Генри Олди - Бездна голодных глаз

• Название: Бездна голодных глаз
• Автор: Генри Олди
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-05960-1

Стоит в центре арены Бог-Человек-Зверь. Молчат, затаив дыхание, трибуны. Меч и трезубец против власти Права. Время пришло, время бьет в колокола! Содрогается вложенная в мир Пустота. Время пришло; Путь проходит через нас. Предтечи — человек-тигр Оити Мураноскэ, человек-чудовище Сергей, человек-бегун Эдди, человек-дельфин Ринальдо — вехи на последнем пути Человечества. Мы превращаемся...

...Мы были мудрым, сильным, гордым Сартом, чей удел — прокладывать тропу и ожидать на ее поворотах других, идущих следом; мы стояли на арене, облитой солнцем и голодной влагой глаз; наши обожженные сердца Живущих-в-последний-раз одолели нашу же вампирскую суть — мы вернулись к солнцу и вывели других... наши пальцы тронули струны лея, и взорвалось над нами Слово Последних.     

---

Целиком отдавшись важному занятию, он не сразу обратил внимание на тот факт, что третий от угла дом полностью соответствует цели их поисков — а когда обратил, то долго смотрел на медное кольцо высоких дверей, не веря привалившему счастью. Наконец стражник выпрямился и нахлобучил на макушку горячий шлем с недомотанной чалмой.

— Эй вы, братья длинноухого! Ползите сюда и возблагодарите небо, внявшее моей ругани!…

Окрик предназначался троим спутникам толстяка, вяло плетущимся позади. Одинаковые кольчатые нагрудники, пегие халаты и пояса с болтающимися ножнами делали их похожими на братьев-близнецов, пусть даже и братьев-близнецов длинноухого.

Идущие окинули взглядом открывшуюся им улицу квартала Ас-Самак, мысли их прошли путь от равнодушия к оживлению, и компания резко ускорила шаг.

Пока они подходили к дому, толстяк уже застучал кольцом в сухое дерево створок, и нетерпеливое бряцание прокатилось по молчащему зданию. Не дождавшись ответа, он удовлетворенно покивал и бросил приблизившимся напарникам:

— Ломайте двери, во имя пророка!

Один из стражников ударил плечом в косяк, мало задумываясь над причастностью пророка к такому ответственному занятию, как взлом двери; остальные присоединились к нему, и через мгновение створки распахнулись, треснув по всей длине, и стражники ввалились в квадратный сумрачный коридор.

На лестнице, ведущей на второй этаж, стояла испуганная молодая женщина. Обеими руками она поддерживала огромный вздувшийся живот; видимо, она пыталась спешить, насколько может спешить беременная женщина перед самыми родами, и теперь с трудом переводила дыхание.

При виде хозяйки толстый стражник испытал некоторою неловкость, и поэтому попытался придать своему голосу строгость и начальственную окраску.

— Где твой муж, женщина?! — рявкнул он, втягивая живот и выпячивая грудь, что, однако, удалось ему не вполне. — Неужели он считает, что мудрейший кади должен лично бегать за ним в ожидании положенного доклада по расследованию?…

Женщина побледнела.

— Расследование?… — повторила она, — я не знаю… Он не говорил мне. Умоляю вас, скажите, что происходит? Я…

— Закрой рот, — перебил ее стражник, — И отвечай лишь по существу дела. Где сейчас твой муж, лекарь Джакопо Генуэзец?

— В горах, — тихо сказала женщина. — Он еще не возвращался.

— Ложь! — волосатый палец вытянулся по направлению к лестнице. — У нас есть иные сведения!

На самом деле иные сведения возникли тут же, в хитроумной голове толстяка, но он справедливо полагал, что кади не стал бы посылать наряд просто так, и стало быть, вполне можно приписать себе часть осведомленности властей — а у них уж как-нибудь не убудет!

— Это правда! — силилась выпрямиться женщина, вцепившись левой рукой в перила. — Умоляю вас, скажите… Я ничего не понимаю — но скажите: что ему будет?!

— Что будет, что будет… — проворчат толстяк, удрученный бессмысленностью сегодняшних блужданий. — Вот что будет!

И он сделал жест, одинаково страшный и непристойный, означавший перспективу одной из самых мучительных казней.

— Пошли отсюда…

Уже за дверьми их догнал дикий животный вопль. Стражник потянул за конец чалмы, нахмурился и подозвал к себе соседского мальчишку.

— Беги за повивальной бабкой, — сказал он. — Пусть спешит в дом Генуэзца. Держи… — и он сунул мальчишке мелкую монету.

Он не был злым человеком, этот взмокший толстый стражник.

Просто сегодня оказалось слишком жарко…

11

Поутру просыпается роза моя,

На ветру распускается роза моя.

О жестокое небо! Едва распустилась —

Как уже осыпается роза моя.

Омар Хайям

…Пусти меня, Лю Чин, пусти в свой подвал, где все равны перед терпким дымом — я не стану просить у тебя горького счастья в глиняной трубке, я просто тихо посижу, побуду подле вон того откинувшегося на край тахты человека с разметавшейся седой гривой дервиша, чьи ноги топтали песок многих дорог, и чьи глаза видят сейчас горизонты путей, неведомых людям.

