Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи

• Название: Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
• Автор: Сергей Юрьенен
• Издательство: У-Фактория
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94799-057-1

Книга Сергея Юрьенена, одного из самых тонких стилистов среди писателей так называемой новой волны, объединяет три романа: «Беглый раб», «Сделай мне больно» и «Сын Империи». Произведения эти, не связанные сюжетно, тем не менее образуют единый цикл. Объясняется это общностью судьбы автобиографического героя — молодого человека, «лишнего» для России 1970-х годов. Драматизмом противостояния героя Системе. Идеологической подоплекой выношенного автором решения/поступка — выбрать свободу. Впрочем, это легко прочитывается в текстах.

---

Игнорируя культуру воды, Комиссаров смотрел на свою бутылку «пепси-колы» — женственную и в выпуклых извивах. Зеркальные очки его взглянули озабоченно.

— Как?

— Нормально.

Комиссаров вынул сине-красную соломинку и поставил в неловкое положение:

— Глотни.

Отказываясь, Александр чувствовал, что рдеет. Он принес себе свою «пепси» и вынул из облатки индивидуальную соломинку.

— Скоро и до нас она дойдет, — обреченно сказал Комиссаров. — Леонид Ильич завод у них покупают. В порядке детанта. Под их влияние попал наш Генеральный секретарь. Жена у него, говорят… не слышал? Из кочевниц. Пауза. — Так что скоро будем водку «пепси-колой» запивать. И чего они в ней нашли? Изжога только от нее. «Байкал» наш лучше.

— Ну, не скажи. Аптечный вкус.

— Так в том и дело! «Пепси-кола» просто наркотик. Потому американы и не выдают секрет рецепта. Тогда как «Байкал» полезен. Особенно для нас, мужчин. В «Байкал» ведь эту добавляют — вытяжку. Из оленьих рогов.

— Панкреатин.

— Что я говорю? Не из рогов. Из надолбий молодых оленей.

— Из надлобий.

— Я и говорю — из них. Надолбий.

Двое русских за границей, они молчали. О чем им было говорить?

Комиссаров взглянул на часы.

— В этой душевой, там как? Оголяться, что ли, обязательно?

— Венгры предпочитают.

— С ними все ясно. Угро-финны. А наши как? Не следуют примеру?

— Воздерживаются.

— Окунуться, что ли, и мне? Как-никак минеральные воды. Тонизируют?

— Лучше «Байкала».

Они встали из-за столика и разошлись.

День был сырой и легкий. Словно с обложки переводного романа (а именно романа Эльзы Триоле «Незваные гости») толстые вязы вдоль шоссе зябко зеленели на ветру. Западные деревья. Он почувствовал себя заграницей на добросовестном асфальте, плоско залившем подступы к водолечебнице. «Икарусы» стояли с разжатыми дверьми. Он поднялся в ближайший. Выбрал он себе заднее сиденье. Высоко и уютно — как в самолетном кресле. Закурим белую американскую. А там и воспарим — над прожитой впустую жизнью.

Семнадцать ему было, «нигилисту» и «фрондеру» из одной случайной, но хорошей семьи, когда на Черном море, в Сочи, а именно в сквере Морского вокзала он увидал рекламную надпись: «ЖИЗНЬ ХОРОША ЕЩЕ И ТЕМ, ЧТО МОЖНО ПУТЕШЕСТВОВАТЬ».

Как вкопанный стоял он перед благоухающей клумбой, куда в свою очередь был вкопан раскрашенный фанерный щит с сентенцией, сразившей наповал своим сарказмом — быть может, и невольным, для рубрики «Нарочно не придумаешь» в сатирическом журнале, хотя и десять лет спустя воображение рисует светлый образ ироника с кистью, Сократа из Управления садов и парков, сквозь благодушную курортную цензуру наугад метнувшего свой бисер: «Жизнь хороша еще и тем…»

А оказалось — таки-да. Именно этим. Он вырвал это — возможность оторваться. И в отрыве было совсем неплохо. Ну, а там…

Там будь что будет.

В автобус поднялась распаренная Рублева.

— Уже?

— Чего одной-то…

— А критик наш?

— В гостинице осталась. Праздник у нее.

— Какой?

Женщина расхохоталась, он смутился. Она уселась сиденьем ниже: «Уф-ф».

— Я-то в Москве еще отпраздновала. Эх! самые что ни на есть денечки пропадают… — Аглая расщелкнула зеркальце, отвинтила колпачок с губной помады и с восхищением сказала: — А мадьярки эти: ну, бесстыжие! Обратил внимание на нашу переводчицу? Хотя, между нами говоря, особенно показывать там нечего.

— Ну почему? — оспорил Александр.

* * *

На внутренних ветках Венгрии поезда оказались, как на детской железной дороге. Где-нибудь в парке культуры и отдыха.

Этот бежал к югославской границе.

Местные цыгане ехали стоя в тамбуре, белые люди из Москвы — в вагоне сидя. Подперевшись кулаком, он щурился на залитую солнцем низменность, иногда бросая взгляд на Иби — она читала, уронив очки на нос. Нога на ногу — в вытертых джинсах, белых носках и кедах. Забивший место рядом с ней интеллектуал по линии «Интуриста» тоже был с книжкой — повышал свой уровень. Пришел разносчик в белой куртке, и Александр купил бутылку «Orangina». Пузатая, французская бутылка запотела и пузырилась. За окном цвели и отбегали абрикосовые деревья — розовые и лиловые.

