Юрий Белостоцкий - Прямое попадание

• Название: Прямое попадание
• Автор: Юрий Белостоцкий
• Издательство: Современник
• Жанр: О войне
• Год: 1981

Казанский писатель Юрий Белостоцкий — участник Великой Отечественной войны. Его книга «Прямое попадание» рассказывает о военных летчиках, показывает внутренний мир советского человека в экстремальных условиях войны.

Книга Ю. Белостоцкого предназначена не только читателям старшего поколения. Она и для тех, кто родился много позже, потому что рассказывает о трагическом в прекрасном прошлом, а у прошлого всегда есть чему научиться.

---

А он, сержант Кузькин, все же в воздухе, утюжит его почем зря, молотит винтами. Да все не перемолотишь. Вон их, облаков-то, сколько. Как на дрожжах всходят.

* * *

Будь на месте Кузькина другой, бывалый летчик, он бы сказал: табак дело, керосином пахнет. Но Кузькин таким летчиком не был. Поэтому он вообще ничего не сказал. Даже не подумал, что беда могла ходить где-то рядом, подстерегать. Известно — девятнадцать лет. Возраст розовый. Поросячий, как бы сказал комэск.

Теперь, когда самолет попал к облакам в плен, его смущало — морщины лоб состарили — уже другое: заходить ли вообще на посадку или делать вторую «коробочку», то есть переждать в воздухе, пока облака не схлынут и аэродром не откроется. Вслепую, конечно, заходить можно. Но страшно опасно. Не каждый отважится. Облака могли висеть почти до самой земли. Врежешься — костей не соберешь. Хоронить нечего будет. Лучше уж переждать. Береженого и бог бережет. Не даст напрасно в трату. И, снова загнав обратно, в «гнезда», выпущенные было «ноги», Кузькин повел самолет дальше, на второй круг, не спуская настороженного взгляда с компаса и часов.

Вот позади один разворот, за ним другой, третий, позади уже целый круг, а аэродром все не открывается, его по-прежнему продолжают застилать сплошные, в темных разводах, облака. И теперь уже новая забота выдавливает на широком лице молодого летчика пот: не проскочить бы линию фронта. Ведь она, эта линия, от аэродрома всего в четырех-пяти минутах полета. Будешь вот так ходить вслепую и ненароком проскочишь. Запросто. Раз — и уже там, у немцев. Вот была бы история! С географией! И уж тогда-то всему конец. Немцы его враз прижучат. «Пешка» на стометровой высоте — преотличнейшая мишень. Лучше не придумаешь. Насквозь продырявят. И Кузькин, глянув под крыло, даже на сиденье заерзал, точно под ним кто-то сковороду раскалил. Правда, после четвертого разворота, с курсом девяносто, она, сковорода, вроде бы остыла, а к третьему, уже на новом круге, когда самолет, кроша облака, снова пошел как раз по направлению к линии фронта, опять накалилась. Докрасна. А заодно и любопытство взяло. Пополам со страхом. Его поджаривает, а ему любопытно: какая все же она, эта самая линия фронта? Ведь он ее еще ни разу не видел. Знает только понаслышке, от ребят. Окопы, поди, одни да траншеи. И колючая проволока. В несколько рядов. Не сплошь, конечно. Есть места, где ни окопов, ни траншей. Вообще ничего нет. Только леса и болота. Через такие болота, верно, и выходят некоторые из тех, что сбивают. Не легко, понятно. Может, кто и остался там, в этих болотах. Засосало — и все. И никто об этом не знает. И никогда не узнает. Болота надежно хранят свои тайны.

Однако ж аэродрому пора все-таки открыться. Не до сухих же баков ему вот так вслепую ходить. Ну, подошла мура, закрыла землю, но не навечно же. Всему бывает конец. Должен он и облакам наступить. Ветер бы, что ли, уж подул сильнее, прогнал бы их за горизонт. А то повисли над аэродромом, как «сабы» [29] над целью. Ни туда ни сюда. Правда, в боевой обстановке облака не помеха. Наоборот даже. Особенно когда «мессера» навалятся. Нырнул в них — и ищи ветра в поле. Многие так и делают. Вон прошлый раз командир звена четверку на бомбежку водил, так если б не облака, на том свете сейчас глубокие виражи закладывал. Двенадцать «мессеров» на них свалилось. Сверху. Аж неба не видно. Думали — конец. А тут облака. Кучевка. Слева по борту. В них и нырнули. «Мессера» ни с чем остались. Одного даже недосчитались. Это уже после, когда «пешки», круто изменив курс, чтобы сбить тех с толку, минут через пять начали выходить из облаков. Только вышли, а у командира звена в сетке прицела — «мессер». Видать, подловить их хотел, да сам попал как кур во щи. Близко так, под самым носом. Да еще в ракурсе «четыре четверти» [30]. Зажмурь глаза — и то не промахнешься. Вот командир звена и даванул на гашетку. Надвое, говорят, разворотил. А не будь облаков, сам едва б вернулся.

