Януш Гловацкий - Good night, Джези

• Название: Good night, Джези
• Автор: Януш Гловацкий
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-4448-0030-0

Известному польскому писателю Янушу Гловацкому заказан сценарий о польско-американском писателе Ежи (Джези) Косинском — в свое время прогремевшем авторе написанных по-английски книг. Личность трагическая и загадочная, обманщик и мистификатор, Косинский ребенком пережил Холокост. И вот спустя годы после самоубийства он не дается в руки своему биографу. В процессе работы Гловацкого над сценарием из разбросанных во времени и пространстве фрагментов создается книга, в которой соседствуют правда и вымысел, комизм и ирония, трагедия и гротеск, Польша, Москва и Нью-Йорк, придуманные и реальные персонажи, в числе которых сам автор. Книга яркая и неожиданная, печальная и смешная. Она читается залпом и, оставляя большую часть загадок неразгаданными, о многом заставляет задуматься.

---

— Выпьем за него, — сказал я.

Мы выпили, и я порадовался, что успел побывать в туалете — сейчас я б не дошел.

— Это месть, это я уважаю, но ты мне объясни, зачем немец делает этот фильм.

— Господи, еще одному потребовались объяснения. — Я запил водку любимой Сталиным, самой полезной на свете водой «Боржоми».

— Почему Джези затосковал по Польше, мне понятно. Америка ему дала поджопник, а Польша сама лизала жопу, чего уж яснее. Потому он и полюбил вдруг все польское вкупе с Ярузельским, еврейским районом в Кракове и этой Уленькой, кстати, чудесной. Вроде бы она хотела родить ему ребеночка, Фонарь, извозчик, ты его знаешь, рассказывал, будто возил ее с его спермой по врачам, но ничего у них не вышло, он не смог или не захотел. Возможно, вообще Джези из-за этой травли сломался, как-никак вся Америка на него набросилась. Знаешь, как оно: вперед, ребята, трое на одного! А может, без жены жизни себе не представлял, кстати, ты слыхал? — поговаривали, будто он был у нее на крючке, будто она знала про него что-то страшное, по-настоящему страшное, похуже, чем история с этой деревушкой. Или вообще ему все осточертело, потому что у него вставать перестал. Одному Богу это известно. А вот его близкий друг Мачек сказал, что он надумал официально жениться на этой своей гражданской жене, только когда уже окончательно решил откинуть коньки, то есть покончить с собой, и что она последние два года постоянно носила при себе пузырек с ядом — для него.

Хотя как знать… может, он правда любил эту свою жену, или Улю, или хер знает кого, я уже сам запутался. Короче, его я в принципе понять могу, а вот немца — нет, бабла на нем он уж точно не заработает. Хочет отомстить и представить Джези еще большим мерзавцем, чем он был, испоганить память о нем? — это вроде логично, это подходит. Из-за нашего дорогого писателя русская жена немца оказалась в инвалидной коляске. Она-то сама молчит, ничего не хочет рассказывать, объяснять, никому — и уж тем более Клаусу — ни слова. Вроде бы с ним развелась по собственному желанию, то есть не на Джези в обиде, а на немца… но для меня это слишком сложно.

Рышек задумался и закрыл глаза. Музыканты прервались, чтобы выпить, а я вертел в руке стопку и слушал, как ревет океан, как стонет под напором ветра окно и все заглушает своим гомоном и топотом нетрезвая толпа. Я думал, Рышек заснул, но минуту спустя он открыл глаза.

— А если честно, мне это пофиг. Я прямо сейчас, вот только что, решил: женюсь на Ольге, сто процентов женюсь и кончаю рваться в кино. Ольга толстая, но меня обожает.

— Ты прав. Мне тоже с Клаусом тяжело… скажу тебе напоследок только еще одно. Клаус говорил, что ничего лучше, чем с Машей, у него в жизни не было, и он хочет еще раз это пережить, заново посмотреть, даже на то, как лучшее превратилось в худшее. Хочет, например, увидеть, где совершил ошибку.

— А может, он просто любит кино, — задумчиво проговорил Рышек.

— Возможно, — согласился я.

— А он хоть платит этой Джоди, которая возит коляску с его бывшей женой?

— Я не спрашивал. Джоди и без него богатая. Джези ее в свое время тоже изрядно помучил, может, потому она и предложила помочь Маше, жертвы любят держаться вместе. Любовь — дело тонкое… нет, скажешь?

— Я играл в «Ромео и Джульетте», — подтвердил Рышек.

— А может быть, немец верит в чудо, верит, что, если Маша увидит себя на экране, она испытает шок и поймет, какой он был потрясающий мужик, поймет, что ошиблась, неправильно оценила ситуацию.

— Ну уж нет, чудо, конечно, всегда возможно, но Маше сейчас сильно за сорок, воскресать в таком возрасте вряд ли имеет смысл. Вдобавок Клаус теперь спит с Ириной, этой, которая играет Машу, на фиг ему оригинал.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и все тут.

Из дождя и тумана снова вынырнули две белоруски, перед входом выбросили скелеты зонтов и выпутались из резиновых плащей, какие носят рыбаки. Синие от холода, на лице разводы туши, накладные ресницы отклеились, помада размазалась — ни дать ни взять заплаканные семиклассницы.

