Исроэл Рабон - Улица

• Название: Улица
• Автор: Исроэл Рабон
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-9953-0307-7, 978-5-7516-1220-7

Роман «Улица» — самое значительное произведение яркого и необычного еврейского писателя Исроэла Рабона (1900–1941). Главный герой книги, его скитания и одиночество символизируют «потерянное поколение». Для усиления метафоричности романа писатель экспериментирует, смешивая жанры и стили — низкий и высокий: так из характеров рождаются образы. Завершает издание статья литературоведа Хоне Шмерука о творчестве Исроэла Рабона.

---

Тематика критических статей, которые Рабон публиковал в Ос, свидетельствует о широте его интеллектуального горизонта. Речь в них идет о прозаиках, писавших на идише (Шоломе Аше, И.-М. Наймане, И.-М. Вайснберге и Я. Фишмане), о театре на идише. Рядом со статьей о Герберте Уэллсе мы находим литературоведческие статьи, где обсуждаются такие темы как «символизм», «roman à clef»[75] и «поэзия и музыка». В одной из статей он пишет об отношении польских писателей к антисемитским подстрекательствам.

Самобытные, подчас необычные взгляды Рабона особенно отчетливо звучат в его статьях о литературе на идише. Заглавие статьи, посвященной Вайснбергу, представляет собой типичный парадокс: «Вайснберг, каким он не должен был быть»[76]. Написана статья после смерти Вайснберга. Этот писатель не смог найти себе места в сложившемся в Польше ядре литературы на идише и постоянно вел бессмысленные и нелепые споры с другими писателями и с представителями окололитературных кругов. Он жил в бедности, но не шел ни на какие компромиссы. Рабон с жестокой прямотой, но и грустью рисует портрет талантливого автора, загубленного собственной примитивной и антиинтеллектуальной позицией. Рабон безжалостно воспроизводит его слова и странные поступки. И сегодня статья Рабона о Вайснберге представляет особый интерес, хотя далеко не со всем в ней можно согласиться.

Статья «Мы и театр на идише»[77] написана в откровенно агрессивном тоне и направлена против владельцев театров, которые ради наживы составляют репертуар из самых дешевых и примитивных пьес. Из чистого расчета они показывают зрителям «шунд» и «китч». Не щадит Рабон и актеров, которые подчиняются диктату хозяев, и авторов, которые стряпают эти примитивные пьески[78].

Поучительна и опубликованная в Ос, серьезном литературном журнале, статья «Дух Желехова», посвященная низким жанрам[79]. Рабон с безжалостным рационализмом анализирует проблему распространения «шунда» на идише в Польше в 1930-е годы. Его коробят истерические нападки на «шунд» со стороны критиков и политических активистов, он показывает, что эта литература является «нормальной» составляющей общего литературного процесса. С характерной резкостью и прямотой Рабон насмехается над теми, кто ждет, что читатели «неканонических» романов обратятся к «серьезной» литературе на идише[80]. Да, он не ставит «неканоническую» литературу на почетное место в литературном процессе, однако берется ее защищать.

Судя по всему, в краткий период пребывания в Вильне (с конца 1939-го по лето 1941 года) Рабон писал очень мало. Помимо переиздания одной главы книги «Балут»[81], он, как нам известно, работал над статьей, посвященной творчеству Р. М. Рильке[82], и над книгой, озаглавленной Ди гешихте фун а вандерунг («История странствия»), из которой были опубликованы лишь «Очерки 1939 года»[83]. Это описание начала войны в 1939 году, рассказ о немецком воздушном налете на Лодзь и его последствиях. На первый взгляд, это чисто фактографическое описание, строго соответствующее канонам жанра, заявленного в заглавии[84]. Но даже и в этом очерке чувствуется рука Рабона — в том, как он рисует ужасные последствия воздушного налета, описывая в подробностях месиво из окровавленных фрагментов человеческих тел в огромной воронке. Даже сегодня, когда столь многое известно о Холокосте, «очерки» Рабона о начале войны производят страшное впечатление[85]. Идея книги заключалась в том, чтобы описать странствие Рабона и многих других беженцев с территорий, оккупированных немцами, в ту часть Польши, которая находилась под советским управлением. По всей видимости, сохранился лишь этот опубликованный отрывок.

