Вячеслав Рыбаков - Гравилет «Цесаревич». Фантастические произведения

• Название: Гравилет «Цесаревич». Фантастические произведения
• Автор: Вячеслав Рыбаков
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-16993-8

В этот том вошли популярные произведения автора, которые можно объединить под общим названием "На будущий год в Москве". Их тема - наше ближайшее будущее и те невероятные катаклизмы, которые оно сулит и российскому государству в целом, и обычному человеку, живущему с нами на одной лестничной площадке.

Содержание:

Дерни за веревочку (роман)

Не успеть (повесть)

Гравилет «Цесаревич» (роман)

Трудно стать Богом (повесть)

Хроники смутного времени (повесть)

На будущий год в Москве (роман)

---

Вот так ты должен был сказать. А ты говорил: э-э, бэ-э, мэ-мэ-мэ-э…

Шут ошибался. Дима не думал о золотом песке. Дима думал о Ней. Иногда о Еве. Иногда – еще о ком-то. Он был влюблен, влюблен почти во всех. Шут говорил не за него – за себя. Но грохотом быть у Шута не получилось.

– Звезды, – сказал Шут тихо и просительно. – Пошлите ему собрата.

Он простер длинные темные руки к сияющему туману, к великому костру, щедро рассыпавшему угли на весь небосвод, и вдруг подумал, как претенциозно выглядит со стороны. Это была мысль из тех, что исподволь сломили его несколько лет назад, и назло ей он вытянулся в струну и стоял так долго-долго.

Он тонул в распахивающемся пространстве. Божественный трепет ниспадал оттуда. Звезды беззвучно мерцали, неуловимо тек через мир Млечный Путь. Наедине с небом Шут не был столь одинок, сколь среди всех этих. Он знал: оттуда тоже смотрят. Эй, меднокожие с Эпсилона Тукана, у вас девчонки тоже нашивают красные сердечки на юбки внизу живота? Оффа алли кор?

В кухне погасла лампа – тихо и плавно, как во сне. Исчез желтоватый отсвет на листьях яблонь. Лидка ждала. Когда кто-то ждет, покоя уже нет. Легче пойти, чем стоять и думать лишь о том, что уже надо идти и что за каждую секунду промедления – виноват. Шут пошел.

Было душно и смрадно, как в бардаке, – сигаретный дым, алкоголь, объедки. Пустые бутылки Лидка сгребла в угол, грязную посуду вынесла на кухню – и уже лежала; когда Шут приблизился, она с наивной кокетливостью подтянула одеяло к подбородку и улыбнулась.

– Проводил?

– Естественно, уже катят… Я сволочь?

– Что? – Лидка перестала улыбаться.

– Нет, скажи. Только честно. Я сволочь?

На ее лице мелькнуло беспокойство.

– Временами, как все… – она вновь улыбнулась растерянно и участливо.

Впрочем, это видел только я. Шуту казалось: она прячется за глупую улыбку, которая когда-то казалась ему нежной, лишь оттого, что ей нечего сказать. Но мне было легче, у меня были приборы. Контакты захлестывало ее отчаянным, преданным непониманием.

– Скажи: что ты обо мне думаешь?

– Я люблю тебя, – сразу ответила она.

Он безнадежно ссутулился и проговорил устало:

– Ради всего святого. Монтрезор…

– Ну какой же я Трезор? – она надула губы. – Я же девочка, значит, уж по крайности Трезора… Ма шер Трезора. Так?

– Что?

– Ну… почему мужского рода-то? – она покраснела, сообразив, что опять сказала не то и попала пальцем в небо.

– А… – Шут слабо улыбнулся. – Логично. Только это не собачья кличка в данном контексте, а имя. У По есть рассказ. Там говорят: ради всего святого. Монтрезор. Тебе надо было ответить: да, ради всего святого. И замуровать меня в стену.

– О! – воскликнула она, выпрыгивая из-под одеяла. – Это по мне, это я с удовольствием!

Она стала замуровывать его подушкой, наваливаясь и прижимаясь. Он нехотя отбивался. Она успокоилась, села поверх сбитого одеяла, подушка на коленях, на подушке руки.

– И устала же я, – сообщила она. – Хорошо, что день рождения только раз в году.

– Да, – ответил Шут, глядя мимо нее.

– А какую сказку нам Димочка рассказал замечательную, правда? – искательно спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.

– Чудит, – вяло пробормотал Шут.

Она вздохнула.

– Странно. Он такой добрый, а ты такой злой.

– Примитивные категории, лебедь моя белая. Однобокие.

– Ничего не однобокие! Как Трезор. У, злюка! – она изобразила, как рычит Трезор. – Р-р-р! Хочешь, объясню, чего ты рычишь?

– Не очень, но валяй.

– Не можешь простить себе, что не гений, – сказала она с детской радостью отгадки. – Как это, мол, в двадцать четыре года я только аспирант, а не академик?

Он наконец взглянул на нее. С ненавистью.

– Половина всех бед человеческих оттого, что вы слишком легко прощаете себе негениальность! – заорал он, будто сам не был человеком. – Что там мыкаться с гениальностью, право слово… Государственной изменой попахивает! Вот скажи, Трезора… скажи. Неужто тебе не хочется быть гением?

Стало тихо. Потом Лидка улыбнулась.

– Как здорово, – произнесла она. – Одинокая фамилия. Трезор и Трезора, его половина…

Он громко, бешено дышал.

– Замуж мне за тебя хочется, – сказала она.

