Марина Ясинская - Настоящая фантастика – 2014 (сборник)

• Название: Настоящая фантастика – 2014 (сборник)
• Автор: Марина Ясинская
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-699-72293-8

Погибший в «горячей точке» капитан российской армии Александр Лапин продолжает военную службу… на борту инопланетного корабля, который входит в состав флота, готовящегося к вторжению на Землю…

Олесь и Шандор, бравые пилоты космического корабля «Одиссей», чтобы скрасить рабочие будни, решили поближе познакомиться с прелестными инопланетянками Аоллой и Лаймой. Девушки их честно предупредили: только не влюбляйтесь в нас! Иначе наступит… вериль…

Степан был типичным советским любителем книги. А хорошие книги в СССР были дефицитом. Степан готов был душу продать за сборник с новой повестью Стругацких или за томик с романами Булгакова. И вот однажды в родном городе Степана открылся некий Научно-Исследовательский Институт Свободного Распространения Информации…

Генри Лайон Олди, Антон Первушин, Ярослав Веров, Игорь Вереснев в ежегодном сборнике, выпускаемом по итогам Крымского фестиваля фантастики «Созвездие Аю-Даг»!

---

Когда я съедала бутерброды и выпивала первую чашку крепкого кирпично-красного чая, наступало время десерта. (Фруктового чая у дяди не было, но я не стала говорить этого маме – она могла выйти из транса и перестать брать меня с собой в город, определив к какой-нибудь очередной прыщавой и скучной до колик бэби-ситтерше.) Кстати, слово «десерт» дядя никогда не произносил, он приподнимал бумажную салфетку над вазочкой и говорил: «А тут у меня кое-какие сласти!» Меня тогда несказанно удивляло, что вазочка со «сластями» просто так стоит у дяди на столе и не убирается в стенной шкафчик. Уже будучи взрослой, я сообразила, что дядя жил один – не от самого же себя ему прятать «вкусненькое». «Сласти» у дяди были тоже необычные – не конфитюр, шоколад или конфеты, а золотой, плотно обсыпанный сахарной пудрой рахат-лукум, в котором вязли и начинали сладко ныть зубы; белый с орехами и яичным привкусом «просто лукум»; жирная, слоящаяся в руках, как глина, и поблескивающая драгоценными включениями подсолнуховых семечек халва. Я была из тех детей (больше того, из тех людей), которым нравятся яркие, насыщенные и контрастные вкусы: соленый до слез, сладкий до приторности, кислый до терпкости – тогда я впервые это поняла.

Однажды – в третье или четвертое посещение – дядя сказал с таинственным видом: «А тут у меня есть еще кое-что!» и извлек из духовки огромный лист, где на пергаментной бумаге покоилось нечто действительно невообразимое – огромный, разрезанный на аккуратные ломтики пласт то ли очень сладкого теста, то ли просто расплавленного сахара (до сих пор не знаю, больше никогда в жизни я не встречала ничего подобного), в который были, словно муравьи в янтарь, вплавлены распаренные сухофрукты – курага, чернослив, инжир (еще одно новое слово), сушеная вишня, ломтики вяленых яблок, груш и, кажется, дыни.

– В моем детстве это называлось «мазурек из баккалий», – сказал дядя. – Бабушка всегда пекла его, когда твой папа приезжал к нам на каникулы.

– А вы научите меня? – спросила я, увлеченно жуя «мазурек».

– Что? – удивился дядя. – А ты думаешь, я сам это пек? Нет, конечно, это женщина, которая здесь убирается по воскресеньям. Она изрядная неряха, говоря между нами, но готовить умеет. Почему-то деньги она берет именно за уборку, а готовит просто так, из симпатии. Хотя если вдуматься, своя логика тут есть.

Он помолчал, видно отдыхая от непривычно длинной речи, и вдруг спросил быстро и испуганно (не с наигранным испугом, как раньше, когда укладывал кильки на бутерброд, а с настоящим, хотя и хорошо скрытым страхом в голосе):

– Елена, а ты помнишь своего отца?

Не знаю, что меня больше удивило. То, что он назвал меня Еленой (не Леночкой, как отец, не Элли, как мама, не Хелиной, как в школе), или то, что он вообще заговорил на эту тему. Прежде взрослые никогда со мной об этом не говорили.

– Конечно, помню, – ответила я. – Он был добрый и сильный.

– А? О, конечно, конечно. Добрый – конечно. Странно… – Дядя уже не смотрел на меня, он говорил сам с собой. – Я никогда не понимал. Боря, он… Он как будто всю жизнь придумывал для себя задания – сложные, невыполнимые – и исполнял. При этом никто другой ничего не заметил бы. Это были такие… неочевидные вещи. Например, жениться на немке и остаться евреем… Да еще и русским евреем… Впрочем, уж тебе-то это точно неочевидно. Ладно, извини, это тебя действительно не касается… – Но, видно, какая-то мысль не давала дяде покоя. – Это, конечно, его дело, с кем жить и как. Но то, что он сделал с собой… Не знаю… Скажи, Елена, значит, ты не очень грустишь о нем?

