Хосе-Мария Гельбенсу - Вес в этом мире

• Название: Вес в этом мире
• Автор: Хосе-Мария Гельбенсу
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-699-07306

Испанский прозаик Хосе-Мария Гельбенсу родился в 1944 году, учился в иезуитском колледже, затем изучал в университете менеджмент и право. В 1964 году покинул университет в знак протеста против царившей в нем системы обучения. Работал в газетах и литературных журналах, был содиректором влиятельного киноклуба. В 1968 году его первая книга — роман «Ртуть» — вышла в финал популярного литературного конкурса. Занимал высокие посты в издательствах «Таурус» и «Альфагуара», а с 1988 года занимается исключительно литературой. Ведет два раздела в газете «Эль Паис», с которой сотрудничает со дня ее основания.

Философский роман Хосе-Марии Гельбенсу «Вес в этом мире» — впервые на русском языке.

---

И какую же работу ты представила?

Работу? A-а, перевод «Од» Китса[5] с комментариями.

Надо же. Романтизм… Знаешь, нынче зима ранняя, как и осень. В этих местах листья индийских каштанов начинают осыпаться уже в конце сентября. А в этом году она наступила так быстро, что, видишь, не оставила и следа от осенней романтики, но день, пожалуй, гармонирует с Китсом, тебе не кажется?

Если все будет так же, как сегодня, мне это нравится, это меня успокаивает. Более того: думаю, что я съем еще один тост.

Вчера ты была такой уставшей — я ни за что бы не подумал, что ты встанешь так рано. Честное слово, я просто рот раскрыл от удивления, когда ты утром появилась в кухне, одетая для прогулки. А я-то надеялся устроить тебе сюрприз — легендарный завтрак в деревенском стиле, от которых вы, городские жительницы, приходите в такое волнение. Не угодно ли ежевичного джема? Он восхитителен.

Спасибо. Я утром выходила прогуляться. Не спрашивай. В последнее время мне хватает пяти-шести часов сна.

Будь осторожна: в тумане легко заблудиться, особенно если он долго не рассеивается. Сегодня этого не произошло, но неизвестно, что будет завтра.

Я просто побродила вокруг дома. Честное слово, я заметила туман, когда выходила.

Отлично.

Знаешь, я просто влюбилась в паутину. Ее не было видно, а потом — уж не знаю почему, может, туман отодвинулся на несколько шагов — она вдруг оказалась совсем рядом, между проволокой, вся усеянная крошечными капельками воды. Такая красота. Только тогда я ощутила, что нахожусь в деревне, что я уже не в Мадриде, а здесь. Такой вот всплеск чувств.

Ладно. Мы могли бы и дальше идти этой дорогой, пока не заблудимся, но нам это ни к чему. Предлагаю вернуться домой и, если тебе будет угодно, продолжить наш путь до деревни.

То есть пройти еще двести метров. Обычно ты выражаешься менее высокопарно.

Я выражаюсь сообразно обстоятельствам и могу похвалиться тем, что научил этому своих учеников. Ты не обращала внимания, что и сама говоришь довольно хорошо?

Позволь напомнить, что у меня степень лиценциата филологии..

Ну да — английской филологии. А я имею в виду не твой английский, а твой испанский. Свои лекции по философии я читал на том же самом испанском, на котором говорю с тобой сейчас, и среди прочего я учил и тебя, и всех, кто проявлял хотя бы минимум внимания, говорить лучше. Ты помнишь ту главную причину, по которой мои лучшие ученики стали в конце концов говорить хорошо?

Ты заставлял нас высказываться, выступать. Я помню, отлично помню. И до сих пор вспоминаю об этом с ужасом.

С ужасом! Меня никогда не интересовали слабые и трусливые. На самом деле я заставлял высказываться только тех, кого считал лучшими… пока мне не надоело, но это уже другая история, а кроме того, это случилось значительно позже того, как ты окончила университет. Но вот что я хотел сказать: я сам стремился создавать этот ужас, как ты его называешь, я искал людей, которые, слетевшись, как голуби, из колледжей, из рук священников и монахинь, выдержали бы испытание публичным выступлением — лицом к лицу с аудиторией. Я искал сильных духом. И находил их.

И чуть не загонял их в гроб. Я сама едва не осталась заикой.

Правда? И что же — ты начала заикаться?

Нет, но…

Никаких «но»! В этом мире можно быть добрым, очень добрым или самым добрым. Нужно только решить.

