Генри Олди - Бездна голодных глаз

• Название: Бездна голодных глаз
• Автор: Генри Олди
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-05960-1

Стоит в центре арены Бог-Человек-Зверь. Молчат, затаив дыхание, трибуны. Меч и трезубец против власти Права. Время пришло, время бьет в колокола! Содрогается вложенная в мир Пустота. Время пришло; Путь проходит через нас. Предтечи — человек-тигр Оити Мураноскэ, человек-чудовище Сергей, человек-бегун Эдди, человек-дельфин Ринальдо — вехи на последнем пути Человечества. Мы превращаемся...

...Мы были мудрым, сильным, гордым Сартом, чей удел — прокладывать тропу и ожидать на ее поворотах других, идущих следом; мы стояли на арене, облитой солнцем и голодной влагой глаз; наши обожженные сердца Живущих-в-последний-раз одолели нашу же вампирскую суть — мы вернулись к солнцу и вывели других... наши пальцы тронули струны лея, и взорвалось над нами Слово Последних.     

---

— Слушай, ты совсем тронулась…

— Да что ты ломаешься, как целочка! Пройди разик, и свободен. Мне разницу нужно почувствовать! Ну, просто реплики подбрасывай…

— Лапочка, я здесь по делам. Часа на два, не меньше!

— Ну и зашибись со своими делами! Лерка, родненький, я покурю, подожду…

Чего хочет женщина, хочет Бог. Выражаясь культурно, хрен отвертишься.

Как там пел Вертинский?

— И вынося привычные подносы,
Глубоко затаив тоску и гнев,
Они уже не задают вопросы,
И только в горничных играют королев…

12

— …Ах, вот оно что! Это и есть твой гребень?

— Да! Ты слышишь — да! Я за этим приехала! Вот до чего ты меня довел! Потому что ты развратник! Ты лгун! Ты негодяй!

— Не забудь сказать, что я убийца…

В зале было темно и пусто. На сцене было темно и пусто. Ночной театр — сон разума, рождающий чудовищ. Тускло светилась внизу, у боковой двери, лампочка «Аварийный выход». Желтое напоминание о возможности дать себе расчет простым кинжалом… М-да, Шекспир оказался на редкость некстати.

— Не забудь сказать, что я убийца.

— Пошел в жопу, Лерка. Хватит.

Хотел огрызнуться, но раздумал. Лапочка чуть не плакала. За час с лишним я, садист и мироед, довел ее почти до истерики. И ничего не мог с собой поделать. У меня пропало чувство сцены. Зритель, зритель, только зритель, которому режет глаз дура-фальшь. Которого на репетиции категорически пускать нельзя. Диалог с каждым повтором становился лучше, а я

— злее. Большая фальшь раздражает. Малая фальшь раздражает вдвойне — приходится вглядываться, ожидать, предчувствовать, как ждешь в анекдоте второго сапога, брошенного в стену пьяным соседом. Темнота пустой сцены оживала, делаясь реальной: нижний зал гостиницы. Пахнет кислятиной из подвалов и горелым жарким. На фоне реальности Лапочка, с ее кривляньем, страстями и утрированьем жестов, смотрелась белой вороной в куче угля.

Это была пытка.

Я был — палач.

— Ладно, закончили. Извини.

Ступеньки мышами пискнули под ногами. Пройдя в зал, я безошибочно нашел

— пятый ряд, третье место. Минутой позже у правых кулис затлел огонек сигареты. Вопреки противопожарной безопасности. Не буду вмешиваться. Пусть курит.

— Спасибо, Лерочка… Спасибо. С меня коньяк.

Сперва я решил, что ослышался.

— Понимаешь, мне этого не хватало. Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Чтоб… Аркашка — засранец. Мелочь вонючая. А мне нужен был Хуан. Хоть на минутку. Чтоб понять: как можно следом, по всему свету, с кинжалом в сумочке… Спасибо.

Шар-в-шаре-в-шарике…

— Иди сюда, — сказал я, чувствуя: звездочка подмигивает мне из бездны.

И она пошла. Как на привязи.

В пятый ряд, к третьему месту. От прохода — направо.

ШУТОВ ХОРОНЯТ ЗА ОГРАДОЙ АКТ 1 Явление третье

Зрительный зал. Выгорожен «эскизом»: десяток-другой кресел, расставленных в хаотическом беспорядке, тем не менее создают ощущение большого пространства. Все внешнее освещение выключено. Сбоку раскачивается на шнуре оранжевая лампа. Блики, отсветы, тени. Падуги свисают очень низко, создавая давящее впечатление.

Валерий сидит в зале, глядя, как от боковой лестницы к нему идет Лапочка. Маленькая женщина на ходу расстегивает корсаж: она не успела переодеться в обыденную одежду. Поравнявшись с Валерием, женщина гасит сигарету о спинку ближайшего кресла. Опускается перед мужчиной на колени, спиной к зрителю.

ВАЛЕРИЙ (со странной интонацией, хрипло ). Чтоб мучили. Чтоб пытали: с любовью. Шар-в-шаре…

Лапочка расстегивает ему брючный ремень. Не мешая ей продолжать, Валерий сперва молчит, а затем целиком вынимает ремень из петель. Держит в руках.

Раскачивается лампа.

Апельсин, удавившийся на шнуре.

