибывшим русским он — наружно, по крайней мере, — не проявил. Поздоровавшись с ним и сказав, что они прибыли сюда для скупки щетины и пробудут с неделю, вообще — как управятся, приезжие условились с ним о цене постоя и стали разоблакаться. Готовясь к ужину, достали из своих сумок и кое-какой городской чифан — консервы, копченую колбасу и бутылку водки.