Как уже отмечалось выше, и в поэзии Рабона, и в «Улице» прослеживаются его левые симпатии. Тем не менее нет никаких сведений о принадлежности писателя к какой бы то ни было политической партии. В 1930-е годы он довольно резко высказывался в своих статьях о советских писателях и советской литературе, написанной под диктовку партии[86]. После того как Вильна и независимая Литва были аннексированы Советским Союзом, Рабон, в связи со своими публикациями в Польше, которые были прекрасно известны еврейским писателям, собравшимся тогда в Вильне, оказался в неприятной и даже опасной ситуации. Впрочем, Рабон был не из тех, кто идет на попятный, скрывает или меняет свои взгляды. Сохранился отчет о собрании авторов, писавших на идише в Советской Литве, — оно состоялось в Ковно 25 мая 1941 года. Согласно этому отчету, Рабон открыто высказывал те же взгляды на литературу, что и в своих статьях в журнале Ос:

Выступление писателя Рабона, который выдвинул откровенно антимарксистский тезис, отрицающий существование реализма в литературе вообще и в особенности социалистического реализма, было единогласно осуждено собравшимися писателями[87].

Подлинность этого отчета не вызывает сомнения, поскольку заявление Рабона совпадает с его взглядами, и это, безусловно, говорит человек, привыкший спорить с большинством.

Знал ли Рабон, какая судьба ждет в СССР писателя, который решается публично высказывать взгляды, идущие вразрез с официальной идеологией? Этот вопрос и возможные ответы на него теряют свое значение в свете того, что не прошло и месяца, как Вильна была оккупирована немцами. Вскоре немцы доставили писателя в Понары, где уничтожали евреев Вильны. Вот описание последнего пути Рабона по улицам Вильны, оставленное виленским поэтом Шмеркой Качергинским — возможно, он видел это своими глазами:

Измученный своим путешествием под градом пуль до Вильны (это путешествие он описал в сборнике «В пути»), он больше не хотел странствовать. Апатичный, сломленный, он не выходил из дома, не вставал с постели до тех пор, пока… за ним не пришли. Еврейского писателя Исроэла Рабона вели (из его квартиры на Замковой) по главной улице, названной в честь великого польского поэта Адама Мицкевича. Дело было летом. Солнечные пятна лежали клавишами на асфальте, как будто хотели сыграть траурный марш по живому Рабону. Он шел перед полицейским всклокоченный, мрачный, как на собственных похоронах[88]…

Роман Ди Гас («Улица»)

Рассказчик, от лица которого написан роман «Улица», является также и главным героем. Имя его нам неизвестно, в связном виде он свою биографию не излагает. Из его слов мы узнаем о тяготах его жизни в нарративном настоящем (то есть в период, непосредственно описанный в романе). Кроме того, хотя и в меньшем объеме, мы знакомимся с эпизодами и подробностями его прошлого, которые представлены в романе в виде вкраплений в нарративное настоящее.

Ясно изложенный экспозиционный зачин (предшествующий тридцати одной пронумерованной главе романа) сообщает нам, что рассказчик — солдат, демобилизованный из польской армии после четырех лет службы. Незадолго до демобилизации он узнает, что в родном местечке, где он жил до призыва в армию, не осталось ничего, к чему стоило бы возвращаться. Впав в полную апатию, он просит выдать ему железнодорожный билет до того же места, что и стоящему перед ним в очереди солдату. Так, совершенно случайно, он попадает в Лодзь. Временные границы нарративного настоящего в романе простираются от девятой недели его пребывания в Лодзи, когда у него заканчиваются деньги, до отъезда в Катовице. Общая длительность этого периода — приблизительно четыре-пять месяцев, время действия можно определить довольно точно — с сентября по январь. Основываясь на всевозможных указаниях, имеющихся в тексте, можно сказать, что речь идет об осени и зиме 1922/1923 или 1923/1924 годов[89].

На первый взгляд, перед нами дневник или хроника, в которой рассказчик даже слишком часто отмечает «точное» время того или иного события внутри определенных временных рамок. Мы можем «однозначно» выделить блоки глав, связанные прямой временной последовательностью. Например, сюжет 10-16-й глав разворачивается на протяжении одних суток: в этих главах описаны ночь и следующее утро. А, например, временной период с конца 12-й до начала 14-й главы составляет всего полчаса. Этот период определен «с полной точностью», поскольку упомянуто, что часы на городской башне сперва пробили половину третьего, а потом три часа ночи. В трех последующих главах, а именно 17–19, описаны три последовательных дня. Это подчеркнуто в первом предложении 18-й главы, открывающейся словом «Назавтра», и в начале 19-й главы, начинающейся словами «На другой день».

Впрочем, эта точность в указании времени парадоксальным образом теряет свое значение и прямой хронометрический смысл, когда сквозь временную последовательность нарративного настоящего в 13-й главе просачивается совершенно самостоятельная история. Эта история — возврат к воспоминаниям рассказчика о временах войны, воспоминания эти укладываются в полчаса, отмеченные боем часов на городской башне в вымышленном настоящем романа. То же самое справедливо и относительно другой упомянутой выше последовательности глав, где рассказана история жизни атлета Язона, которая также происходит за рамками четко очерченного нарративного настоящего романа. Более того, прошлое Язона не совпадает с прошлым рассказчика.