Сейчас же облака вовсе ни к чему. Мешают только. Душу выворачивают. Давно б уж приземлиться надо, а тут сиди как истукан, глаз с них не спускай, любуйся этим месивом. Тошнехонько. Хорошо еще, что моторы ровно работают, не подводят, да и в баках горючее пока есть. Так что уж лучше не растравлять себя, не терзаться. В воздухе это опасно, может плохо кончиться. Забьешь мозги — оплошки не миновать. Поэтому выше голову, сержант, как сказал бы командир звена. Солому жрешь, а хвост трубой держи. Это его излюбленная поговорка. На все случаи жизни. А жизнь командир знает. И летчик каких мало. Все типы самолетов перепробовал. Кузькин, конечно, ему завидует, старается походить на него, во всем подражать. И не он один. Многие. Укладчик парашютов из второй эскадрильи по его примеру даже трубку курить начал, бакенбарды отрастил. И финку на ремень прицепил. А зачем, спрашивается, этому «обтекателю» [31] финка? Пыль в глаза пускать, за храбреца себя выдавать? А какой из него храбрец, когда он, говорят, ночью один в сортир ходить боится. Вот летчику без финки нельзя. И без пистолета с компасом. Вдруг собьют. Правда, у него, у Кузькина, финки пока нет. Только перочинный кож. Но будет и финка. Как в строй введут — в боевой экипаж зачислят, закажет. Ребятам из БАО. Оки ему почище, чем у командира звена, сделают. С наборной рукояткой. И с кожаными ножнами. Тогда можно будет, пожалуй, и сфотографироваться. Конечно. Другие же фотографируются. Особенно вон укладчик парашютов старается, каждый день перед фотокорреспондентом позирует. Да еще не в своей форме: то фуражку с «капустой» нацепит, то галифе с кантом. Для фасона это, знай, мол, наших. Кузькину же фасон ни к чему. Что положено — наденет, а больше-ни-ни. Без форсу. Первую карточку, понятно, ей. Кому ей? Это уж он один знает. Это его секрет. Другим знать воспрещается.

И Кузькин, уже повеселевшим взглядом обласкав серое месиво за бортом, энергично заложил крен и вывел самолет на новый, уже третий по счету, круг.

И облака вдруг расступились, подались в стороны, образовав небольшой, крытый коридор. И аэродром показался. Только не сразу, а стыдливо и виновато, как женщина, скидывая с себя одну одежду за другой. Вон уже и стоянку видать. Капониры, масляные пятна возле них. И каптерку оружейников с одиноким деревцем по соседству. У Кузькина — гора с плеч. Еще бы! Поутюжил воздух — и хватит. Пора и честь знать. К тому же и обедать пора. — Адмиральский час, как сказал бы флагманский стрелок-радист. Любитель поработать зубами. Повеселиться, значит, за столом. И языком. Только что это? На стоянке — ни души. Хоть шаром покати. Куда же это люди подевались? Не ждут, выходит? Отчаялись ждать? Уже похоронили? Хотя нет, на месте. Только — продери глаза, сержант! — лежат вроде. Верно, не мерещится, лежат. Причем в самых удивительных позах. Как попало, словом. «Не иначе слушают, как трава растет», — по-девичьи игриво хохотнул Кузькин, даже не дав себе труда подумать, почему лежат, и вдруг тут же, словно перцу хватив лишку, с лица сошел: чуть ниже, как раз над стоянкой своей эскадрильи, он увидел двух «мессершмиттов». Короткокрылых, остроносых. С крестами на фюзеляже. Хотя встречаться так близко с ними до этого ему не приходилось, узнал их сразу. Еще бы, других таких у немцев нет. Ни у кого нет. Всем взяли: и скоростью, и вооружением, и маневренностью. В общем, не машины — звери. Попадешься к ним в лапы — пиши родителям, зови попа. Враз кишки выпустят.

Вдавив людей в землю, «мессершмитты» — они шли сейчас встречным «пешке» курсом — добросовестно, со знанием дела «выбивали пыль» из всего, что только ни попадало в глазки их пулеметов и пушек. Вон и пожар никак полыхнул. Точно. Каптерка оружейников занялась. Факелом. Кузькин увидел, как пламя, густо замешенное на бензине и масле, тугой вожжой заарканило соседнее с каптеркой деревце и, больше не найдя, чем поживиться, гадюкой, прогибаясь под ветром, поползло жалить небо.

«Сейчас и мне решку наведут», — покрываясь холодным потом и чувствуя, как гимнастерка прилипает к лопаткам, обреченно подумал молодой летчик.

* * *

И верно, завидев «пешку», «мессершмитты», видно, раздумали ударить по стоянке еще разок, уже против шерсти, и тут же начали круто — крен почти под девяносто градусов — забирать влево: живой, летящий самолет показался им, конечно, куда заманчивее, чем заякоренные на стоянке, укрывшиеся в капонирах. Что ни говори, живая мишень не мертвая. Соблазняет. Даже азарт придает. И они, чтобы не упустить ее, успеть зайти к ней в хвост, продолжали сжимать дугу разворота настолько туго, что казалось: из хвостов у них вот-вот брызнет сок. Кузькину стало тоскливо, он сжался, но все же сообразил: в запасе у него восемь-десять секунд. Не больше. Это значит: восемь-десять глотков воздуха.

… Молодой летчик не раз слышал рассказы бывалых авиаторов о том, как пахнет свое собственное мясо. Не баранья отбивная, не шашлык по-карски, а свое собственное мясо. Такие случаи уже бывали. И не раз. Авиация — не пехота. «Мессера» или зенитки вставят фитиля — и горят ребята, поджариваются. Почище, чем на сковороде. Со всех сторон сразу. Вон флагманский стрелок-радист. Горел уже однажды. С экипажем. Зажгли их тогда за линией фронта порядочно. Вот и тянули до нее, так как над чужой территорией выброситься не решались. Густо там немцев было. Везде: айн, цвай. И овчарки. Правильно, конечно, раз была возможность тянуть. Но поджарились здорово. Особенно стрелок-радист. Да и понятно. В хвосте он, весь огонь на него. Не кабина, а печь мартеновская. Хорошо еще, что очки летные были. А то б без глаз остался, лопнули бы от жары.