Генри Олди - Бездна голодных глаз

• Название: Бездна голодных глаз
• Автор: Генри Олди
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-05960-1

Стоит в центре арены Бог-Человек-Зверь. Молчат, затаив дыхание, трибуны. Меч и трезубец против власти Права. Время пришло, время бьет в колокола! Содрогается вложенная в мир Пустота. Время пришло; Путь проходит через нас. Предтечи — человек-тигр Оити Мураноскэ, человек-чудовище Сергей, человек-бегун Эдди, человек-дельфин Ринальдо — вехи на последнем пути Человечества. Мы превращаемся...

...Мы были мудрым, сильным, гордым Сартом, чей удел — прокладывать тропу и ожидать на ее поворотах других, идущих следом; мы стояли на арене, облитой солнцем и голодной влагой глаз; наши обожженные сердца Живущих-в-последний-раз одолели нашу же вампирскую суть — мы вернулись к солнцу и вывели других... наши пальцы тронули струны лея, и взорвалось над нами Слово Последних.     

---

Трое сынов у Арея, бога войны, и Ужас меж ними старейший…

Что могло напугать Торира Высокую Секиру, безрассудного бойца, скальда и убийцу; что исказило непроницаемую раскосую маску сюцая Лю, улыбавшегося, когда я удалял ему раздробленный палец; и что разорвало широкую глотку собаки франков в квартале Ан-Рейхани? — и ты, пес, ты тоже приходишь скулить по ночам к свидетелю смерти твоей! Кому нужен был ваш испуг, кто выпил затихающие содрогания вашей плоти, и что ему с того?!

Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в пряном дыму курильни… Ну хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю…

В моих глазах — конец земного праха,
В моих глазах — судьбы топор и плаха,
И вновь пьянит украденная жизнь
И манит терпкий дым чужого страха…

Ты жив, странник? Да, ты жив, грудь твою колышет едва заметный ветер дыхания… Что видишь ты, странник? А что вижу я, глупый лекарь Якоб Генуэзо, — я вижу странные слова на обгорелом обрывке, и вижу я путь, по которому не хочу идти, и по которому пойду, пока глаза умирающих не станут спокойными, или пока темный ужас не выжжет и мой взгляд…

Я был сырым.

Созрел.

Сгорел.

5

Этот мир — эти горы, долины, моря, —

Лишь волшебный фонарь.

Словно лампа — заря.

Жизнь твоя — на стекло нанесенный рисунок,

Неподвижно застывший внутри фонаря.

Омар Хайям

Шейха секты Вечного Отсутствия Якоб разыскал в восточном караван-сарае Бахри. Проповедник сидел у глиняного забора, в полном одиночестве, с поджатыми тощими ногами и полуприкрытыми пергаментными веками. Якоб присел напротив и принялся ждать.

Солнце уже скрылось за извилистой кромкой забора, когда ровный голос шейха вывел лекаря из оцепенения.

— Чего ждешь ты от Отсутствующего, человек?

— Слова, — ответил Якоб, стараясь попасть в тон разговора, заведомо витиеватого, но привычного для разного рода дервишей.

— Слово не только творит мир, но и заслоняет его, — покачал головой шейх.

— И в речах пророков есть неистинные слова, но и они необходимы, — возразил лекарь, начиная тяготиться ажуром беседы, и чувствуя свою уязвимость в подобных прениях с профессиональным проповедником.

Видимо, шейх ощутил смутное раздражение собеседника, потому что он слабо пошевелил пальцами, словно разрешая задавать вопросы.

— Я был на площади, — сразу перешел к делу воспрянувший Якоб. — И я проследил направление твоего взгляда. Что могло взволновать Отсутствующего, и что могло взволновать его сильнее крови учеников?

На неподвижном лице шейха мелькнула слабая тень неких, давно умерших чувств — словно тень крыла скользнула по забору.

— Зачем ты выходишь на чужую дорогу, любопытный гость?

— Люди умирают, шейх. Я могу вылечить от многого, но не от смерти. А это плохие смерти.

— Плохие, хорошие… Все это туман, пар от кипения страстей, затемняющий чистое зеркало нашей души. Мои ученики…

Дольше Якоб не мог, да и не хотел сдерживаться.

— Твои ученики? — резко бросил лекарь, бледнея и подаваясь вперед. — Твои ученики молчат под ножом, но они так же промолчат, когда станут резать других. Вчера в канцелярии я встретил воина, которого сделали евнухом. Его тело помнит доспехи, в ушах его еще стоит шум схваток — но нож выродка лишил его некоторых чувств, и он стал счастлив настолько, что мечтает о том дне, когда меч палача лишит его и остального… Пусть душа моя в тумане страстей, но это живая душа живого человека, а не чистое зеркало в ходячем безразличном трупе!…

И тут шейх улыбнулся. Его улыбка была настолько мягкой и неожиданной, что Якоб поперхнулся и замолчал.

— Много ты понимаешь в чувствах, — тихо сказал шейх. — Но ты кричал на меня, а на ходячий труп кричать незачем. Кажется, тебя зовут Якоб?…

— Местные зовут меня Джакопо Генуэзец, — ответил лекарь.

— Я не местный… Ты велик, Якоб? Ты мудр? Ты силен?… Ответь, ибо ты выходишь на опасную охоту.