Я хихикнула в чашку – сейчас он был прямо как фройляйн Штиль – наш школьный психолог. (Она просила, чтобы мы называли ее фрау Штиль, говорила, что так будет правильнее, что неприлично показывать, будто тебе есть дело, замужем женщина или нет. Но я все равно про себя называла ее фройляйн не потому, что она была не замужем, а потому, что она была сущим ребенком – какому еще взрослому человеку нравится играть с разноцветными бумажками и со специально нарисованными кляксами?) Эта фройляйн Штиль обожала как бы невзначай подкатываться с провокационными вопросами к детям, если считала, что они могут создать проблемы. Но я хорошо знала, что нужно отвечать в таких случаях.

– Я буду всегда вспоминать о нем, – сказала я. – Но он бы расстроился, если бы я была несчастлива.

– А ты счастлива? – спросил дядя.

Мне показалось, что он удивился. Я не знала, почему и что надо ответить, чтобы он был доволен, но на всякий случай продолжала отвечать ему так, как будто он был фройляйн Штиль:

– Ну да, конечно.

Теперь уже он растерялся.

– Значит… Значит, ты довольна своей жизнью? Тебе все нравится?

– Ну да… – Я уже совсем не знала, что надо говорить. Если сказать, что все нравится, это будет неестественно, он все равно не поверит. – Да, почти все. Только… ну, я не люблю рано вставать. И еще не люблю, когда в школе на завтрак гречка с молоком, она холодная и слипается в комья, и… И еще мне не нравится сидеть рядом с Хилле – она противная, всегда ябедничает, а однажды вылила целую банку краски на мою любимую клетчатую юбку и сказала, что не нарочно. А юбку пришлось выбросить.

– И ты… ты не думала, что можно захотеть другую такую же юбку?

Я снова не смогла удержаться от хихиканья. От этих взрослых никогда не знаешь, чего ждать. Конечно, я не сомневалась, что они знают неприличные слова. Но говорить их, да еще при детях! Сейчас он был как мальчишка, который распахивает дверь девчоночьего туалета и кричит, повизгивая от восторга: «Захоти, захоти, захоти себе письку!»

– Конечно нет, – ответила я, пытаясь сымитировать голос мамы, когда она была возмущена моим поведением. – Конечно нет, я же не маленькая. Я никогда ничего не… никогда ничего не хочу.

– А да… да… конечно.

Тут, к счастью, вернулась мама. Это было в первый раз, когда мне не хотелось больше оставаться у дяди.

Я очень ясно помню, как уже в прихожей, когда я застегнула куртку и выходила на лестницу, где меня ждала мама, дядя вдруг сказал мне вслед:

– Береги себя, фейгеле.

Словно выстрел в спину. Хотя нет, при чем тут выстрел? На самом деле это было как в церкви. Когда долго-долго взбегаешь по винтовой лестнице на башню, и лестница становится все уже, каменные ступени все выше и все ближе теснятся друг к другу, а потом вдруг выскакиваешь на площадку, видишь внизу у своих ног город и понимаешь разом, как высоко ты забрался. И здесь было то же самое. Когда дядя назвал меня так, как назвал меня отец в последний раз, я внезапно поняла, насколько велика моя утрата.

2

Это действительно одно из самых ярких воспоминаний моего детства. Может быть, потому, что последующих двух-трех недель я почти не помню и знаю о том, что произошло, только по чужим рассказам. Той же ночью я закатила маме чудовищную истерику, мама до смерти перепугалась, вызвала врачей, и меня под завывание сирены повезли в детское психиатрическое отделение городской больницы.

Позже, когда я училась в институте, то смогла (не слишком официальным путем) выписать из архива и прочесть собственную историю болезни. Согласно записям, меня трое суток держали в искусственной коме – это говорит о том, что срыв был довольно серьезным. Но я, конечно, ничего не помню. Я помню реабилитационное отделение: тенистый парк, батуты, качели, спортивную площадку, хитрого рыжего пони Укропа в манеже, кроликов и козочек в вольере, бассейн, огромную игровую комнату, веселых девочек-практиканток, которые всегда были не прочь повозиться с детьми-пациентами, а то и научить их чему-нибудь интересному – плести украшения из бисера, танцевать польку, стоять на голове или нырять в воду «солдатиком». То есть, разумеется, я пришла в себя раньше, в палате, где на потолке были нарисованы солнышко и радуга, на стенах – лес, горы и море, на подоконниках сидела куча плюшевых игрушек, а окна и двери были закрыты белыми решетками. Но это – не самые лучшие воспоминания, и я не задерживаюсь на них. Потом меня пустили в общую палату к другим выздоравливающим. Но они все были гораздо старше меня и брезговали возиться с «малявкой». А для меня их разговоры были по большей части непонятны и скучны.

И еще помню огромное, неотступное, удушающее чувство стыда – к тому времени я уже поняла, что могла натворить в ту ночь, когда мама увезла меня от дяди, и понимала, что в том, что я ничего не натворила, никакой моей заслуги нет. Все те обещания и заверения, которые я так гордо и уверенно давала дяде, оказались сплошной ложью. Хорошо, что меня остановили, я не остановилась бы сама. И теперь я не знала, будет ли мне кто-нибудь доверять, как прежде, и главное – могу ли я доверять самой себе.

По ночам девочки в спальне рассказывали страшные истории о глупых детях, которые захотели, чтобы к ним вернулся близкий потерянный человек. Обычно речь шла об умерших бабушках и дедушках. И от одной мысли о том, что я могла сделать такое с собственным отцом, что я могла своим глупым, бессмысленным, неконтролируемым желанием превратить любимого человека в зомби, мне становилось тошно и не хотелось жить.