Подсел ударник.

— Что, лимонад купил?

— Оранжад.

— Красивый. Почему не пьешь?

— Поэтому.

— Так газ выходит?

— Пусть.

Даун выбил дробь по столику.

— Дашь глотнуть? — Ответа не дожидался, взял и обслюнявил. — А вкусный… Лучше апельсина. Попробуй!

— Пей-пей.

— Да не, я только вкус. Охота перепробовать побольше. Слышь. А «мигалок» я в Дебе так и не нашел. Может, в этом Кишкимете будут.

— Мы едем не в Кешкемет.

— А куда же?

— В Сегед.

— Ну, тогда буду в Сегеде искать. Слышь? Мне еще знаешь, чего нужно? «Шариков» с кадрами — перевернешь, и с них трусы слезают. Не видел, где продаются? Однография называется.

— Порнография.

— Не, не! Там кадра одна на «шарик». А парнография — где на пару это самое. Их у нас ребята навострились. С лимитчицами из деревни фотаются. Показать? — Он стал выворачивать из-за пазухи свой потайной карман.

Рядом остановился солист «Веселых ребят» и подмигнул Александру.

— Обратно с сексом к людям лезешь? А барабан свой бросил? Вот цыганы сейчас укатят, будешь на кастрюле тогда играть!

Дауна как ветром сдуло.

— Тоже мне лабух! — Солист присел напротив. — Лопух, а не лабух. — Я вам не помешаю? Все степь да степь… Страна не очень интересная.

— Мне нравится.

— Наверное, первая у вас?

Александр кивнул.

— Тогда понятно. Тогда это, как первая любовь.

— Любовь? Не знаю… Скорей, как первая измена.

— А разве вы женаты? Я-то, слава Богу, холостой. И для меня Италия была, как первая любовь.

— Вы были в Италии?

Солист печально улыбнулся.

— Самому не верится.

— А как вам удалось?

— По линии профсоюза. Купил путевку.

— И все?

— На производстве это проще. Предполагается, что гегемон заслуживает больше доверия. У меня там ставка только в самодеятельности, но льгота, как на весь рабочий класс. В январе неделю был в Финляндии. Знаете? Не показалась. Белое безмолвие. К тому же, сухой закон. Представляете? Зима, и не согреться!

— А Италия?

— Ну, что вы… Никакого сравнения. Там неожиданность на каждом повороте.

— То есть?

Солист посмотрел в окно и вспомнил.

— Едешь, например, по автостраде, вдруг дорога вбок. А на ней, прошу прощения, член. Огромный! Прямо на асфальте нарисован. В виде, значит, указателя.

— А куда?

— Так и осталось тайной. Нас мимо провезли… — Он помолчал. — Я вас не шокировал? На самом деле, мне не то хотелось выразить. Я все, наверное, опошлил. Но как расскажешь первую любовь? Италия! Там все не так. Там жизнь, вы понимаете, ключом…

Монисто на цыганке в тамбуре уже зажглось червонным золотом.

Не только солист — все в вагоне смотрели в окна левой стороны. Лоснились набрякшие темной кровью лица Шибаева и Нинель Ивановны — они в открытую, при всех, дремали голова к голове. Очки на Комиссарове, спящем сидя и с открытым ртом, пылали, отражая закат; язык же был нехорошо обложен. Хаустов, бровь выгнув, читал научный американский «пейпер-бэк»; на глянцевой обложке карта в трещинах изображала распад Советского блока.

Обложка книги Иби, изданной в Москве официально, была обернута в последний номер «Magyar Nemzei» — собственноручно автором, который хотел остаться инкогнито, а сейчас пытался угадать реакцию своей первой зарубежной читательницы по выражению ее губ. Чувственных и без помады, как у Мамаевой, подмигнувшей Александру над журналом мод. А ушки малолетних «звездочек» алели нежно напросвет. И это длилось — мгновение — как назревание слезы невыразимости на реснице солиста «Веселых ребят» — пока на обратном пути из буфета Дядя Гена не рухнул в проход. Хотя и без баяна — со страшным грохотом.

И хохотом.

— Вот абрикосовка у них! Еб-бическая сила! А пьется, что твое ситро. Сам, сам — благодарю…

* * *

Скажите ближнему, что появился на лотках банат — гибрид банана и граната — а мы с тобой еще не пробовали, и вам, скорей всего, ответят без энтузиазма: «Надо б…»

Отчасти европейцы, что, собственно, мы о Европе знаем? Даже того не сознаем, что между Западной Европой и Восточной есть Средняя — единая в противоречиях земля других людей: не только подаренная союзниками в Ялте Сталину зона ропота и смуты с оазисами «ограниченного контингента», не только ракетно-ядерный плацдарм. Не ведаем, хоть и бываем здесь намного чаще, чем в Западной. Порой и не на танках.

Так вот, извечный райский фрукт раздора этой неведомой Европы (Средней), он же и плод достигнутого в нашем веке согласия — земля Банат.