Вячеслав Рыбаков - Очаг на башне. Фантастические романы

• Название: Очаг на башне. Фантастические романы
• Автор: Вячеслав Рыбаков
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-15273-3

В этот том вошла трилогия "Сага о Симагиных", рассказывающая о фантастической истории одной семьи, в которой отражаются ключевые моменты нескольких эпох. Роман "Очаг на башне" был награжден премией "Старт" в 1991 году, роман "Человек напротив" - призом Ассоциации русскоязычных писателей Израиля в 1997 году, роман "На чужом пиру, с непреоборимой свободой" - АБС-премией в 2001 году.

Содержание:

Очаг на башне

Человек напротив

На чужом пиру, с непреоборимой свободой

---

Кашинский ходил вокруг да около просто потому, что не знал, как правильно и четко сформулировать вопрос. Грубо говоря – о чем, собственно, спрашивать. Прямо спросить про телепатию или телекинез, или про умение летать у него не хватало духу. Сошлется старпер на то, что я псих, думал он, и вообще ничего не скажет, будет беседовать как с психом, и не подкопаешься к нему. Посоветует к врачу обратиться…

Он вообще пришел сюда на свой страх и риск. Бероев совсем не поручал ему беседовать с Вайсбродом. Бероев давно списал немощного, больного старика со счетов, и вообще – чисто по-человечески не хотел беспокоить едва живого человека, которому осталось коптить небо… неизвестно сколько, но уж явно немного; да и не в сроке дело, а в том, что и некрасиво, и настоятельной необходимости нет. Была бы – другой коленкор, тогда бы стало, как часто бывает, не до красоты поступков; но в нынешней ситуации Бероев на Вайсброда ставки не делал и просто его жалел.

А вот Вадим этих соображений не ведал. После жуткого разговора в Тавриге, от которого он не меньше получаса не мог очухаться, он решил, что попытка – не пытка. Ему необходимо было реабилитироваться перед Бероевым… но главное – перед самим собой, в собственных глазах. Судьба, похоже, дала шанс все-таки победить Симагина. А может, и Вайсброда заодно. Выпотрошить и утопить. Он не собирался упускать этот шанс.

Он знал, чувствовал, помнил – что-то тут есть. Никакой отчет, даже самый подробный и добросовестный, никакой, даже самый эмоциональный рассказ не может заменить личного присутствия; а он, Кашинский, лично присутствовал там, в гостинице, когда Симагин, глядя всепрощающе и всевластно, как Бог – даже у Бероева никогда не проскальзывало взгляда, в котором угадывалась бы ТАКАЯ сила! – что-то мягко и убедительно ворковал ему, а он – он плакал и на какие-то недели стал другим человеком. Верящим, ждущим… Он, Кашинский, лично присутствовал в лаборатории, когда удавались попытки развертывания латентных точек – со временем эти удачи становились все более редкими, пока наконец окончательно не сошли на нет – и помнил лица Симагина и Карамышева, и помнил их слова, короткие обмены непонятными непосвященным репликами…

А потом он перестал быть верящим и ждущим. Он стал язычником, дикарем, желающим во что бы то ни стало втоптать в грязь, расколошматить вдребезги изваяние божка, который не откликнулся на обращенные к нему мольбы и не совершил чуда.

Он знал, чувствовал – что-то там есть. Что-то они придумали, эти проклятые таланты, эти сильные и умные, которые никогда и нигде не подпускали его к себе и не давали ему ни крошки со своего изобильного, задарма заваленного снедью стола… а когда он робко пытался схватить хоть кусочек, хоть крошечку – нещадно били по рукам. И теперь он имеет право на все. На все, что стоит на столе; на все, до чего сумеет и сможет дотянуться. До чего у него хватит духу дотянуться.

И еще посмотрим потом, что он расскажет Бероеву, а что оставит при себе… Для себя.

Старик что-то плел; крутил, юлил, изворачивался. Врал. Скрывал. Выгораживал. Ну что ж, и я повру немножко, и посмотрим, как вам это понравится, Эммануил Борисович. Кто кого переврет.

– Вот что, Эммануил Борисович, – прервал он Вайсброда, постаравшись придать своему голосу властную жесткость. – Я все понял. Понял, что вы мне хотите сказать. А вот вы меня не поняли. Речь идет о деле государственной важности. Оно было важным уже тогда. Ни стократ важнее оно стало теперь, когда у нас нет ни тех ракет, ни тех танков, ни тех пехотных полчищ… Вы прекрасно понимаете это. Ради такой цели государство может пойти на многое. И не только наше государство. Мы живем теперь, как и в первые годы Советской власти, во вражеском окружении. Почти в кольце фронтов. И должны особенно озаботиться тем, чтобы шансы, которые дает биоспектралистика, не уплыли к нашим бывшим коллегам и нынешним врагам.