Рышек усадил их за наш столик, принес очередной ящик с бутылками, поставил на пол, они хотели сразу бежать обратно, но Рышек буркнул, что не горит, налил им водки, отошел почти твердым шагом и вернулся, неся блюдо с копченой рыбой. Они набросились на рыбу жадно, как чайки, выхватывая друг у дружки лучшие кусочки, и тут опять грянула музыка.

Теперь состязались две гармони, какая-то женщина, крича, что хочет домой, отбивалась от троих мужиков, одного из них, в элегантном костюме, стошнило на пол, но он немедленно бросил сотню уборщице. «Азиаты долбаные», — пробормотал Рышек. Кто-то запел: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет…» Гармонисты, один за другим, подхватили: «…Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет».

Это было «Письмо матери» Есенина, любимая песня урок в лагерях Советского Союза, или России, кому как угодно. Белоруски тоже знали слова и присоединились. Теперь пел уже весь зал:

И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.

— Как в церкви, — усмехнулся Рышек.

Сейчас-то я понимаю, что это покажется странноватым… да, верно, я был здорово пьян, но не до полной отключки, и, честное слово, клянусь, к нам тогда подсела та самая тетка, что приехала из Москвы искать сына, села и поставила рядом со стулом пластиковый пакет «Мальборо», формат А4.

— Это было чудо, — сказала она. — Обыкновенное чудо. — Рышек налил ей полную стопку, а белоруски подставили свои. — Чудо, что сынок мой нашелся. Послезавтра возвращаемся в Москву, я его забираю. Ну скажите сами, разве это не Божье произволение? Когда Захарка собрался сюда ехать, я его отвела к Соломону Палычу, зубному врачу. Сыночек мой у чеченцев в яме все зубы потерял. А лучше Палыча в Москве нет зубного врача, и попасть к нему жуть как трудно. К счастью, одна знакомая бабулька — она ему деревенские яйца носила — замолвила за нас словечко, и он согласился принять Захарку моего без очереди и предложил на выбор: либо платиновый мост, либо позолоченный, либо железный. Мы попросили самый дешевый, железный, в долг — у нас уже ни копейки не было. Всё истратили, последнее — Захарке на билет. И Палыч сделал — просто загляденье.

У белорусок слезы текли по щекам, а весь зал разливался:

Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.

— И если б не эти зубы, Игорь, ну, тот, что ходит по пляжу с детектором и ищет автомобильные ключи или мелочь, ни за что бы сыночка моего не определил и не откопал. Головушка-то всего один денек пролежала в песке и нисколечко не попортилась, — она показала на пластиковый пакет. — Закопали ее прямо возле деревянного помоста, там, где спуск на пляж из этой самой «Карениной».

— Я слыхал, — кивнул Рышек. — Но не знал, что это ваш сын. Значит, не простили ему.

— Да это ж не люди, звери. А зверь разве кому простит? Хорошо еще так закончилось, мог же ведь без следа пропасть, а так упокоится в родимой земле. Говорят, Иринушка, невеста его, за которой он на свою беду сюда приехал, в кино снимается. Видать, так Господь распорядился. — Выпила еще стопку «Столичной», подхватила пластиковый пакет и ушла.

И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.

— Господи, — сказал Рышек. — Как же наша Иринка этого своего Захара любила! Ночи напролет обжимались где ни попадя, на чердаках, в парке. А когда его забрали в армию и отправили в Грозный, она решила, что он не вернется, и надумала топиться. Села на берегу Москвы-реки и считает на ромашке: прыгать — не прыгать. Вышло прыгать, но тут рядышком присел бездомный пес, черная дворняга, посмотрел на нее человеческими глазами, будто все понимает, положил морду ей на колени, и получился между ними тайный договор, какой только между человеком и зверем возможен.

— И не прыгнула?

— He-а. Ждала, ждала и дождалась: на Белорусском вокзале выходит из метро, исхудалый, поседевший, он или не он? Он! Она в слезы, теперь от счастья. И было счастье, покуда не поехала сюда на заработки, ну а дальше… сам понимаешь.

— Бордель.

— Этот, по соседству. А один старичок написал Захару письмо, и нате пожалуйста, вдруг ключ в замке поворачивается, дверь ее комнатушки открывается, стало быть, клиент пришел, и она, не глядя, говорит как положено: «Вон там душ». Но в ответ тишина, ни шороха, ни звука. Повернула голову и… что тут рассказывать. Он. Упал на колени. А она как бросится на него, по лицу колотит, по голове, ногами. У него уже кровь из губы каплет, но сдачи не дает, только твердит: «Моя вина, нет мне прощенья, но как я мог знать, откуда…» Тогда и она — бух на колени, руки ему целует, говорит: «Прости». И так они плачут, обнявшись. Потом второй в ее жизни мужчина, а здешний охранник, приносит одежду, еще московскую, заработанные деньги — триста двадцать без малого долларов — и паспорт. Оба, первый и второй, что-то друг другу обещают, и вот уже Захар с Ириной на улице.