— Нет, — хрипло сказал Якоб. — Я глуп, я слаб и ничтожен. Ты мудр, силен и велик — но ты сидишь у забора, а вокруг умирают люди с испуганными глазами. Что же остается мне?

Шейх сгорбился, и печать возраста отчетливо проступила в его сухой узкой фигуре.

— Поезжай в горы, — бросил шейх. — Если ты выедешь послезавтра утром, Город отпустит тебя. Выезжай с рассветом. На заставе у перевала Баррах спросишь проводника Джуху. Он отведет тебя в селение и покажет развалины храма Сарта Ожидающего. Запомнил? Перевал Баррах, проводник Джуха, храм Сарта Ожидающего. А теперь уходи.

Якоб понял, что разговор окончен. Он поднялся, поклонился вновь застывшему шейху и направился к выходу.

Уже за забором его догнал крик, вырвавшийся, казалось, из груди смертельно раненого человека.

— Не ночуй в храме! Слышишь, спрашивающий?! Не ночуй в храме!…

Ветер подхватил крик и запутал его в ветвях цветущего абрикоса…

Орнамент

Грешен я, отче, по самый чуб грешен, и в мыслях не держал на исповеди стоять, да где еще — в Городе их проклятом, где нехристи друг перед дружкой гаремами, что конюшнями, выхваляются…

Момчил я, отче, Момчил-мадьяр, это здесь уж Маймуном прозвали, а мне и ни к чему оно, на старости лет имя менять — а земель поменял, что табаку скурил, разный камень Момчиловы сапоги помнит. В Кодрах гайдучил, за Прут хаживал, на Виловом поле стоял, против Баязета их, Одноглазого, стоял, да не выстоял…

Смерть видел, сам сколь раз дарил, баб любил — куда турку! — мои грехи Богу рассказывать, так ни у меня, ни у него времени не хватит. Авось и так махнет рукой Спаситель; а один грех скажу: простишь, отец, то и ладно, а нельзя простить — ну что ж, много лет носил, и дальше понесу, недолго осталось.

Деньги я взял. То ли божьи, то ли чертовы, сам до сих пор не знаю; давно взял, еще в Валахии, когда турки через Козий хребет перевалили. Дед один мне в корчме сказывал, что людишки все со скотом в леса ушли, лишь замок магната их местного тогда жилым остался — немец там жил, отче, ключарь… Пан с полгода как ноги подмазал, а немцу-то приказал деньги стеречь, строго приказал, с клятвой — мол, вернусь, церковь поставлю, во спасение…

Немец тот человеком знающим был, то знал, что иным неведомо, папоротника цвет имел, зелье по имени звал; а когда страх народишко-то вымел, он деньги в землю под замком зарыл, а сам на верх Пикуя подался. Сад там был, темный сад, ничей — он трав в нем набрал, настой сварил, и ну господские сокровища настоем тем мазать. Все сделал, сказал нужное, одно осталось: три раза замок с наговором обойти — да не вышло. Всадил турок заезжий стрелу в бок на третьем заходе…

С тех пор, дед баял, и пошло: ходит немец по ночам, в красной ермолке да халате, как тут в Городе все ходят, и стережет захороненное.

Рассмеялся я в глаза старику, даром что глаза те слепыми были, и, как стемнело, в замок пошел. Высоко скала та возносилась, и темнела на ней часть стены крепостной; глухо шумел водоворот на реке, смутно и глухо.

Что долго лясы точить, отче, — вошел я в руины, вошел и чую — сон одолевает, ноги не держат.

Лег на землю, а сам и не знаю, то ли сплю, то ли нет — только встает из угла марево, и взгляд из него страшный; худое, бледное, будто из бумаги сухой, а взор неподвижный, стекла венецианского, и улыбка вся белая, холодная… Вгляделся я в глаза те, и отраженья своего не нашел в них.

Топориком я его ударил, отче, дедовским, чабанским, обушком сунул, а там камень голый, нету никого, и гудит гулко под ударом. Рукой ткнул — дыра в стене, и бренчит там. Я пригоршню вытащил, и на свет лунный выскочил, а в пальцах червонцы; и кровь по руке течет, и из груди, вроде как сам я себя бил. Ежели не верите, отче, глядите сами, до сего дня рубец имею.

Почему вы улыбаетесь, отче?… Не верите? Что встает в углу у тебя, священник?! Погляди мне в глаза, погляди… Отче! Почему у тебя во взгляде пусто? — и нет в нем Момчила-мадьяра, Маймуном прозванного… И ермолка твоя красная… Господи!… Прими…

Возможно, все было именно так. Или иначе. Или не было вообще. Возможно… — и даже скорей всего, потому что Якобу не довелось услышать эту исповедь, окунуться в срывающийся ритм ее дыхания, и Книга Небытия никогда не раскрывалась перед ним на этой странице.

Якоб Генуэзо написал ее сам. Годы спустя. И долгое время после того, как последнее слово исповеди Момчила-мадьяра легло на дорогую рисовую бумагу — долгое время не снилась удивленному Якобу шуршащая Книга, и оплавленное лицо над ее алтарем…

А потом ему приснился тусклый рассвет, городские Ворота Заката, унылый караван, выходящий из окованных створок, и молодой порывистый Якоб, в мальчишеском восторге неведения движущийся навстречу своей судьбе, навстречу Книге Небытия и руинам горного храма Сарта Ожидающего.