– У таких, как вы, все враги, – мягко и негромко, но уже без маразматического сюсюканья, не то что в начале разговора, произнес Вайсброд. – А у меня старая закваска. Люблю Украину, Кавказ и Поволжье…

– Это вы можете делать сколько вашей душеньке угодно, но вряд ли они ответят вам взаимностью, – издевательски усмехнулся Вадим. – А речь-то идет как раз не о том, любим мы их или не любим, а о том, чтобы заставить их любить нас. И не только, их, разумеется, а и тех, кто подальше. – Он перевел дух. Надо решаться, подумал он. Кто кого переврет. Старик все равно не сможет поймать меня на слове, никак. Не проверить ему моих слов. – Ваш сын, – сказал он и с удовольствием отметил, как старый еврей сразу вздрогнул, – неплохо устроившийся где-то, если мне память не изменяет, неподалеку от Иерусалима, решил, видимо, что улетел на Марс и теперь ему все позволено. А вы, как человек старой закваски, – он опять холодно усмехнулся, – не можете не понимать, что такая маленькая и такая значимая страна просто-таки должна быть нашпигована агентами различных спецслужб. Ну, как, скажем, Швейцария во время второй мировой войны. И со стороны вашего Данечки… кажется, теперь надо произносить – Даниэль? а впрочем, не знаю и знать не хочу… было весьма неосторожно и просто-таки неосмотрительно настораживать публику заявлениями, что в секретной русской лаборатории, в течение многих лет возглавлявшейся его отцом, вот-вот овладеют телекинезом, телепатией, левитацией… Бог ведает, чем еще.

Он куражился от души. И чувствовал себя таким сильным, каким никогда еще не бывал в присутствии Вайсброда. Он свалил все опасные, запретные, невероятные слова на другого, и теперь с него, Вадима, взятки были гладки. И вот мы проверим сейчас, насколько эти слова невероятны. Если старик захихикает мне в лицо, посмотрит как на придурка – все, попал пальцем в небо, и можно понуро уходить в задницу. Но уж если отнесется серьезно…

Он едва сдержал ликование, когда увидел, что старик дернулся и начал задыхаться.

– Этого не может быть, – сипло выговорил Вайсброд. – Вы лжете.

– Хотите – верьте, – Кашинский небрежно пожал плечиком, – хотите – проверьте. Но мне неоткуда было бы это узнать, если бы мне не передали те, кому передали наши сотрудники, слышавшие все собственными ушами. И согласитесь, не только наши сотрудники могли это слышать. Ах, как было бы хорошо, Эммануил Борисович, если бы вы сами все подробно и связно рассказали! Нам не было бы никакой нужды верить слухам и обрывочным, непрофессиональным фразам… А так… вы же понимаете, чем ваш сын рискует. Если вы не расскажете, возникнет угроза, что нас опередят там и получат информацию не от вас, а от того, кто под руками, то есть от Дани… Откуда мы знаем, сколько ему известно? Что вы в свое время ему рассказывали по-семейному? Мы не знаем, и вы ничего не говорите. Приходится предполагать худшее… А речь идет о деле государственной важности, повторяю, значит, все средства хороши. Значит, нашим сотрудникам, возможно, придется предотвратить утечку информации самым радикальным образом. Вы же понимаете, мусульманских фанатиков, арабских террористов там пруд пруди, и еще одна смерть во время взрыва в магазине или в автобусе… или просто выстрел на улице…

Как это было сладко! Как это было величественно! Он от души говорил "мы", "нам" – сейчас ему грезилось, будто он и впрямь вещает от лица одной из могущественнейших организаций мира и вся ее сила – работает на него. Подчинена ему. Он мог вертеть этой силой, как хотел. Он повелевал ею, а не она – им.

Впервые. Такое впечатление было, будто бы он вдруг начал жить впервые. Что по сравнению с этим великолепным, ослепительным ощущением всемогущества были даже те недели, когда он, убогий, но просветленный, смиренно ждал и надеялся, когда Симагин совершит для него персональное чудо. Теперь чудеса творил он сам.

– Вот что, Вадим, – едва слышно просипел Вайсброд. Грудь его ходила ходуном, и голова бессильно откинулась на спинку кресла. – Поднимайтесь немедленно и уходите отсюда вон.

– Вот уже и вы сильно рискуете, Эммануил Борисович, – произнес Кашинский с той мягкостью всевластия, с которой иногда говорили с ним Симагин, Бероев или сам Вайсброд. Сейчас он платил им их монетой. – Причем не только собой, но и жизнью единственного сына.

– Вон, я сказал! – всхлипнув нутром, выкрикнул Вайсброд на надрыве.

Кашинский поднялся со стула и постоял немного, с наслаждением глядя с высоты, как бывший великий корчится, словно полураздавленный червяк.

– Действительно, мне сейчас лучше уйти, а то вы невменяемы, – сказал он. – Первая реакция может быть самой нелепой и самой опасной. Эмоции, эмоции… Вы успокойтесь, поразмыслите, а утречком я к вам зайду. Позвоню и зайду.

– И не вздумайте, – просипел Вайсброд.

– Вздумаю, Эммануил Борисович, вздумаю. А теперь – до свидания. Вам, я погляжу, нездоровится? – участливо осведомился он. – Водички принести?