Сандро Веронези - Сила прошлого

• Название: Сила прошлого
• Автор: Сандро Веронези
• Издательство: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-41980-5

Тихое, счастливое семейство — муж, жена, маленький сын. Главный герой, детский писатель, возвращается домой в Рим после получения литературной премии и встречает на вокзальной площади незнакомца. Этот странного вида человек где-то выведал его семейную тайну. Теперь в жизни писателя все идет кувырком. Он спасается бегством из Рима со своим семейством, потом возвращается один в надежде, что встреча забудется, как дурной сон, но не тут-то было.

В «Силе прошлого» автор продолжает традиции Альберто Моравиа и Джона Ле Карре, вступает в диалог с Пазолини и Орсоном Уэллсом.

---

Выуживает последнюю картофелину, плавающую в коричневом масле. Я бы и сам ее съел с удовольствием.

— М-мм… — мычит, — ты чувствуешь? Тут граница очень зыбкая. Чуть в сторону — солдатское пойло, и искусство повара настоящей закусочной состоит как раз в том, чтобы как можно ближе подойти к этой границе и не переступить ее. Ты понимаешь, как это трудно, понимаешь, как ответственно? Напичкать тебя калориями за пару грошей, утолить твой голод и в то же время доставить тебе удовольствие, не отравив, кстати, при этом. В ресторанах тебе подают это добро на закуску, для затравки, делая вид, будто это какие-то изыски, одни уменьшительные чего стоят — “ крокетики”, “оливочки”, “моцареллина,”. После чего потчуют тебя тухлыми мидиями, и гепатит, считай, тебе обеспечен.

Странно, но я с ним согласен. Может, его это порадовало бы, но я не хочу повторять вчерашнюю ошибку, не хочу ничего говорить. Я продолжаю считать, что рано или поздно мое упорное, непробиваемое молчание вынудит даже такого отъявленного болтуна почувствовать себя не в своей тарелке. Это именно то, чего я хочу — чтобы он почувствовал себя не в своей тарелке, хотя бы раз. Но насчет закусочных он прав, это грандиозно.

Тем временем мы все прикончили и наелись до отвала. Он еще глотает оливки, хотя по всему видно, что он тоже сыт и продолжает есть исключительно из чувства долга; действительно, еще одно, в чем мы бы сошлись: любую еду из закусочной, которую не съел сразу, потом есть нельзя. Поэтому или съедаешь все в один присест, или отправляешь остатки в помойку. Убедившись, что и он покончил с едой, запив знатным глотком пива, и закуривает сигарету ой! — я начинаю убирать со стола.

— Помочь тебе? — спрашивает, не пошевельнув и пальцем.

— Я сам.

Сейчас наступает самое противное, и это надо проделать как можно быстрее. Перемешанные объедки, сложенные неустойчивой горкой контейнеры, скомканная бумага — я собираю всю эту пакость, выношу на кухню, воротя нос, и бросаю в мешок для мусора. Потом мою жирные руки и перед тем, как вернуться на террасу, достаю из холодильника две банки пива — мне хочется пить, и ему, вероятно, тоже. Застаю его на террасе, вручаю одну из банок, он кивает, мол, “отличная мысль”, открывает банку и пьет, не отрываясь, с зажатой между пальцами сигаретой. Кажется, его внимание привлекли ласточки, которые носятся, как оголтелые, прямо перед нами. Он расстегнул пиджак, живот выпирает из брюк под болгарской рубашкой с короткими рукавами — той же, что вчера, на этот раз несвежей и измятой. Никакого следа пистолета, ни за поясом, ни в карманах: неужели он столь любезен, что пришел безоружным?

— Их неправильно называют ласточками. Ласточки крупнее и живут больше в деревне. А это стрижи.

Он продолжает еще какое-то время смотреть на ласточек (первый раз слышу про стрижей), потом усаживается и тянет меня за собой.

— А ты сегодня не слишком словоохотлив.

Я растягиваюсь на диванчике, подложив под голову руки.

— Пожалуй.

Чертовски хочется курить, проклятье. Он, причмокивая, выискивает языком остатки пищи — Анна этого терпеть не может. Потом откидывается на стуле и вздыхает.

— Ты только посмотри, красотища какая…

Действительно, вид сейчас необыкновенно красивый: небо какого-то немыслимого синего цвета с металлическим отливом, а благодаря ветру оно как будто сверкает глазурью. Жарко, и цветущий жасмин на моей террасе испускает почти невыносимый аромат. Огни Рима повсюду, а памятники просто озарены сиянием. Все, кажется, говорит о том, что есть все-таки правильный способ встречать ночь вместе с большим, уставшим, перегруженным историей городом, и мы его нашли.

— Послушайте, — говорю я внезапно, — для чего вы сюда пришли?

Вот, опять двадцать пять, с какой стати я раскрыл рот? Молчание работало, оно угнетало его. Для чего я раскрыл рот?

Он пожимает плечами:

— Захотелось поболтать с тобой.

— А если бы меня не было дома? Или в доме был кто-то еще?

— Ушел бы.

Он вскидывает глаза, следя за самолетом, который прочерчивает проблесковыми маячками свой путь прямо над нами.

— Послушайте, — говорю я, — я не верю вашей истории.

Он поворачивается ко мне, смотрит с удивленным видом.

— Какой истории?

— Про моего отца. Не верю.

— При чем тут это сейчас?