Он опустил глаза. Бесполезно. Каждый о своем.

– У нас выпить не осталось? – спросил он.

– Я припрятала для тебя «ркацетушки», – ответила она. – Вон, уже открыла.

Он поднес бутылку ко рту.

– Ну, зачем, Коленька? Вот же граненый друг стоит.

Он налил в стакан из бутылки, потом перелил из стакана в себя. Налил еще. Спросил:

– Будешь?

– Нет-нет, – поспешно отказалась она. – Ты, если хочешь… пожалуйста.

Он отпил, уже не чувствуя никакого удовольствия. И вдруг, держа стакан у лица, горько сказал:

– Пред кем весь мир лежал в пыли – торчит затычкою в щели!..

– Это ты, что ли? – спросила Лидка.

– Конечно, я.

– В какой же это ты щели торчишь? В Москве, вроде…

– Я тебе покажу, – пообещал Шут. – Лягу вот сейчас – и покажу.

Она захлопала ресницами, потом покраснела и отвернулась к стене.

– Дур-рак… Шут гороховый… – ее голос дрожал от обиды.

Шут поджал губы. Положил ладони Лидке на затылок.

– Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи… Ну прости, – легко сказал он. – Я просто хам неблаговоспитанный, прав Дымок. Прощаешь?

Лидка беспомощно улыбнулась в подушку.

– Как, наверно, Димочку хорошо любить, – мечтательно проговорила она.

– Послушай, молодая женщина, – медленно сказал Шут. – Скажи. Как на духу. Почему вы всегда любите тех, кто вас не любит?

Стало очень тихо. Казалось, Лидка даже дышать перестала. Потом она снова села, повернулась к нему. Спросила еле слышно:

– Ты меня совсем не любишь?

Он не ответил. Она подождала, потом перевела дух и вдруг храбро улыбнулась.

– Ты не думай, я про замуж просто так сказала. Твоей любовницей я тоже хочу быть. Очень.

Он не ответил. Глядел на ее мерцающее в слабом свете плечо.

– Только ты не гони меня, пока я сама не устану, – попросила она.

– Да?! – взъярился Шут. – А если я за это время к тебе привыкну?

Она легонько засмеялась.

– Тогда ты меня не отпустишь. Возьмешь за ошейник и скажешь строго так: Трезора, место! И я завиляю хвостом.

И волосы – черным пламенем в зенит…

У нее короткая стрижка.

– Черта с два, – сказал Шут. – Захочешь сбежать – никакие команды не помогут. Я знаю наверное: чем лучше я к тебе буду относиться, чем больше буду заботиться о тебе и переживать за тебя, чем больше буду тебе благодарен – тем менее ценен буду… В тот день, когда я скажу: я люблю тебя, Лида… – он сделал несколько нервных, клюющих глотков из стакана, потом откашлялся. – Именно в тот день ты мне ответишь: подлец, ты всю молодость мне исковеркал, видеть тебя больше не могу!

Она подождала секунду, потом плавно протянула к нему руку и провела ладонью по его щеке. Будто завороженная. Ее пальцы дрожали.

– Тогда не люби меня, любимый, – тихо сказала она. – Если только так можешь быть во мне уверен – не люби. Я не устану долго-долго.

Он смотрел на нее с ужасом и восхищением. И не знал, что сказать. Ему хотелось упасть перед ней на колени. Горло перехватило от нежности, которую нельзя, ни в коем случае нельзя было показать. Ведь, скорее всего, Лидка врала.

– Эхнатончик, – сказала она после долгой паузы, – что ты сегодня такой молчаливенький?

В это время Дима все-таки заснул. Ему снился вокзал.

Вокзал был набит людьми. Плотные реки тел текли медленно, затрудненно, перехлестываясь и перепросачиваясь; и, как положено рекам, несли и вертели угловатые валуны – чемоданы, баулы, рюкзаки. Дима юлил, прижав локти, время от времени прикрываясь портфелем. Он спешил. Это был уже не сон.

В начале его перрона расположилась на груде рюкзаков группа девиц в измочаленных джинсах и относительно белых водолазках с одинаковой нагрудной надписью «Лайонесс». Надписи были сделаны по-английски, шариковыми ручками, старательно. Посреди девиц, водрузив правую ногу на рюкзак, торчал хлипкий лысый бородач лет тридцати, с гитарой, в темных очках и стройотрядовской робе и однообразно тюкал по струнам. Девицы заунывно тянули:

…А кому эт надо, а кому эт нужно..

А някому ня надо, а някому ня нужно…

Их огибали, едва не падая на рельсы. Дима тоже обошел, девицы безразлично скользнули по нему взглядами. Дима поддал в их сторону смятый пыльный стаканчик из-под мороженого. Стаканчик угодил меж лопаток одной из певуний, та медленно обернулась, не переставая рассеянно ныть: «Прилепили хвостик…»

Бригадир поезда был толстый дядька с красным лицом. Он смотрел на Диму пустым взглядом, все время на что-то отвлекался, и Диме раз за разом приходилось прокручивать вранье от начала до конца. Чем дальше, тем тошней становилось – Дима терпеть не мог врать. Суть вранья была такова: имеющийся у него билет его не устраивает, ибо ехать надо не послезавтра, а сегодня – мама болеет. Несчастное лицо. На текущий день билетов уже нет. Опять несчастное лицо. В кассе посоветовали обратиться к вам. Во взгляде – легкая, робкая надежда.