Ты жив, странник? Да, ты жив… Ты помнишь меня, странник? Вряд ли — хотя я помню тебя и я сохранил твою записку. Ты не помнишь меня, ты блуждаешь по дорогам галлюцинаций, и я могу говорить, не ожидая ответа…

У меня родился сын, дервиш, маленький красный комочек с серыми глазами — а я еще не видел его, и, возможно, никогда не увижу. Меня ждет жена, меня ждет сын, а за дверью ждет стража, и в канцелярии ждет раздраженный кади… Представь себе, мой молчаливый собеседник, вот я вошел в зал, вот я склонился перед судьей, вот я говорю… Что я скажу?

— Да, о мудрейший, я был в горах, и в развалинах заброшенного храма язычников мне приснился некий словоохотливый демон…

Что скажет мне кади? Кади, верящий в сверхъестественное лишь после работы? Он крикнет:

— Стража!…

Тогда я начну не так.

— О мудрейший, я рекомендую вам незамедлительно казнить безобидного пожилого священника фра Лоренцо, ибо в нем кроется причина…

Что ответит кади? Он крикнет:

— Стража!!…

Тогда я начну не так.

— О мудрейший, пошлите со мной наряд стражи для ареста доминиканского монаха, подозреваемого в происходящем…

Что ответит кади? Ну, допустим… А что отвечу я, когда под проклятым взглядом Лоренцо, живущего на этой земле неположенные сроки, посланные воины перебьют друг друга, потому что увидят нечто, делающее их незрячими — увидят страх, и каждый — свой!… И в Городе пойдет слух о святом монахе чужой веры.

Нет, я не отправлюсь в канцелярию. И домой тоже. И не пойду убивать доминиканца, потому что боюсь, многого боюсь, и его самого боюсь — и он выпьет мой страх вместе с жизнью, а жизнь у меня одна, и даже будь их восемь или девять, я бы все равно не рискнул…

Прости меня, тихая моя жена, и ты прости, новорожденный мой сын, — я глуп, слаб и ничтожен, и страх стоит передо мной, и глядит пустыми расширенными зрачками… Прав был шейх. Стократно прав.

Зачем ты тянешь ко мне непослушную руку, дервиш? Что за клочок бумаги зажат между твоими распухшими пальцами? И лицо твое течет, плавится в пряном дыму курильни — странное лицо, знакомое лицо…

Ну хорошо, хорошо, я возьму, я уже взял, я уже читаю…

«Человек при своем рождении нежен и слаб, а по смерти — крепок и тверд. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а слабое и нежное — это то, что начинает жить. Поэтому место сильного внизу, а слабого — наверху».

Ты вновь советуешь, дервиш, и туманны твои советы, и видится мне в них ужас, неизмеримо больший, чем мрак во взгляде прелата. Я спрячу твою бумагу — завтра я пойду к шейху, и да поможет мне человек, отказавшийся от страстей, может быть, даже отказавшийся от страха! Я пойду к шейху, и не приведи Господь мне снова вернуться к написанному тобой, к твоим словам, и вдуматься до конца в их смысл!

До чьего конца, дервиш?…

12

В караван-сарае Бахри шейха не оказалось. Трое учеников медленно двигались по залитому солнцем двору, синхронно перетекая в тягучих движениях странного, неизвестного Якобу танца — и попытка добиться от них вразумительного ответа не увенчалась успехом. Якоб постоял, глядя на плавные извивы рук и отрешенные лица танцующих, и пошел на площадь Ош-Ханак.

Площадь была пуста. Ветер гонял по глиняным трещинам колючие комки вырванного кустарника, редкие прохожие спешили домой — укрыться от полуденного зноя, и никто не обращал внимания на одинокую фигуру лекаря. Но когда неподалеку послышалось звяканье доспехов стражи, Якоб вздрогнул и поспешил уйти.

Шейх отыскался на базаре. Его клетчатое покрывало мелькнуло у оружейных рядов, как раз в том месте, где начиналась территория невольничьего рынка. Якоб рванулся вперед, расталкивая пестрый жаркий водоворот зевак и торговцев, увернулся от дышащего перегаром, словоохотливого сапожника Марцелла, и, догнав шейха, схватил его за плечо.

Проповедник обернулся. Черты Отсутствующего оставались спокойными и приветливыми, но Якоб ощутил безразличие, скрывавшееся за привычной маской. Шейх придвинулся к лекарю вплотную и пристально заглянул ему в глаза. Потом он расслабился и сцепил пальцы за спиной, сразу став похожим на дряхлого сонного грифа.

— Благодарение небу! — сказал шейх. — Ты не ночевал в храме…

— Ошибаешься, наставник безмолвных, — лекарь вновь ощутил прохладу развалин и давление каменной громады оплавленного идола. — Ночевал. Теперь мой черед заглянуть в твою душу.

Лишь сейчас понял Якоб слова Лысого Барта — далеко, на самом дне карих зрачков Отсутствующего стыли омуты живого мрака, словно неведомая бездна пыталась выйти в мир, ей недоступный.

— Да, — сказал шейх.

— Да, я писал Книгу, — кивнул шейх.