— При том — это и есть причина, по которой вы пришли.

— Нет. Просто захотелось поболтать.

— Поболтать и все…

— Да, и все. А что тут такого странного?

— И о чем мы с вами могли бы поболтать?

— Мало ли о чем…

— Вот как? Например?..

— Ну, не знаю. Много о чем… Можно поговорить о кино…

Он несколько раз приглушенно рыгает, и до меня доносится запах пивного перегара.

— Много о чем… — повторяет он и снова смотрит на небо.

Что мне делать? Я хочу освободиться от этого человека, но как? Вчера вечером я повел себя неправильно, я боролся, старался ему показать, насколько с точки зрения здравого смысла смешно все то, в чем он пытался меня убедить, но это не подействовало, он добился того, чего хотел — хотел рассказать свою историю и рассказал. Сегодня все иначе, мне удалось ему не поддаться, я почти уничтожил его своим молчанием, но, тем не менее, он по-прежнему здесь, как ни в чем не бывало наслаждается вечерней свежестью на моей террасе и благодушно отрыгивается, дожидаясь подходящего момента, чтоб начать все с начала. Даже сейчас он в более выгодном положении, чем я. Но ведь должен быть способ избавиться от него, есть же такие слова, которые могут объяснить ему, что все его потуги тщетны и что он может мучить меня всю жизнь, но никогда не убедит меня в том, что мой отец был русским шпионом, потому что мой отец не был русским шпионом.

— Послушайте, — приступаю я, и это уже плохо, потому что я всегда начинаю с “послушайте”, для меня это что-то вроде слова-паразита, я это знаю, но это ничего не меняет, оно опять выскакивает у меня изо рта, а это значит, что я совершенно не контролирую свою речь, даже сейчас, когда я собираюсь сказать что-то очень важное.

— Слушайте меня внимательно, — продолжаю, — очень внимательно…

Умолкаю на мгновение, дабы проверить, намерен он меня слушать или нет. Он тоже молчит. Смотрит на меня и ничего не говорит, еще одно доказательство того, что беседа в его понимании — это как партия в бильярд: играешь до тех пор, пока не промахнешься, и тогда приходит очередь другого — следовательно, он признает, что сейчас очередь за мной. Ну что ж, с богом…

13

— Я не верю в вашу историю, — говорю я, хотя, естественно, это вовсе не то самое важное, что я собирался сказать и не сказал, потому что “то самое” улетучилось столь же молниеносно, как пришло. Помнится, я хотел рассказать ему что-то про апатию, которая порой овладевает тобой, и тогда ты волей-неволей подчиняешься обстоятельствам, и вроде бы то, что происходит, потрясает тебя до глубины души, только на самом деле это не так, тобой двигало одно лишь любопытство; именно в таком состоянии, сказал бы я ему — конечно, в самых общих выражениях, это всегда лучше, — я пустил его в дом, и ни в чем ему не перечил, и позволил распоряжаться здесь, как хозяину; на мгновение эта мысль показалась мне на редкость убедительной, но только на мгновение: я не успел облечь ее в слова, и она как-то поблекла; через какое-то время, я знаю, я снова к ней вернусь, но будет уже поздно. Он, кстати, тоже удивлен, я бы даже сказал, разочарован тем, что гора родила мышь: продолжает молча смотреть на меня, будто не верит, что это действительно всё, и ожидает какого-то подвоха. Помню точно такое же выражение в глазах некоторых моих противников — я тогда был кандидатом в мастера, и от меня ждали всяких чудес, — когда в финале партий, сыгранных хуже некуда, бледных, пассивных, я вдруг пытался провести комбинацию: делал вид, будто сейчас у них начнутся трудности, а через пару ходов шел на попятный. Казалось, они были разочарованы больше, чем я.

— Так вот, — долблю я в одну и ту же точку, — спасибо вам за ужин, даже за два ужина, вчерашний и сегодняшний, но если вам сейчас придет на ум продолжить говорить о том же, придется наставить на меня вашу пушку, поскольку я не намерен…

Звонит телефон.

— Анна! — говорю я.

Смотрю на часы: половина десятого, а я ей еще не позвонил. Мчусь к телефону, пока не успел включиться автоответчик, оставляя своего собеседника не у дел, что, в конечном счете, лучше любых самых решительных заявлений.

— Алло?

— Папа?

Это Франческино. До чего мне сейчас приятно слышать его голос. Какое облегчение думать, что он существует и все, что не надо в это верить или не верить. До чего приятно слышать, как он, по своему обычаю, сходу начинает тараторить (“Что ты делаешь?”, “Что делает Пиццано Пицца?”, “Когда приедешь?”), а потом вдруг закрывается, становится уклончивым, нехотя мямлит “да” или “нет” в ответ на мои вопросы (“Ты купался, малыш?”, “Ходили в лес?”), словно у него внезапно пропал ко мне интерес или я помешал какой-то захватывающей игре, и он торопится к ней вернуться; на самом деле дети всегда ведут себя именно так — телефон, к примеру, или другая современная техника не может надолго привлечь их внимание: все это принадлежит к миру взрослых и именно поэтому поначалу вызывает интерес, но быстро надоедает своей непрочностью, однообразием, правилами, которые необходимо соблюдать — только по этой причине, конечно, а не потому, что ему не хочется разговаривать с отцом, Франческино отделывается от меня и передает трубку Анне. Его, черт побери, не устраивает способ общения…