Это напомнило мне об одной истории… То, что ты сказал: «быть добрым». Но эти слова напомнили мне о ней в другом плане — в плане доброты как добродетели, а не как предмета состязания. Любопытно: теперь, когда я задумалась об этом, мне кажется, что это была первая серьезная проблема в моей жизни — по крайней мере, насколько я помню. Мне смешно рассказывать об этом, но тогда это и правда было проблемой. Это произошло летом, в деревне — в родной деревне моих родителей, мы ездили туда каждое лето. Думаю, остальные члены семьи считали моих родителей немного странными, потому что у них была только одна дочь. А у моих дядюшки и тети — большие семьи. Когда мы собирались вместе… погоди-ка, дай прикинуть… восемь, шестеро и я: всего пятнадцать. Мы с родителями приезжали в августе и целый месяц проводили в деревне в свое удовольствие. Можешь представить себе — полтора десятка детей, целыми днями вытворяют все, что придет им в голову. Позади дома был огород. Я уже не помню всего, что там росло, но помню, что была огромная смоковница — она достигала крыши, но плоды в эту пору всегда были еще незрелыми: ты ведь знаешь, инжир поспевает в сентябре. А еще там была гигантская липа. А посередине — грядки. Мы играли как раз среди них, так что — мне это только теперь пришло в голову — от них, наверное, мало что оставалось. Что росло на тех грядках, я тоже не помню: может, помидоры, а впрочем, нет, не знаю. Хотя… вроде бы вспомнила: что-то наподобие бирючины — странно, правда? Но, в общем-то, дело не в этом. Мы играли там, но, конечно, не все вместе, а каждый в своей компании, по возрастам. Я в то время относилась к старшим — мне было лет двенадцать-тринадцать — и уже пыталась жить своим умом. А один из моих двоюродных братьев, немного постарше, без конца дразнил меня. И довел меня до того, что как-то утром мы крепко сцепились, уж не помню, из-за чего, но я так разозлилась, что бросилась на землю и перепачкала себе платье — было воскресенье, и мы собирались в церковь. Так вот, я схватила горсть земли, размазала ее по платью — ох, во что я его превратила! — и начала кричать: «Мама, мама, смотри, что мне сделал Рафа, мама!» Что было дальше, лучше не вспоминать. Прибежала моя мать, прибежали тетки, увидели меня, всю в земле, и задали Рафе такую трепку, что небу жарко стало. У него, бедного, даже слезы выступили на глазах от возмущения, но чем больше он кричал, что это сделала я сама, тем больше бушевала его мать: «Не смей врать, слышишь, не смей!» И залепила ему пару подзатыльников. Я очень хорошо помню его лицо, помню, как он глотал слезы, изо всех сил стараясь сдержать их, весь дрожа от праведной ярости, совершенно раздавленный этой невероятной ситуацией — он не мог защитить свое достоинство, и все происходящее наверняка казалось ему величайшей из несправедливостей, когда-либо совершенных по отношению к человеку. После этого он по меньшей мере неделю не разговаривал со мной. Но, в конце концов, это просто случай из детства. Важно здесь то (и именно поэтому я запомнила его), что я постояла за себя. Я была страшно горда собой — хотя, разумеется, понимала, что совершила подлость, — и мне доставило несказанное удовольствие выражение лица брата, отчаянное и беспомощное: его разум в тот момент отказывался воспринимать, что на свете существует такая злобная и коварная тварь, как я. Ну, потом, наверное, меня переодели, и мы пошли в церковь — в общем, обычная детская ссора. Однако в ту ночь я не смогла уснуть. Не смогла, и вовсе не потому, что чувствовала себя виноватой: совсем наоборот. Я сознавала, что поступила нехорошо, но мне это было приятно. Меня поразило именно то, что содеянное зло доставляет мне удовлетворение. Я как будто открыла в мире некое неизвестное мне дотоле пространство. Не то чтобы я была готова и дальше идти этим путем, нет; более того, я не собиралась вновь прибегать к этому только что открытому средству, не рассчитывала на него в будущем. Я вполне сознавала, что совершила подлость, но мне было все равно, я абсолютно не раскаивалась, мне было хорошо, и совесть меня не грызла. Вот так. И я говорила себе (в ту ночь я сидела на постели, скрестив ноги, раскачиваясь взад и вперед, нервно и вместе с тем сдержанно, при каждом движении скользя ладонями по коленкам, сидела лицом к свету фонарей на площади, который падал на меня из окна, а рядом спала одна из моих двоюродных сестер), я говорила себе, что происходит нечто эффектное, чего я не могу понять, но что сильно, мощно волнует меня. Чтобы выразиться точнее, я была возбуждена, и мне было страшно. А через некоторое время, посидев и покачавшись вот так, я поняла, что возбуждает меня страх.

Да, да, все так; ты рассказываешь мне о своей первой встрече со злом.

Я спрашивала себя: но как же так, как это возможно, что ты не упала на колени и не попросила прощения? Не у них — у Рафы, у взрослых, — нет, не попросила прощения у самой себя за содеянное, у Господа Бога, который все видит, внутреннего прощения, понимаешь? Но я его не просила. А еще я задавала себе такой вопрос: как это меня не поразило громом? Как может Господь Бог позволять такое? То было настоящее откровение, от него меня словно холодом пронзило, именно поэтому мне было страшно: то было нечто новое, что преступало все правила и законы. Не только первая констатация того, что плохой поступок не всегда влечет за собой наказание. Мой страх, состоявший из нервного возбуждения и чего-то безумно привлекательного, находился там, с другой стороны, в том новом пространстве, которое я только что создала своим поступком, и у меня мурашки бежали по коже — не оттого, что я вступила в это пространство, не оттого, что я собиралась вновь сотворить зло, и даже не оттого, что, сотворив его, я сама стала плохой. Нет, просто я открыла некую новую территорию, о существовании которой даже не подозревала, и мне было страшно вступать на нее потому, что она была незнакома мне, и потому, что на ней, похоже, ничего не стоили, или стоили очень мало, правила, которыми до тех пор руководствовалась моя жизнь, — правила надежности, порядка и хороших поступков. Это страх перед неизвестным, ведь так? Дрожь, которая словно зачаровывает, завораживает тебя.