Плавно, притворяясь арфой, вступает гитара. Спустя несколько аккордов, слегка гнусаво, гобой начинает тему. Почти сразу плач гобоя подхватывается стихшей было гитарой: сухая, нервная, сейчас она звучит печально, словно ветер над ивами ночного кладбища. Так они и продолжают вместе: вздох и вибрация, вопрос и ответ. Издалека, словно с улицы, доносится многоголосье оркестра. Хоакин Родриго, концерт «Аранхуэс», «Adagio». В оригинале, без джазовых шуточек. Солирует Андреc Сеговиа, «Паганини гитары», однажды на вопрос: «Когда вы начали играть?» ответивший: «До рождения».

Ремень сворачивается в петлю. Остро блестит пряжка из металла. В гитаре появляется нерв.

13

Дождь за окном колдует: тополиный пух — в грязь.

— Пап, ты обедать будешь? Я тебе борща набрал…

Шуты бегут по улице. Раскрывают зонтики. Опаздывают на работу, торопятся на свидание, в магазин за молоком. Улыбки — грим. Кармин на палец, и уверенным жестом — от уголков рта к ушам. Дома — декорации. За пыльной мешковиной, раскрашенной наспех под кирпич и бетон, нет ничего, кроме еще большей пыли. Страсти тщательно отрежиссированы, гром за Салтовкой ждет ключевой реплики, чтобы грянуть в нужный момент. Бутафорские сумки, коляски из реквизитной. Шуты, шутихи… Бегут, спешат, ждут звездного часа, когда их станут хоронить за оградой. Утирая со щек, измазанных белилами, нарисованные слезы.

Один-одинешенек зритель на весь белый свет.

Я.

— Лера… ты мне не нравишься, Лера…

Конечно, не нравлюсь. Какой жене понравится, если муж пятый день не выходит из квартиры? Пустые бутылки «Холодного яра» и «Пшеничной». Пластиковые баклажки от пива. У меня больничный. Я сошел с ума. Буду валяться на диване, тупо глядя в потолок. Наверное, надо рефлексировать. Пытаться понять. Строить гипотезы или обратиться к психиатру. Поделиться с женой. Не могу. Гипотезы рушатся карточными домиками, рефлексия гаснет, едва вспыхнув — лампочка с надписью «Аварийный выход» перегорела от скачков напряжения. Психиатр страдает в ожидании любимого клиента. Что я скажу доброму доктору? «Они еще танцуют»?

Зашибись, как подытожила бы Лапочка.

Бедная Ланочка. Она тоже ничего не поняла. Посочувствовала. Сказала: со всяким бывает. Сказала: в нашем возрасте… Я кивал, притворяясь смущенным,

— как же? опозориться в самый ответственный момент!.. — тайком вставляя ремень обратно в петли. Руки дрожали, полоса кожи делалась скользкой, живой, похожей на змею. Однажды я-зритель прочувствую катарсис до конца. Зайдусь в овациях, сбивая ладони в кровь. Проникнусь восторгом, глядя, как на сцене остывает труп.

Кто малиновку убил? Я, ответил воробей. Лук и стрелы смастерил…

Я?!

Глупости. Я был в зале.

Скажите, пожалуйста, из какого подвала, склепа, бездны берется восторг очищенья, острый припадок духовности, когда мы глядим на насильственную смерть? Хороший парень наконец добрался до плохого. Шпага Гамлета остра. Палач из Лилля сносит голову миледи. Восстанавливает справедливость граф Монте-Кристо. Эсхил, Софокл, Еврипид мочат ахейцев в ахейских сортирах. Голливуд заодно с классиками: крепкие орешки знают, как доставить удовольствие и снять стресс. Телевизор ежедневно, ежеминутно: «В результате взрыва, произошедшего в Саратове, на складе химикатов… на шахте в Донецке… в результате разгона антиправительственной демонстрации на Филиппинах…» Из газет: «Пятилетний людоед, пойманный в четверг с поличным на окраине Нижнего Тагила…»

Уже не трагедия. Даже не драма. Еще не комедия.

Обыденность.

Зрители рукоплещут. Зрители не могут без катарсиса. Привыкли за века.

— Лерочка… Тебе звонили из «Досуга». Что сказать?

— Скажи: я на больничном. У меня приступ.

— Какой приступ?!

— Сердечной недостаточности. У меня острый недостаток сердца.

— Папа… тебе плохо?..

— Хуже. Мне хорошо.

Когда это подкатывает дома, прячусь в туалете. Смотрю из зала (пятый ряд, третье место справа…), как шут в моей маске сидит на унитазе. Наедине с собой. Скучная сцена из пьесы абсурда. И всегда из динамиков, невпопад пущенные звукооператором, шелестят осенние листья. Почему листья? — не знаю. Желтый шелест под ногами. Кто-то идет. Осень. Мой Командор. Дождь. Лес осенью становится прозрачным, и черепки октябрьских кувшинов шуршат под каблуком.

Валерий Яковлевич, милый друг, пожалте в психушку.

Ваша койка между комдивом Чапаевым и жертвой сексуально озабоченного НЛО.

— Я ходила в церковь. Свечку за тебя поставила.

— Ты сроду не ходила в церковь.

— Ну и что? Мама сказала: поставь, поможет.

Листаю сборник стихов какого-то Вершинина.

Семьдесят первая страница, «Скоморохи»:

«…Падал со звонниц стон колокольный выжатым вздохом.
Гарью смолистой срубы клубились
Жгли скоморохов.
Голых и битых — с маху в кострища, к черту на вилы!..»

Перечитываю в шестой раз. Нравится. К черту. На вилы. Голых. Битых, Скоморох, слышишь?! На вилы.